, зевали  в  потягива-
лись, - сказать по правде, все это был препустой народ. Все они ходили в
желтых соломенных шляпах, чуть не с зонтик величиной, зато без  сюртуков
и жилетов, звали друг друга попросту: Билл, Бак, Хэнк, Джо и Энди, гово-
рили лениво и врастяжку и не могли обойтись без ругани. Почти что каждый
столбик подпирал какой-нибудь лодырь, засунув руки в карманы штанов; вы-
нимал он их оттуда только для того, чтобы почесаться  или  одолжить  ко-
му-нибудь жвачку табаку. Все время только слышно было:
   - Одолжи мне табачку, Хэнк!
   - Не могу, у самого только на одну жвачку осталось. Попроси у Билла.
   Может, Билл ему и даст, а может, соврет и скажет, что у его нет.  Бы-
вают такие лодыри, что за душою у них нет ни цента, даже табаку ни крош-
ки. Эти только и пробавляются займами, иначе им и табаку никогда не  ви-
дать. Лодырь обыкновенно говорит приятелю:
   - Ты бы мне одолжил табачку, Джек, а то я только что отдал Бену Томп-
сону последнюю порцию.
   И ведь всегда врет; разве только чужак попался бы на эту  удочку,  но
Джек здешний и потому отвечает:
   - Ты ему дал табаку? Неужто? Кошкина бабушка ему дала, а не ты. Отдай
то, что брал у меня, Лейф Бакнер, тогда, так уж и быть,  я  тебе  одолжу
тонны две и расписки с тебя не возьму.
   - Да ведь я тебе один раз отдал долг!
   - Да, отдал, - жвачек шесть. Занимал-то ты хороший табак, покупной, а
отдал самосад.
   Покупной табак - это прессованный плиточный табак, но эти парни  жуют
больше простой листовый, скрученный в жгуты. Когда они  занимают  табак,
то не отрезают, как полагается, ножом, а берут всю пачку в зубы и грызут
и в то же время рвут ее руками до тех пор, пока пачка не перервется  по-
полам; тогда владелец пачки, глядя с тоской на возвращенный ему остаток,
Говорит иронически:
   - Вот что: дай-ка ты мне жвачку, а себе возьми пачку.
   Все улицы и переулки в городе - сплошная грязь; ничего другого там не
было и нет, кроме грязи, черной, как деготь, местами глубиной не  меньше
фута, а уж два-три дюйма наверняка будет везде. Повсюду в ней валяются и
хрюкают свиньи. Глядишь, какая-нибудь свинья, вся в грязи, бредет лениво
по улице вместе со своими поросятами и плюхается как раз посреди дороги,
так что людям надо обходить ее кругом, и лежит, растянувшись во всю дли-
ну, зажмурив глаза и пошевеливая ушами, а поросята сосут ее, и вид у нее
такой довольный, будто ей за это жалованье платят. А лодырь уж  тут  как
тут и орет во все горло:
   - Эй, пес! Возьми ее, возьми!
   Свинья улепетывает с оглушительным визгом, а две-три  собаки  треплют
ее за уши, и сзади ее догоняют еще  дюжины  тричетыре;  тут  все  лодыри
вскакивают с места и смотрят вслед, пока собаки не скроются из виду;  им
смешно, и вообще они очень довольны, что  вышел  такой  шум.  Потом  они
опять устраиваются и сидят до тех пор, пока собаки  не  начнут  драться.
Ничем нельзя их так расшевелить и порадовать, как собачьей дракой, разве
только если смазать бездомную собачонку скипидаром и поджечь ее или  на-
вязать ей на хвост жестянку, чтоб она бегала, пока не околеет.
   На берегу реки некоторые домишки едва лепились над обрывом, все  кри-
вые, кособокие, - того и гляди, рухнут в воду. Хозяева из них давно вые-
хали. Под другими берег обвалился, и угол дома повис в воздухе. Люди еще
жили в этих домах, но это было довольно опасно: иногда вдруг разом спол-
зала полоса земли с дом шириной. Случалось, что начинала оседать  полоса
берега в целую четверть мили шириной, оседала да оседала понемножку, по-
ка наконец, как-нибудь летом, вся не сваливалась в реку. Таким  городам,
как вот этот, приходится все время пятиться назад да назад,  потому  что
река их все время подтачивает.
   Чем ближе к полудню, тем все больше и больше  становилось  на  улицах
подвод и лошадей. Семейные люди привозили с  собой  обед  из  деревни  и
съедали его тут же, на подводе. Виски тоже выпито было порядком, и я ви-
дел три драки. Вдруг кто-то закричал:
   - Вот идет старик Боге! Он всегда приезжает из деревни раз  в  месяц,
чтобы нализаться как следует. Вот он, ребята!
