овно на пожар. Одни были вооружены
копьями, другие - длинными ружьями, и все вопили благим матом.
  Они посыпались на караван, и в один миг все смешалось и такая поднялась
пальба, какой вы в жизни не слыхивали. Сквозь густой пороховой дым едва
можно было разглядеть, как они там дерутся. В этой битве участвовало не
меньше шестисот человек. Прямо смотреть жутко! Потом все разбились на
отдельные кучки и сражались не на жизнь, а на смерть, носясь взад-вперед и
избивая друг друга как попало. И каждый раз, когда дым немного
рассеивался, было видно, что везде валяются убитые и раненые люди и
верблюды, а уцелевшие верблюды бегут во все стороны.
  Наконец разбойники убедились, что каравана им не одолеть. Тогда их
предводитель протрубил сигнал, и все, кто еще оставался в живых, кинулись
прочь.
  Разбойник, удиравший последним, схватил ребенка и положил его перед собой
на седло. За ним бросилась женщина; с криками и мольбами бежала она по
равнине вслед за разбойником. Но все было напрасно. Вскоре мы увидели, как
она рухнула в песок и закрыла лицо руками. Тогда Том схватился за штурвал
и кинулся догонять негодяев. Мы со свистом устремились вниз и выбили
разбойника из седла вместе с ребенком, причем злодею здорово досталось.
Ребенок был невредим. Он лежал, болтая в воздухе ручонками и ножонками, в
точности как жук, который упал на спину и не может перевернуться.
Разбойник, шатаясь, пошел ловить свою лошадь. Он не знал, чем его ударило,
потому что мы уже поднялись на три-четыре сотни ярдов вверх.
  Мы ждали, что теперь женщина пойдет и возьмет своего ребенка, но она не
пошла. В подзорную трубу было видно, что она все еще сидит на месте,
опустив голову на колени. Она, конечно, ничего не видела и думала, что
разбойник так и увез ребенка. Находилась она почти в полумиле от своих.
Поэтому мы подумали, что успеем спуститься, взять ребенка и доставить его
к ней прежде, чем люди из каравана смогут до нас добраться. Рассудив, что
у них и без нас достаточно хлопот с ранеными, мы решили, что стоит
рискнуть. Сказано - сделано. Мы спустились пониже, остановились, Джим слез
по лестнице и подобрал ребенка. Славный толстый малыш был в прекрасном
настроении, хотя только что участвовал в битве и свалился с лошади. Затем
мы отправились к матери и остановились невдалеке. Джим сошел на землю,
подкрался к ней, и, когда он был совсем рядом, ребенок загукал, как обычно
делают малыши. Услыхав его голос, мать быстро обернулась и закричала от
радости. Она бросилась к ребенку, схватила его, обняла, затем опустила на
землю и стала обнимать Джима, потом сорвала с себя золотую цепь, повесила
ее Джиму на шею, снова кинулась его обнимать, потом подняла ребенка и
прижала его к груди. Все это время она всхлипывала и издавала радостные
крики. Джим подошел к лестнице, вскарабкался наверх, и в тот же миг мы
снова взмыли в небо. Женщина, закинув голову, глядела вверх, а ребенок
охватил ей шею руками... Так она и стояла, пока мы не скрылись из виду.


                                  ГЛАВА VII

  ТОМ ОТДАЕТ ДОЛЖНОЕ БЛОХЕ

  - Полдень! - сказал Том. И точно - Томова тень превратилась в маленькое
пятнышко возле его ног. Посмотрели мы на гринвичские часы и видим, что на
них сейчас будет двенадцать. Том и говорит, что Лондон от нас либо прямо
на север, либо прямо на юг - одно из двух. Судя по погоде, по песку и по
верблюдам, он решил, что на север, и порядочно на север - примерно как от
Нью-Йорка до Мехико-Сити.
  Джим сказал, что, по его мнению, шар самая быстроходная штука в мире, если
только не считать некоторые породы птиц, например дикого голубя, или поезд.
  Но Том говорит, будто он читал, что в Англии поезда ходят со скоростью сто
миль в час и что во всем мире нет птиц, которые бы летали так быстро, не
считая одной, а именно блохи.
  - Блохи? Да как же это, масса Том? Во-первых, она вроде не совсем птица...
  - Не птица? А кто ж она тогда?
