Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
ая девушка, и самолюбиво поджала нижнюю полную своевольную губку.
В школе, до выпуска этой весной, Майя была секретарем комсомольской
организации, привыкла всех поправлять и всех воспитывать, и ей вообще
хотелось, чтобы всегда все было правильно.
- Мы давно знаем все, что ты можешь сказать: "Девочки, вы не знаете
диалектики!" - сказала Вырикова так похоже на Майю, что все девушки
засмеялись. - Скажут нам правду, держи карман пошире! Верили, верили и веру
потеряли! - говорила Вырикова, посверкивая близко сведенными глазами и, как
жучок - рожки, воинственно топыря свои торчащие вперед острые косицы. -
Наверно, опять Ростов сдали, нам и тикать некуда. А сами драпают! - сказала
Вырикова, видимо повторяя слово, которое она часто слышала.
- Странно ты рассуждаешь, Вырикова, - стараясь не повышать голоса,
говорила Майя. - Как можешь ты так говорить? Ведь ты же комсомолка, ты ведь
была пионервожатой!
- Не связывайся ты с ней, - тихо сказала Шура Дубровина, молчаливая
девушка постарше других, коротко остриженная по-мужски, безбровая, с
диковатыми светлыми глазами, придававшими ее лицу странное выражение.
Шура Дубровина, студентка Харьковского университета, в прошлом году,
перед занятием Харькова немцами, вернулась в Краснодон к отцу, сапожнику и
шорнику. Она была года на четыре старше остальных девушек, но всегда
держалась их компании; она была тайно, по-девичьи, влюблена в Майю
Пегливанову и всегда и везде ходила за Майей, - "как нитка за иголкой",
говорили девушки.
- Не связывайся ты с ней. Коли она уже такой колпак надела, ты ее не
переколпачишь, - сказала Шура Дубровина Майе.
- Все лето гоняли окопы рыть, сколько на это сил убили, я так месяц
болела, а кто теперь в этих окопах сидит? - не слушая Майи, говорила
маленькая Вырикова. В окопах трава растет! Разве не правда?
Тоненькая Саша с деланным удивлением приподняла острые плечи и,
посмотрев на Вырикову округлившимися глазами, протяжно свистнула.
Но, видно, не столько то, что говорила Вырикова, сколько общее
состояние неопределенности заставляло девушек с болезненным вниманием
прислушиваться к ее словам.
- Нет, в самом деле, ведь положение ужасное? - робко взглядывая то на
Вырикову, то на Майю, сказала Тоня Иванихина, самая младшая из девушек,
длинноногая, почти девочка, с крупным носом и толстыми, заправленными за
крупные уши прядями темно-каштановых волос. В глазах у нее заблестели слезы.
С той поры как в боях на Харьковском направлении пропала без вести ее
любимая старшая сестра Лиля, с начала войны ушедшая на фронт военным
фельдшером, все, все на свете казалось Тоне Иванихиной непоправимым и
ужасным, и ее унылые глаза всегда были на мокром месте.
И только Уля не принимала участия в разговоре девушек и, казалось, не
разделяла их возбуждения. Она расплела замокший в реке конец длинной черной
косы, отжала волосы, заплела косу, потом, выставляя на солнце то одну, то
другую мокрые ноги, некоторое время постояла так, нагнув голову с этой белой
лилией, так шедшей к ее черным глазам и волосам, точно прислушиваясь к самой
себе. Когда ноги обсохли, Уля продолговатой ладошкой обтерла подошвы
загорелых по высокому суховатому подъему и словно обведенных светлым ободком
по низу ступней, обтерла пальцы и пятки и ловким, привычным движением сунула
ноги в туфли.
- Эх, дура я, дура! И зачем я не пошла в спецшколу, когда мне
предлагали? - говорила тоненькая Саша. - Мне предлагали в спецшколу
энкаведе, - наивно разъяснила она, поглядывая на всех с мальчишеской
беспечностью, - осталась бы я здесь, в тылу у немцев, вы бы даже ничего не
знали. Вы бы тут все как раз зажурились, а я себе и в ус не дую. "С чего бы
это Сашка такая спокойная?" А я, оказывается, здесь остаюсь от энкаведе! Я
бы этими дурачками из гестапо, - вдруг фыркнула она, с лукавой издевкой
взглянув на Вырикову, - я бы этими дурачками вертела, как хотела!