   Все лодыри обрадовались; я подумал, что они,  должно  быть,  привыкли
потешаться над этим Богсом. Один из них заметил:
   - Интересно, кого он нынче собирается исколотить и стереть в порошок?
Если б он расколотил всех тех, кого собирался расколотить  за  последние
двадцать лет, то-то прославился бы!
   Другой сказал:
   - Хорошо бы, старик Богс мне пригрозил, тогда бы я уж знал, что  про-
живу еще лет тысячу.
   Тут этот самый Богс промчался мимо нас верхом на лошади, с  криком  и
воплями, как индеец:
   - Прочь с дороги! Я на военной тропе, скоро гроба подорожают!
   Он был здорово выпивши и едва держался в седле; на вид  ему  было  за
пятьдесят, и лицо у него было очень красное. Все над ним смеялись,  кри-
чали ему что-то и дразнили его, а он отругивался, говорил, что дойдет  и
до них очередь, тогда он ими займется, а сейчас ему некогда. Он  приехал
в город для того, чтобы убить полковника Шерборна, и девиз у него такой:
"Сперва дело, а пустяки потом".
   Увидев меня, он подъехал поближе и спросил:
   - Ты откуда, мальчик? К смерти приготовился или нет?
   Потом двинулся дальше. Я было испугался, но какой-то человек сказал:
   - Это он просто так; когда напьется, он всегда такой. Первый дурак во
всем Арканзасе, а вовсе не злой, - мухи не обидит ни пьяный, ни трезвый.
   Богс подъехал к самой большой из городских лавок, нагнулся,  загляды-
вая под навес, и крикнул:
   - Выходи сюда, Шерборн! Выходи, давай встретимся лицом к лицу, обман-
щик! Ты мне нужен, собака, и так я не уеду, вот что!
   И пошел и пошел: ругал Шерборна на чем свет стоит, говорил  все,  что
только на ум взбредет, а вся улица слушала и  смеялась  и  подзадоривала
его. Из лавки вышел человек лет этак пятидесяти пяти, с гордой  осанкой,
и одет он был хорошо, лучше всех в городе; толпа расступилась перед  ним
и дала ему пройти. Он сказал Богсу очень спокойно, с расстановкой:
   - Мне это надоело, но я еще потерплю до часу дня. До часу дня  -  за-
метьте, но не дольше. Если вы обругаете меня хотя бы один раз после это-
го, я вас отыщу где угодно.
   Потом он повернулся и ушел в лавку. Толпа,  видно,  сразу  протрезви-
лась: никто не шелохнулся, и смеху больше не  было.  Боге  проехался  по
улице, все так же ругая Шерборна, но довольно  скоро  повернул  обратно;
остановился перед лавкой, а сам все ругается. Вокруг него  собрался  на-
род, хотели его унять, но он никак не унимался; ему сказали, что уже без
четверти час и лучше ему ехать домой, да поживее. Но толку из  этого  не
вышло. Он все так же ругался, бросил свою шляпу в грязь и  проехался  по
ней, а потом опять поскакал по улице во весь опор, так  что  развевалась
его седая грива. Все, кто только мог, старались сманить  его  с  лошади,
чтобы посадить под замок для вытрезвления, но ничего не вышло -  он  все
скакал по улице к ругал Шерборна. Наконец кто-то сказал:
   - Сходите за его дочерью! Скорей приведите его дочь! Иной раз  он  ее
слушается. Если кто-нибудь может его уговорить, так это только она.
   Кто-то пустился бегом. Я прошел немного дальше по улице  остановился.
Минут через пять или десять Богс является опять, только уже не на  лоша-
ди. Он шел по улице шатаясь, с непокрытой головой, а двое приятелей дер-
жали его за руки и подталкивали. Он присмирел, и вид у него был встрево-
женный; он не то чтоб упирался - наоборот, словно сам себя  подталкивал.
Вдруг кто-то крикнул: "Богс! "
   Я обернулся поглядеть, кто это крикнул, а это был тот самый полковник
Шерборн. Он стоял неподвижно посреди улицы, и в руках у него был  двуст-
вольный пистолет со взведенными курками, - он не целился, а  просто  так
держал его дулом кверху. В ту же минуту я увидел, что к нам бежит  моло-
денькая девушка, а за ней двое мужчин. Богс и  его  приятели  обернулись
посмотреть, кто это его зовет, и как только увидели пистолет, оба  прия-
теля отскочили в сторону, а пистолет медленно  опустился,  так  что  оба
ствола со взведенными курками глядели в цель, Боге вскинул руки кверху и
крикнул:
   - О господи! Не стреляйте!