  - Не знаю точно, масса Том, да только я думаю, что она просто животная. Да
нет, это тоже не годится - для животной она вроде маловата. Она, наверно,
жук. Да, сэр, она жук, уж это точно.
  - Бьюсь об заклад, что она не жук, да уж ладно. Ну, а во-вторых что?
  - Во-вторых, птицы летают далеко, а блоха нет.
  - Блоха далеко не летает? А скажи-ка: далеко - это, по-твоему, сколько?
  - Далеко - это много-много миль. Да ведь это же всякий знает.
  - Ну, а человек, он может много миль пройти?
  - Да, сэр, может.
  - Столько же, сколько поезд?
  - Да, сэр, только дайте ему время.
  - А блоха разве не может?
  - Может, пожалуй, если дать ей времени побольше.
  - Теперь ты видишь, что дело вовсе не в расстоянии, а во времени, за
которое это расстояние можно пройти. Ясно?
  - Пожалуй, так оно и есть, да что-то мне не верится, масса Том.
  - Тут все дело в соотношении, и когда ты начнешь прикидывать чью-нибудь
скорость по размерам, то разве какая-нибудь птица, человек или поезд может
сравниться с блохой? Самому проворному человеку ни за что не пробежать
больше десяти миль в час, а это не намного больше, чем если увеличить его
собственную длину в десять тысяч раз. Зато во всех книгах говорится, что
любая, самая обыкновенная третьесортная блоха может прыгнуть на
расстояние, которое в сто пятьдесят раз больше ее собственной длины. Вот!
И к тому же она может сделать пять прыжков в секунду. Это значит, что за
одну-единственную короткую секунду она может прыгнуть на расстояние,
которое в семьсот пятьдесят раз больше ее собственной длины. Она ведь не
тратит зря время на остановки - она и останавливается и прыгает
одновременно. Попробуй, придави ее пальцем - сам увидишь. Ну вот, это
простая третьесортная блоха. А теперь возьми первоклассную итальянскую
блоху, которая всю свою жизнь была любимицей дворянства и никогда не знала
ни нужды, ни холода, ни голода. Такая блоха может прыгнуть на расстояние в
триста раз больше своей длины, и так она может прыгать целый день - по
пять прыжков в секунду, - итого в тысячу пятьсот раз больше своей длины.
Представь себе, что человек мог бы пройти в секунду расстояние в тысячу
пятьсот раз больше своей длины, скажем, полторы мили. Это будет девяносто
миль в минуту, то есть намного больше пяти тысяч миль в час. Ну, куда
твоему человеку, птице, поезду, шару? Да они гроша ломаного не стоят рядом
с блохой. Блоха - это просто маленькая комета.
  Я здорово удивился, и Джим тоже. Он сказал:
  - А это все точно, масса Том? Тут никакого обмана нету?
  - Разумеется, точно. Совершенно точно.
  - Ну, раз так, значит блоху уважать надо. Я их раньше никогда не уважал,
ну, а теперь, видать, придется, они заслужили. Это уж точно, что заслужили.
  - Еще бы! Конечно, заслужили. Если принять во внимание рост блохи, то у
них побольше ума-разума, чем у любой другой твари на земле. Блох чему
хочешь научить можно, и учатся они всему очень быстро. Например, блох
запрягают в маленькие тележки и учат возить их туда-сюда и во все стороны
- куда приказано; и еще маршировать - совсем как солдаты, по команде. Их
учат выполнять всякую тяжелую и грязную работу. Допустим, тебе удалось
вывести блоху ростом с человека, да притом такую, чтобы ее ум и
способности увеличивались в той же пропорции, что и рост. Как ты думаешь,
что тогда станется со всем родом человеческим? Ведь эта блоха будет
президентом Соединенных Штатов, и тебе ее ни за что не удержать - все
равно что молнию.
  - Боже ты мой, масса Том! А я и не знал, что она за тварь такая! Нет, сэр,
у меня этого и в мыслях никогда не было, уж это я точно говорю.
  - Блоха - она любому человеку или зверю сто очков вперед даст, особенно
если посмотреть на ее рост. Она куда занятнее любого из них. Люди вечно
болтают о силе муравья, слона и паровоза. Да они все гроша ломаного не
стоят по сравнению с блохой! Блоха может поднять груз в двести или триста
раз больше своего собственного веса, а они что? Даже ничего похожего. И
потом, у блохи есть свои взгляды, и она ни за что от них не отступится.