Уля подняла голову и серьезно и внимательно посмотрела на Сашу, и
что-то чуть дрогнуло у нее в лице: то ли губы, то ли тонкие, причудливого
выреза ноздри.
- Я без всякого энкаведе останусь. А что? - сердито выставляя свои
рожки-косицы, сказала Вырикова. - Раз никому нет дела до меня, останусь и
буду жить, как жила. А что? Я учащаяся, по немецким понятиям вроде
гимназистки: все ж таки они культурные люди, что они мне сделают?
- Вроде гимназистки?! - вдруг вся порозовев, воскликнула Майя.
- Только что из гимназии, здрасте!
И Саша так похоже изобразила Вырикову, что девушки снова рассмеялись.
И в это мгновение тяжелый страшный удар, потрясший землю и воздух,
оглушил их. С деревьев посыпались жухлые листки, древесная пыль с коры, и
даже по воде прошла рябь.
Лица у девушек побледнели, они несколько секунд молча глядели друг на
друга.
- Неужто сбросил где-нибудь? - спросила Майя.
- Они ж давно пролетели, а новых не слыхать было! - с расширенными
глазами сказала Тоня Иванихина, всегда первая чувствовавшая несчастье.
В этот момент два взрыва, почти слившихся вместе, - один совсем
близкий, а другой чуть запоздавший, отдаленный, - потрясли окрестности.
Словно по уговору, не издав ни звука, девушки кинулись к поселку,
мелькая в кустах загорелыми икрами.
Глава вторая
Девушки бежали по выжженной солнцем и вытоптанной овцами и козами
настолько, что пыль взбивалась из-под ног, донецкой степи. Казалось
невероятным, что их только что обнимала свежая лесная зелень. Балка, где
протекала река с тянувшейся по ее берегам узкой полосой леса, была так
глубока, что, отбежав триста-четыреста шагов, девушки не могли уже видеть ни
балки, ни реки, ни леса - степь поглотила все.
Это не была ровная степь, как Астраханская или Сальская, - она была вся
в холмах и балках, а далеко на юге и на севере вздымалась высокими валами по
горизонту, этими выходами на поверхность земли крыльев гигантской
синклинали, внутри которой, как в голубом блюде, плавал раскаленный добела
воздух.
То там, то здесь по изборожденному лицу этой выжженной голубой степи,
на холмах и в низинах, виднелись рудничные поселки, хутора среди ярко- и
темно-зеленых и желтых прямоугольников пшеничных, кукурузных, подсолнуховых,
свекловичных полей, одинокие копры шахт, а рядом - высокие, выше копров,
темно-голубые конусы терриконов, образованных выброшенной из шахт породой.
По всем дорогам, связывавшим между собой поселки и рудники, тянулись
группы беженцев, стремившихся попасть на дороги на Каменск и на Лихую.
Отзвуки дальнего ожесточенного боя, вернее - многих больших и малых
боев, шедших на западе и северо-западе и где-то совсем уже далеко на севере,
были явственно слышны здесь, в открытой степи. Дымы дальних пожаров медленно
всходили к небу или отдельными кучными облаками лежали то там, то здесь по
горизонту.
Девушкам, едва они выбежали из лесной балки, прежде всего бросились в
глаза три новых очага дыма - два ближних и один дальний - в районе самого
города, еще не видного за холмами. Это были серые слабые дымки, медленно
рассеивавшиеся в воздухе, и, может быть, девушки даже не обратили бы на них
внимания, если бы не эти взрывы и не терпкий, как бы чесночный запах, все
более чувствовавшийся по мере того, как девушки приближались к городу.