   Бах! - раздался первый выстрел, и Богс зашатался, хватая руками  воз-
дух. Бах! - второй выстрел, и он, раскинув руки, повалился на землю, тя-
жело и неуклюже. Молодая девушка вскрикнула, бросилась к отцу и упала на
его тело, рыдая в крича:
   - Он убил его, убил!
   Толпа сомкнулась вокруг них; люди толкали и теснили друг друга, вытя-
гивали шею и старались получше все рассмотреть, а стоявшие внутри  круга
отталкивали и кричали:
   - Назад! Назад! Посторонитесь, ему нечем дышать!
   Полковник Шерборн бросил пистолет на землю, повернулся и пошел прочь.
   Богса понесли в аптеку поблизости; толпа все так же теснилась вокруг,
весь город шел за ним, и я протиснулся вперед и занял  хорошее  местечко
под окном, откуда мне было видно Богса. Его положили на  пол,  подсунули
ему под голову толстую Библию, а  другую  раскрыли  и  положили  ему  на
грудь: только сначала расстегнули ему рубашку, так что я видел, куда по-
пала одна пуля. Он вздохнул раз десять, и Библия у него на груди  подни-
малась, когда он вдыхал воздух, и опять опускалась, когда выдыхал, а по-
том он затих - умер. Тогда оторвали от него дочь - она все рыдала и пла-
кала - и увели ее. Она была лет  шестнадцати,  такая  тихая  и  кроткая,
только очень бледная от страха.
   Ну, скоро здесь собрался весь город, толкаясь, теснясь в силясь проб-
раться поближе к окну и взглянуть на тело убитого, но те, кто раньше за-
нял место, не уступали, хотя люди за их спиной твердили все время:
   - Слушайте, ведь вы же посмотрели, и будет с вас. Это  несправедливо!
Право, нехорошо, что вы там стоите все время и не  даете  другим  взгля-
нуть! Другим тоже хочется не меньше вашего!
   Они начали переругиваться, а я решил улизнуть; думаю, как бы чего  не
вышло. На улицах было полно народу, и все, видно,  очень  встревожились.
Все, кто видел, как стрелял полковник, рассказывали, как было дело; вок-
руг каждого такого рассказчика собралась целая толпа, и все они  стояли,
вытягивая шеи и прислушиваясь. Один долговязый, худой человек о длинными
волосами и в белом плюшевом цилиндре, сдвинутом на затылок,  отметил  на
земле палкой с загнутой ручкой то место, где стоял Боге, и то, где стоял
полковник, а люди толпой ходили за ним от одного места к другому и  сле-
дили за всем, что он делает, и кивали головой в знак того, что все пони-
мают, и даже нагибались, уперев руки в бока, и глядели, как он  отмечает
эти места палкой. Потом он выпрямился и стал неподвижно  на  том  месте,
где стоял Шерборн, нахмурился, надвинул шапку на глаза и  крикнул:  "Бо-
ге!" - а потом прицелился палкой: бах! - и пошатнулся, и опять бах! -  и
упал на спину. Те, которые все видели, говорили, что он изобразил  точка
в точку, как было, говорили, что именно так все и произошло. Человек де-
сять вытащили свои бутылки с виски и принялись его угощать.
   Ну, тут кто-то крикнул, что Шерборна надо  бы  линчевать.  Через  ка-
кую-нибудь минуту все повторяли то же, и толпа повалила дальше с ревом и
криком, обрывая по дороге веревки для белья, чтобы повесить на них  пол-
ковника.


   ГЛАВА XXII

   Они повалили к дому Шерборна, вопя и беснуясь, как индейцы,  и  сбили
бы с ног и растоптали в лепешку  всякого,  кто  попался  бы  на  дороге.
Мальчишки с визгом мчались впереди, ища случая свернуть в  сторону;  изо
всех окон высовывались женские головы; на всех деревьях сидели  негритя-
та; из-за заборов выглядывали кавалеры и девицы, а как только толпа под-
ходила поближе, они очертя голову бросались кто куда. Многие  женщины  и
девушки дрожали и плакали, перепугавшись чуть не до смерти.
   Толпа сбилась в кучу перед забором Шерборна, и шум стоял  такой,  что
самого себя нельзя было расслышать. Дворик был небольшой, футов в  двад-
цать. Кто-то крикнул:
   - Ломайте забор! Ломайте забор!