Блоху не проведешь - она своим инстинктом, или умом, или что там у нее в
голове, обо всем правильно судит и никогда не ошибается. Некоторые думают,
что для блохи все люди одинаковы. Ничего подобного. Есть люди, к которым
блоха и близко не подойдет, хотя бы она с голоду помирала. Вот я,
например. На мне ни разу в жизни ни одной блохи не было.
  - Масса Том!
  - Ты не думай, я не шучу.
  - Да, сэр, я еще в жизни такого не слыхивал.
  Джим никак не мог этому поверить, да и я тоже, и потому пришлось нам
спуститься вниз на песок, запастись блохами и поглядеть, что из этого
получится. Том оказался прав. Блохи тысячами кинулись на меня и на Джима,
а на Тома ни одна не полезла. Понять это было невозможно, но это был факт,
от которого никуда не денешься. Том сказал, что так оно всегда и бывает, и
будь их тут хоть целый миллион - все равно ни одна блоха ни за что на него
не полезет и беспокоить его не станет.
  Мы поднялись наверх, к холоду, чтобы выморозить блох, и оставались там
некоторое время, а после снова спустились в приятную погоду и стали лениво
продвигаться вперед со скоростью не больше двадцати - двадцати пяти миль в
час. Понимаете, чем дольше мы находились в этой тихой и мирной пустыне,
тем меньше нам хотелось шуметь и суетиться. Мы чувствовали себя
счастливыми и довольными, пустыня нравилась нам все больше и больше, и в
конце концов мы ее даже полюбили. И вот, как я уже сказал, мы снизили
скорость и неплохо проводили время - глазели в подзорную трубу, читали,
развалившись на ящиках, или дремали.
  Словно это и не мы, а кто-то другой так стремился найти землю и
высадиться, и все же это были мы. Но теперь с этим было покончено - раз и
навсегда. Теперь мы уже привыкли к шару и ничего не боялись, и нам больше
никуда не хотелось. Шар для нас стал родным домом. Мне даже казалось, что
я тут родился и вырос, и Том с Джимом то же самое говорили. Ведь вокруг
меня всегда были противные люди, которые вечно ко мне придирались, пилили
и бранили меня, и все-то я делал не так, и они вечно шипели, надоедали,
придирались и житья мне не давали, заставляя меня делать то одно, то
другое, и всегда то, чего я делать не хотел, а после давали мне нагоняй за
то, что я увиливал и делал что-нибудь другое, и все время отравляли жизнь.
А здесь наверху, в небе, так тихо, и солнышко так славно светит; ешь
сколько влезет, спи сколько хочешь, и множество интересных вещей кругом, и
никто не пристает, не пилит, и нет приличных людей, и все время один
сплошной праздник. Ох, черт возьми, не очень-то я торопился отсюда обратно
к цивилизации! Ведь в цивилизации что хуже всего? Если кто-то получил
письмо и в нем какая-нибудь неприятность, то он непременно придет и
расскажет вам все про нее, и вам сразу на душе скверно станет. А газеты -
так те все неприятности со всего света собирают и почти все время портят
вам настроение, а ведь это такое тяжкое бремя для человека. Ненавижу я эти
газеты, да и письма тоже, и если б я мог сделать по-своему, я бы ни одному
человеку не позволил свои неприятности сваливать на людей, с которыми он
вовсе незнаком и которые совсем на другом конце света живут. Ну вот, а на
шаре ничего этого нет, и потому он самое распрекрасное место, какое только
есть на свете.
  Мы поужинали. Такой красивой ночи я еще в жизни не видывал. От лунного
сияния было светло, как днем, только гораздо приятнее. Раз мы увидели льва
- он стоял совсем один, как будто никого другого в целом свете нет, а тень
его лежала возле него на песке, словно чернильная клякса. Хорошо бы, если
б луна всегда так светила!
  Мы почти все время валялись на спине и разговаривали. Спать нам не
хотелось. Том сказал, что мы теперь попали прямехонько в "Тысячу и одну
ночь". И еще он сказал, что как раз тут произошло одно из самых занятных
приключений, какие описываются в этой книге. Вот мы и глядели вниз во все
глаза, покуда он нам про это рассказывал, - ведь нет ничего интереснее,
чем глядеть на то место, про которое в книжке говорится. Это была сказка о
погонщике верблюдов, который потерял своего верблюда. И вот бродит он по
пустыне, встречает одного человека и говорит:
  - Не попадался ли тебе беглый верблюд?