Они взбежали на круглый холм перед поселком Первомайским, и глазам их
открылись и самый поселок, разбросанный по буграм и низинам, и шоссе из
Ворошиловграда, пролегавшее здесь по гребню длинного холма, отделявшего
поселок от города Краснодона. По всему видному отсюда протяжению шоссе густо
шли воинские части и колонны беженцев и, обгоняя их, неистово ревя
клаксонами, мчались машины - обыкновенные гражданские и военные,
раскрашенные под зелень, побитые и пыльные, машины грузовые, легковые,
санитарные. И рыжая пыль, вновь и вновь взбиваемая этим множеством ног и
колес, витым валом стояла в воздухе на всем протяжении шоссе.
И тут случилось невозможное, непостижимое: железобетонный копер шахты
No 1-бис, могучий корпус которого один из всех городских строений виден был
по ту сторону шоссе, вдруг пошатнулся. Толстый веер взметенной ввысь породы
на мгновение закрыл его, и новый страшный подземный удар, гулом
раскатившийся по воздуху и где-то под ногами, заставил девушек содрогнуться.
А когда все рассеялось, никакого копра уже не было. Темный, поблескивающий
на солнце конус гигантского террикона неподвижно стоял на своем месте, а на
месте копра клубами вздымался грязный желто-серый дым. И над шоссе, и над
взбаламученным поселком Первомайским, и над невидным отсюда городом, над
всем окружающим миром стоял какой-то слитный протяжный звук, точно стон, в
котором чуть всплескивали далекие человеческие голоса, - то ли они плакали,
то ли проклинали, то ли стонали от муки.
Все это: мчащиеся машины, и идущие непрерывным потоком люди, и этот
взрыв, потрясший небо и землю, и исчезновение копра, - все это одним
мгновенным, страшным впечатлением обрушилось на девушек. И все чувства, что
стеснились в их душах, вдруг пронизало одно невыразимое чувство, более
глубокое и сильное, чем ужас за себя, - чувство разверзшейся перед ними
бездны конца, конца всему.
- Шахты рвут!.. Девочки!..
Чей это был вопль? Кажется, Тони Иванихиной, но он точно вырвался из
души каждой из них:
- Шахты рвут!.. Девочки!..
Они больше ничего не сказали, не успели, не смогли сказать друг другу.
Группа их сама собой распалась: большинство девушек побежало в поселок, по
домам, а Майя, Уля и Саша побежали ближней тропинкой через шоссе в город, в
райком комсомола.
Но в ту самую секунду, как они, не сговариваясь, распались на две
группы, Валя Филатова вдруг схватила любимую подругу за руку.
- Улечка! - сказала она робким, униженным, просящим голосом. - Улечка!
Куда ты? Идем домой... - Она запнулась. - Еще что случится...
А Уля круто, всем корпусом обернулась к ней и молча взглянула на нее, -
нет, даже не на нее, а как бы сквозь нее, в далекую-далекую даль, и в черных
глазах ее было такое стремительное выражение, будто она летела, - должно
быть, такое выражение глаз бывает у летящей птицы.
- Обожди, Улечка... - сказала Валя умоляющим голосом и притянула ее за
руку, а другой, свободной рукой быстро вынула лилию из черных вьющихся волос
Ули и бросила на землю.
Все это произошло так быстро, что Уля не только не успела подумать,
зачем Валя сделала это, но просто не заметила этого. И вот они, не отдавая
себе в том отчета, за время их многолетней дружбы впервые побежали в разные
стороны.
Да, трудно было поверить, что все это правда, но, когда три девушки во
главе с Майей Пегливановой пересекли шоссе, они убедились в этом своими
глазами: рядом с гигантским конусовидным терриконом шахты No 1-бис уже не
было стройного красавца копра со всеми его могучими подъемными
приспособлениями, только желто-серый дым всходил клубами к небу, наполняя
все вокруг невыносимым чесночным запахом.
Новые взрывы, то более близкие, то отдаленные, потрясали землю и
воздух.