   Послышались скрип, треск и грохот, ограда рухнула,  и  передние  ряды
валом повалили во двор.
   Тут Шерборн с двустволкой в руках вышел на крышу маленькой веранды  и
стал, не говоря ни слова, такой спокойный, решительный. Шум утих, и тол-
па отхлынула обратно.
   Шерборн все еще не говорил ни слова - просто стоял  и  смотрел  вниз.
Тишина была очень неприятная, какая-то жуткая Шерборн обвел толпу взгля-
дом, и, на ком бы этот взгляд и остановился, все трусливо отводили  гла-
за, ни один не мог его выдержать, сколько  ни  старался.  Тогда  Шерборн
засмеялся, только не весело, а так, что слышать этот смех было нехорошо,
все равно что есть хлеб с песком.
   Потом он сказал с расстановкой и презрительно:
   - Подумать только, что вы можете кого-то линчевать! Это же  курам  на
смех. С чего это вы вообразили, будто у вас хватит духу линчевать мужчи-
ну? Уж не оттого ли, что у вас хватает храбрости  вывалять  в  пуху  ка-
кую-нибудь несчастную заезжую бродяжку, вы вообразили, будто можете  на-
пасть на мужчину? Да настоящий мужчина не побоится и десяти тысяч таких,
как ты, - пока на дворе светло и вы не прячетесь у него за спиной.
   Неужели я вас не знаю? Знаю как свои пять пальцев. Я родился и  вырос
на Юге, жил на Севере, так что среднего человека я знаю наизусть.  Сред-
ний человек всегда трус. На Севере он позволяет всякому помыкать  собой,
а потом идет домой и молится богу, чтобы тот послал ему терпения. На Юге
один человек, без всякой помощи, среди бела дня остановил дилижанс, пол-
ный пассажиров, и ограбил его. Ваши газеты так часто называли вас  храб-
рецами, что вы считаете себя храбрей всех, - а ведь вы такие  же  трусы,
ничуть не лучше. Почему ваши судьи не вешают убийц? Потому  что  боятся,
как бы приятели осужденного не пустили им пулю в спину, - да так  оно  и
бывает. Вот почему они всегда оправдывают убийцу; и тогда настоящий муж-
чина выходит ночью при поддержке сотни замаскированных трусов и  линчует
негодяя. Ваша ошибка в том, что вы не захватили с собой настоящего чело-
века, - это одна ошибка, а другая та, что вы пришли днем и без масок. Вы
привели с собой получеловека - вон он, Бак Гаркнес, и если б он  вас  не
подзадоривал, то вы бы пошумели и разошлись.
   Вам не хотелось идти. Средний человек не любит  хлопот  и  опасности.
Это вы не любите хлопот и опасности.  Но  если  какойнибудь  получеловек
вроде Бака Гаркнеса крикнет: "Линчевать его! Линчевать его!" - тогда  вы
боитесь отступить, боитесь, что вас назовут, как и следует,  трусами,  и
вот вы поднимаете вой, цепляетесь за фалды этого получеловека и,  бесну-
ясь, бежите сюда и клянетесь, что совершите великие подвиги.
   Самое жалкое, что есть на свете, - это толпа; вот и  армия  -  толпа:
идут в бой не оттого, что в них вспыхнула храбрость, - им придает  храб-
рости сознание, что их много и что ими командуют. Но толпа без  человека
во главе ничего не стоит. Теперь вам остается только поджать хвост, идти
домой и забиться в угол. Если будет настоящее линчевание, то оно  состо-
ится ночью, как полагается на Юге; толпа придет в масках  и  захватит  с
собой человека. А теперь уходите прочь и заберите вашего получеловека. -
С этими словами он вскинул двустволку и взвел курок.
   Толпа сразу отхлынула и бросилась врассыпную, кто куда, и Бак Гаркнес
тоже поплелся за другими, причем вид у него был довольно  жалкий.  Я  бы
мог там остаться, только мне не захотелось.
   Я пошел к цирку и слонялся там на задворках, а  когда  сторож  прошел
мимо, я взял да и нырнул под брезент. Со  мной  была  золотая  монета  в
двадцать долларов и еще другие деньги, только я решил их  беречь.  Почем
знать - деньги ведь всегда могут понадобиться так далеко от дома, да еще
среди чужих людей. Осторожность не мешает. Я не против того, чтобы  тра-
тить деньги на цирк, когда нельзя пройти задаром, а  только  бросать  их
зря тоже не приходится.