  А человек отвечает:
  - Он слеп на левый глаз?
  - Да.
  - У него верхнего переднего зуба не хватает?
  - Да.
  - Он хромает на левую заднюю ногу?
  - Да.
  - С одной стороны на нем навьючено просо, а с другой мед?
  - Ну да. Хватит уж описывать, это он и есть, а я очень тороплюсь. Где ты
его видел?
  - А я его вовсе не видел.
  - Не видел? Почему же ты его так точно описываешь?
  - Потому что, если у человека есть глаза, то для него всякая вещь имеет
свой смысл. Да только большей части людей глаза и вовсе ни к чему. Я знаю,
что здесь проходил верблюд, потому что видел его следы. Я знаю, что он
хромает на заднюю левую ногу, потому что он берег эту ногу и легко ступал
на нее, - это по следу видно. Я знаю, что он слеп на левый глаз, потому
что он щипал траву на правой стороне тропы. Я знаю, что у него не хватает
верхнего переднего зуба, потому что это видно по отпечатку зубов на дерне.
С одной стороны просыпалось просо - об этом мне рассказали муравьи; с
другой стороны капал мед - об этом мне сказали мухи. Я все знаю про твоего
верблюда, хотя я его и не видел.
  Тут Джим говорит:
  - Продолжайте, масса Том, это очень хорошая сказка и ужасно занятная.
  - Это все, - отвечает Том.
  - Все? - с изумлением спрашивает Джим. - А что же стало с тем верблюдом?
  - Не знаю.
  - Масса Том, да неужто в сказке про это не говорится?
  - Нет.
  Джим поразмыслил немножко, а потом сказал:
  - Ну, знаете, глупее этой сказки я еще не слыхивал. Как дошла до самого
интересного места, так ей тут и конец. Какой же прок от сказки, если она
так поступает, масса Том? Неужто вы не знаете, нашел тот человек своего
верблюда или нет?
  - Нет, не знаю.
  Я тоже подумал, что никакого нет проку в этой сказке, раз она так
обрывается. Да только я не собирался ничего про это говорить, я ведь
видел, что Том и сам уже злится из-за того, что сказка так выдохлась, а
тут еще Джим ей в самое слабое место тычет. Я всегда считал, что
несправедливо приставать к человеку, ежели ему и без того тошно. Однако
Том быстро повернулся ко мне и говорит:
  - Ну, а ты что думаешь про эту сказку?
  Делать нечего, пришлось мне выкладывать все начистоту. Я сказал, что мне
тоже кажется, как и Джиму, что раз эта сказка застряла в самой середке -
ни туда ни сюда, - то ее и вовсе не стоит рассказывать, только время
попусту потеряешь.
  Том опустил голову и даже не стал бранить меня за то, что я насмехаюсь над
его сказкой (признаться, я этого ожидал). Нет, он только вроде как бы
загрустил и промолвил:
  - Одни люди видят, а другие - нет, в точности как тот человек говорил. Что
там верблюд! Если б даже циклон прошел, то и тут вы, остолопы, ничего бы
не заметили.
  Не знаю, что он имел в виду, он ничего про это не сказал, да только думаю,
что это просто одна из его всегдашних штучек, - он их вечно откалывает,
когда сядет в лужу и не знает, как оттуда выбраться. Ну, да мне-то что! Мы
этой сказке в самое что ни на есть слабое место попали - точка в точку, и
Тому от этого никуда не уйти. Он совсем запутался, хоть изо всех сил
старался не подавать виду.


                                  ГЛАВА VIII

  ИСЧЕЗАЮЩЕЕ ОЗЕРО

  Мы рано позавтракали, уселись поудобнее и стали глядеть вниз, на пустыню.
Стояла очень мягкая, приятная погода, хотя мы летели не особенно высоко.
После захода солнца в пустыне надо спускаться все ниже и ниже: пустыня
очень быстро остывает, и потому, когда приближается рассвет, вы уже парите
над самым песком.
  Мы следили, как тень от шара скользит по земле, и время от времени
оглядывали пустыню - не шевелится ли там что-нибудь, а потом снова глядели
на тень. Вдруг почти под самым шаром мы увидели множество людей и
верблюдов. Все они тихо и спокойно лежали на земле и как будто спали.