Кварталы города, примыкавшие к шахте No 1-бис, были отделены от центра
города глубокой балкой с протекающим по дну ее грязным, заросшим осокой
ручьем. Весь этот район, если не считать балки с лепящимися по ее склонам
вдоль ручья глинобитными мазанками, был, как и центр города, застроен
одноэтажными каменными домиками, рассчитанными на две-три семьи. Домики
крыты были черепицей или этернитом, перед каждым был разбит палисадник -
частью под огородом, частью в клумбах с цветами. Иные хозяева вырастили уже
вишни, или сирень, или жасмин, иные высадили рядком, внутри, перед
аккуратным крашеным заборчиком, молодые акации, кленочки. И вот среди этих
аккуратных домиков и палисадников теперь медленно текли колонны рабочих,
служащих, мужчин и женщин, перемежаемые грузовиками с имуществом предприятий
и учреждений Краснодона.
Все так называемые "неорганизованные жители" высыпали из своих домиков.
С выражением страдания, а то и любопытства одни смотрели из своих
палисадников на уходящих, другие тащились по улицам вдоль колонн, с узлами и
мешками, с тачками, где среди семейного добра сидели малые дети, иные
женщины несли младенцев на руках. Подростки, привлеченные взрывом, бежали к
шахте No 1-бис, но там стояла цепь милиционеров и не пускала. А навстречу
катился поток людей, бежавших от шахты, в который вливались с улочки, со
стороны рынка, разбегавшиеся женщины-колхозницы с корзинами и тачками с
зеленью и снедью, повозки, запряженные лошадьми, и возы, запряженные волами.
Люди в колоннах шли молча, с сумрачными лицами, сосредоточенными на
одной думе, настолько поглотившей их, что казалось, люди в колоннах даже не
замечают того, что творится вокруг. И только шагавшие обок руководители
колонн то останавливались, то забегали вперед, чтобы помочь пешим и конным
милиционерам навести порядок среди беженцев, запрудивших улицы и мешавших
движению колонн.
Женщина в толпе перехватила Майю за руку, и Саша Бондарева тоже
остановилась возле них, а Уля, стремившаяся только как можно скорее попасть
в райком, бежала дальше вдоль заборов, грудью налетая на встречных, как
птица.
Зеленый грузовик, с ревом выползший из-за поворота из балки, откинул
Улю вместе с другими людьми к палисаднику одного из стандартных домиков.
Если бы не калитка, Уля сбила бы с ног небольшого роста, белокурую, очень
изящно сложенную, как выточенную, девушку со вздернутым носиком и
прищуренными голубыми глазами, стоявшую у самой калитки, между двух
свисавших над ней пыльных кустов сирени.
Как ни странно это было в такой момент, но, налетев на калитку и едва
не сбив эту девушку, Уля в каком-то мгновенном озарении увидела эту девушку
кружащейся в вальсе. Уля слышала даже музыку вальса, исполняемую духовым
оркестром, и это видение вдруг больно и сладко пронзило сердце Ули, как
видение счастья.
Девушка кружилась на сцене и пела, кружилась в зале и пела, она
кружилась до утра со всеми без разбора, она никогда не уставала и никому не
отказывала покружиться с ней, и голубые ее глаза, ее маленькие ровные белые
зубы сверкали от счастья. Когда это было? Это было, должно быть, перед
войной, это было в той жизни, это было во сне.
Уля не знала фамилии этой девушки, все звали ее Люба, а еще чаще -
Любка. Да, это была Любка, "Любка-артистка", как иногда называли ее
мальчишки.
Самое поразительное было то, что Любка стояла за калиткой среди кустов
сирени совершенно спокойная и одетая так, точно она собирается идти в клуб.
Ее розовое личико, которое она всегда оберегала от солнца, и аккуратно
подвитые и уложенные валом золотистые волосы, маленькие, словно выточенные
из слоновой кости руки с блестящими ноготками, будто она только что сделала
маникюр, и маленькие стройные полные ножки, обутые в легкие кремовые
туфельки на высоких каблуках, - все это было такое, точно Любка вот-вот
выйдет на сцену и начнет кружиться и петь.
Но еще больше поразило Улю то необыкновенно задиристое и в то же время
очень простодушное и умное выражение, которое было в ее розовом, с чуть
вздернутым носиком лице, в полных губах немного большого для ее лица,
нарумяненного рта, а главное - в этих прищуренных голубых, необыкновенно
живых глазах.