   Цирк оказался первый сорт. Просто загляденье было, когда все  артисты
выехали на лошадях, пара за парой, господа и дамы бок о бок.  Мужчины  в
кальсонах и нижних рубашках, без сапог и без шпор, подбоченясь этак лег-
ко и свободно, - всего их, должно быть, было человек  двадцать;  а  дамы
такие румяные, просто красавицы, ни дать ни взять настоящие королевы,  и
на всех них дорогие платья, сплошь усыпанные брильянтами, - уж, наверно,
каждое стоило не дешевле миллиона. Любо-дорого смотреть, а мне так и во-
обще ничего красивей видеть не приходилось. А потом они вскочили на сед-
ла, выпрямились во весь рост и поехали вереницей кругом  арены,  тихо  и
плавно покачиваясь; и все мужчины, упираясь на скаку головой чуть  не  в
потолок, казались такими высокими, ловкими и стройными, а у  дам  платья
шуршали и колыхались легко, словно розовые лепестки, так что каждая дама
походила на самый нарядный зонтик.
   А потом они поскакали вокруг арены все быстрей и быстрей и отплясыва-
ли на седле так ловко: то одна нога в воздухе, то другая;  а  распоряди-
тель расхаживал посредине, вокруг  шеста,  щелкая  бичом  и  покрикивая:
"Гип, гип! ", а клоун за его спиной отпускал шуточки; потом все они бро-
сили поводья, и дамы уперлись пальчиками в бока, мужчины скрестили  руки
на груди, а лошади у них гарцевали и становились на колени. А потом  все
они один за другим соскочили на песок, отвесили самый  что  ни  на  есть
изящный поклон и убежали за кулисы, а публика хлопала в ладоши, кричала,
просто бесновалась.
   Ну вот, и до самого конца представления они проделывали разные удиви-
тельные штуки, а этот клоун все время так смешил, что публика едва  жива
осталась. Что ему распорядитель ни скажет, он за словом в карман не  ле-
зет: не успеешь мигнуть - ответит, и всегда что-нибудь самое смешное;  и
откуда у него что бралось, да так сразу и так складно, я  просто  понять
не мог. Я бы и в год ничего такого не придумал. А потом какому-то пьяно-
му вздумалось пролезть на арену, - он сказал,  что  ему  хочется  прока-
титься, а ездить верхом он умеет не хуже всякого другого. Его уговарива-
ли, не пускали на арену, только он и слушать ничего не  хотел,  так  что
пришлось сделать перерыв. Тут публика стала на  него  кричать  и  насме-
хаться над ним, а он разозлился и начал скандалить; зрители тогда не вы-
терпели, вскочили со скамеек и побежали к арене; многие кричали:
   "Стукните его хорошенько! Вышвырните его вон! ", а  одна-две  женщины
взвизгнули. Тут выступил распорядитель и сказал  несколько  слов  насчет
того, что он надеется, что беспорядка никакого не будет, - пускай только
этот господин обещает вести себя прилично, и ему  разрешат  прокатиться,
если он думает, что удержится на лошади. Все засмеялись и закричали, что
согласны, и пьяный влез на лошадь. Только он сел, лошадь начала бить ко-
пытами, рваться и становиться на дыбы, а два цирковых служителя  повисли
на поводьях, стараясь ее удержать; пьяный ухватился за гриву, и пятки  у
него взлетали кверху при каждом скачке. Все зрители  поднялись  с  мест,
кричали и хохотали до слез. Но в конце концов, сколько цирковые служите-
ли ни старались, лошадь у них все-таки  вырвалась  и  помчалась  во  всю
прыть кругом арены, а этот пьяница повалился на  лошадь  и  держится  за
шею, и то одна нога у него болтается чуть не до земли, то другая, а пуб-
лика просто с ума сходит. Хотя мне-то вовсе не было смешно: я весь  дро-
жал, боялся, как бы с ним чего не случилось. Однако он  побарахтался-по-
барахтался, сел верхом и ухватился за повод, а сам шатается из стороны в
сторону; еще минута - смотрю, он вскочил на ноги, бросил поводья и  стал
на седле. А лошадь-то мчится во весь опор! Он стоял на седле так спокой-
но и свободно, словно и пьян вовсе не был; потом, смотрю, начал  срывать
с себя одежду и швырять ее на песок. Одно за другим, одно за другим - до
того быстро, что одежда так и мелькала в воздухе,  а  всего  он  сбросил
семнадцать костюмов. И стоит стройный и красивый, в самом ярком и наряд-
ном трико, какое можно себе представить. Потом подстегнул