  Мы выключили машину, осадили назад, остановились прямо над ними, и только
тогда увидели, что все они мертвы. Тут нас просто мороз по коже подрал. Мы
сразу притихли и стали говорить вполголоса, словно на похоронах. Мы
осторожно спустились вниз, остановились, и тогда мы с Томом слезли по
лестнице и подошли к ним. Там были мужчины, женщины и дети. Все они
высохли от солнца, кожа у них потемнела и сморщилась, как у мумий, какие
нарисованы на картинке в книжке. И все же они были совсем как живые, -
просто не верится, - и как будто спали; одни лежали на спине, раскинув
руки по песку, другие на боку, некоторые ничком, и только зубы торчали у
них больше, чем обычно. Двое или трое сидели. Одна женщина сидела, опустив
голову, а на коленях у нее лежал ребенок. Какой-то человек сидел, обхватив
руками колени, и мертвыми глазами глядел на девушку, распростертую перед
ним. Вид у него был до того несчастный, что просто смотреть жалко. И так
тихо было все кругом. Черные волосы этого человека свисали ему на лицо, и
когда легкий ветерок шевелил ими, я просто дрожал со страху - мне все
казалось, будто он головой качает.
  Некоторые люди и верблюды были наполовину покрыты песком, но таких было
мало, потому что в этом месте земля была твердая, а слой песку над гравием
очень тонкий. Одежда у них большей частью сгнила, и они лежали почти
совсем голые. Стоило только дотронуться до какой-нибудь тряпки - она сразу
же расползалась, словно паутина. Том сказал, что, по его мнению, они здесь
уже много лет пролежали.
  У некоторых мужчин были заржавленные ружья или сабли, у других - заткнутые
за пояс длинные пистолеты с серебряными украшениями. На всех верблюдах
оставались навьюченные тюки, но только эти тюки лопнули или сгнили, и весь
груз вывалился на землю. Мы подумали, что покойникам сабли уже ни к чему,
и взяли себе по сабле и по нескольку пистолетов. И еще мы взяли шкатулку -
уж очень она была красивая, с такими тонкими резными узорами. Нам очень
хотелось похоронить этих людей, но мы не знали, как это сделать, да и
хоронить-то их было негде - разве только в песке, но ведь он бы все равно
снова осыпался.
  Тогда мы решили хотя бы прикрыть эту несчастную девушку и положили на нее
несколько шалей из разорванного тюка, но когда мы хотели засыпать ее
песком, волосы у мужчины снова начали шевелиться, и тут мы от страха
остановились, потому что нам показалось, будто он хочет попросить нас,
чтобы мы их не разлучали. Я думаю, что он ее очень любил и без нее остался
бы совсем одиноким.
  Ну, а потом мы поднялись наверх и полетели прочь, и скоро это темное пятно
на песке совсем пропало из виду, и теперь мы больше никогда не увидим этих
несчастных. Мы думали да гадали, как они очутились там и что с ними
стряслось, но так ничего и не придумали. Сперва нам пришло в голову, что
они заблудились и бродили взад-вперед до тех пор, пока у них не кончились
вода и припасы, - и тогда они умерли с голоду. Однако Том сказал, что раз
ни дикие звери, ни хищные птицы их не тронули, значит это не так. В конце
концов мы бросили гадать и решили больше о них не думать - уж очень
сильную тоску эти мысли на нас нагоняли.
  Потом мы открыли шкатулку и нашли в ней целую кучу всяких драгоценных
камней и украшений и маленькие покрывала - вроде тех, что были на мертвых
женщинах, - обшитые по краям диковинными золотыми монетами, каких мы
никогда не видали. Мы подумали, не вернуться ли нам и не отдать ли их
обратно, но Том все обмозговал и сказал, что нет. В этой стране полно
разбойников, они придут, все разворуют, и тогда мы возьмем на себя грех -
ведь это мы введем их во искушение. Вот мы и отправились дальше, и я
подумал: "Хорошо бы забрать все, что у них было, чтоб уж никакого
искушения не осталось".
  Целых два часа мы провели внизу, на палящей жаре, и когда снова поднялись
на борт, нам ужасно хотелось пить. Мы сразу же отправились за водой, но
оказалось, что она совсем испортилась, прогоркла да к тому же была слишком
горячая - просто глотку обжигала. Пить ее было невозможно. Это