Она, как к чему-то совершенно естественному, отнеслась к тому, что Уля
едва не выломила перед ней калитку, и, не взглянув на Улю, продолжала
спокойно и дерзко смотреть на все, что происходило на улице, и кричала черт
знает что.
- Балда! Ты что ж людей давишь?.. Видать, сильно у тебя заслабила
гайка, коли ты людей не можешь переждать! Куда? Куда?.. Ах ты, балда - новый
год! - задрав носик и посверкивая голубыми в пушистых ресницах глазами,
кричала она водителю грузовика.
Водитель, как раз для того, чтобы люди схлынули, застопорил машину
напротив калитки.
Грузовик был полон имущества милиции под охраной нескольких
милиционеров.
- Вон вас сколько поналазило, блюстители! - обрадовавшись этому новому
поводу, закричала Любка. - Нет того, чтобы народ успокоить, сами - фьюить!..
- И она сделала неповторимое движение своей маленькой ручкой и свистнула,
как мальчишка.
- И чего звонит, дура! - обиженный этой явной несправедливостью,
огрызнулся с грузовика милицейский начальник, сержант.
Но, видно, он сделал это на беду себе.
- А, товарищ Драпкин! - приветствовала его Любка. - Откуда это ты
выискался, красный витязь?
- Замолчишь ты или нет?.. - вспылил вдруг "красный витязь", сделав
движение, будто хочет выпрыгнуть.
- Да ты не выпрыгнешь, побоишься отстать! - не повышая голоса и
нисколько не сердясь, сказала Любка. - Счастливого пути, товарищ Драпкин! -
И она небрежным мягким движением своей маленькой руки напутствовала
побагровевшего от ярости, но действительно так и не выпрыгнувшего из
тронувшейся машины милицейского начальника.
Человек со стороны, слыша такие ее высказывания, при этой ее внешности
и при том, что она спокойно оставалась на месте, когда все вокруг бежало,
мог бы принять ее за злейшую "контру", поджидающую немцев и издевающуюся над
несчастьем советских людей, если бы не это простодушное детское выражение в
ее голубых глазах и если бы ее реплики не были направлены большей частью тем
людям, которые их действительно заслужили.
- Эй ты, в шляпе! Гляди-ка, сколько на жинку навалил, а сам пустой
идешь! - кричала она. - Жинка у тебя вон какая маленькая. Еще шляпу надел!..
Горе мне с тобой!..
- Ты что, бабушка, под шумок колхозные огурцы ешь? - кричала она
старухе на возу. - Думаешь, советская власть уходит, так уже тебе и не
отчитаться ни перед кем? А бог на небе? Он, думаешь, не видит? Он все
видит!..
Никто не обращал на ее реплики внимания, и она не могла не видеть
этого, - похоже было, что она восстанавливает справедливость для
собственного развлечения. Ее бесстрашие и спокойствие так понравились Уле,
что Уля почувствовала мгновенное доверие к этой девушке и обратилась прямо к
ней:
- Люба, я комсомолка с Первомайки, Ульяна Громова. Скажи мне, с чего
все это началось?
- Обыкновенно... - охотно ответила Любка, дружелюбно обратив свои
голубые сияющие и дерзкие глаза на Улю. - Наши оставили Ворошиловград,
оставили еще на заре. Получен приказ немедленно эвакуироваться всем
организациям...
- А райком комсомола? - упавшим голосом спросила Уля.
- Ты что, облезлый, девчонку бьешь? У, злыдень! Вот выйду, наподдам
тебе! - тоненьким голоском завопила Любка какому-то мальчишке в толпе. -
Райком комсомола? - переспросила она. - Райком комсомола, он, как и
полагается, в авангарде, он еще на заре выехал... Ну что ты, девушка, глаза
вылупила? - сердито сказала она Уле. Но вдруг, взглянув на Улю и поняв, что
происходило в ее душе, улыбнулась: - Я шутю, шутю... Ясно, приказали ему,
вот он и выехал, не сбежал. Ясно тебе?
- А как же мы? - вдруг вся переполняясь мстительным чувством, гневно
спросила Уля.
- А ты, стало быть, тоже уезжай. Команда такая еще с утра дана. Где ж
ты была с утр