дко возникает
между активными комсомольцами, дружбой от одного комсомольского совещания до
другого.
     - Да,  вот где привелось встретиться,  -  сказал Анатолий. - А помнишь,
еще третьего дня мы  заходили к  тебе всем гамузом воды напиться,  и  ты нас
всех познакомил...  со своей бабушкой!  -  засмеялся он.  - Она что, с тобой
едет?
     - Нет,  б-бабка осталась.  И мама осталась, - сказал Олег, и на лбу его
снова собрались продольные морщины.  - Нас пятеро: Коля, мамин брат, - никак
язык не повернется назвать его дядей!  -  улыбнулся он,  -  жинка его, да их
мальчишка,  да д-дед,  что нас везет,  - и он кивком головы указал на бричку
впереди, откуда его уже несколько раз окликали.
     Бричка,  запряженная низкорослым,  прытким  на  ноги  буланым  коньком,
теперь все время катилась впереди,  а гнедые кони так напирали сзади, что их
влажные ноздри обдавали жаром шеи и уши сидящих в бричке.
     Дядя Олега Кошевого,  Николай Коростылев, или дядя Коля, инженер-геолог
треста "Краснодонуголь",  в  синей  пиджачной паре,  красивый,  чернобровый,
кареглазый и  флегматичный молодой человек,  старше племянника всего лет  на
семь, друживший с ним, как с равным, поддразнивал его Улей.
     - Этого,  брат, упускать нельзя, - бубнил дядя Коля скучным голосом, не
глядя на племянника,  -  шутка сказать,  девку какую мало от смерти не спас!
Здесь, брат, дело не обойдется без сватов. Верно, Марина?
     - А ну вас к богу! Я так злякалась!
     - А правда,  хороша?  -  спрашивал Олег у своей молоденькой тетушки.  -
Просто чудо, как хороша!
     - А Леночка?..  Ах ты, Олежка-дролежка! - так и пронзив его черненькими
глазками, сказала тетушка.
     Тетушка  Марина  была  из  прехорошеньких  тетушек-хохлушек,   которые,
кажется,  сошли  с  лубочной  картинки,  -  в  вышитой  украинской кофте,  в
монистах,  черненькая,  белозубая,  с  пышными  волосами,  пушистым  облаком
стоящими вокруг головы,  -  даже  внезапные сборы  в  дорогу не  помешали ей
убраться к лицу.
     Она  придерживала рукой  трехлетнего толстого  мальчика,  необыкновенно
жизнерадостно  отзывавшегося  на   все,   что   он   видел  вокруг,   и   не
подозревавшего, в какой ужасный мир он попал.
     - Нет,  я.  так скажу:  Леночка,  она, правда, пара нашему Олегу, а эта
хоть и хорошенькая, а она нашего Олега никак не полюбит, бо Олег ще мальчик,
а вона вже дивчина дай боже,  -  быстро говорила тетушка Марина,  беспокойно
поводя черными глазками вокруг и  то и дело поглядывая на небо.  -  Это коли
жинка уже старая,  так ей нравятся мальчики,  а коли вона ще молоденькая, то
ей николи не полюбится моложе ее,  то я по себе скажу,  - говорила она такой
скороговоркой, которая показывала, что тетушка действительно "злякалась".
     Лена Позднышева была девушка-одноклассница,  оставшаяся в Краснодоне, с
которой Олег дружил,  в  которую был влюблен и которой были посвящены многие
страницы его дневника.  Может быть, он, Олег, и вправду поступил нехорошо по
отношению к ней,  так восторженно отозвавшись об Уле? Но что же в этом может
быть нехорошего?  Леночка -  это уже навсегда в душе его, это уже никогда не
может уйти, а Уля... И он снова видел перед собой Улю, и этих коней, и снова
чувствовал, как конь слева дышал на него. И неужели после всего этого Марина
может быть права,  то есть эта девушка может не полюбить его оттого,  что он
еще мальчик!  "Ах ты,  Олежка-дролежка!.."  Он был влюбчив и сам знал это за
собой.
     Обе подводы,  бричка и  селянская телега с косыми решетками,  долго еще
маневрировали по  степи,  стараясь обогнать колонну,  но  были  еще  сотни и
тысячи людей,  стремившихся также пробиться вперед,  и везде, куда ни хватал
глаз, был все тот же поток людей, машин и подвод.
     И  постепенно образы Ули и Леночки покинули Олега,  и все заслонил этот
беспрерывный поток людей,  в котором,  как утлые лодки в море,  покачивались
бричка, запряженная буланым коньком, и телега с гнедыми конями.
     Степь без конца и края тянулась на все концы света, тучные дымы пожаров
вставали на  горизонте,  и  только  далеко-далеко  на  востоке необыкновенно
чистые,  ясные,  витые облака кучились в  голубом небе,  и не было бы ничего
удивительного,  если бы вылетели из этих облаков белые ангелы с  серебряными
трубами.
     И вспомнилась Олегу мама с мягкими, добрыми руками...
     "...  Мама,  мама!  Я  помню руки твои с  того мгновения,  как  я  стал
сознавать себя на свете. За лето их всегда покрывал загар, он уже не отходил
и зимой, - он был такой нежный, ровный, только чуть-чуть темнее на жилочках.
А может быть,  они были и грубее, руки твои, - ведь им столько выпало работы
в жизни, - но они всегда казались мне такими нежными, и я так любил целовать
их прямо в темные жилочки.
     Да,  с того самого мгновения, как я стал сознавать себя, и до последней
минуты,  когда ты в изнеможении, тихо в последний раз положила мне голову на
грудь,  провожая в тяжелый путь жизни,  я всегда помню руки твои в работе. Я
помню,  как  они  сновали в  мыльной пене,  стирая мои простынки,  когда эти
простынки были еще так малы,  что походили на  пеленки,  и  помню,  как ты в
тулупчике,  зимой,  несла ведра на  коромысле,  положив спереди на коромысло
маленькую ручку в рукавичке, сама такая маленькая и пушистая, как рукавичка.
Я вижу твои с чуть утолщенными суставами пальцы на букваре,  и я повторяю за
тобой:  "бе-а - ба, ба-ба". Я вижу как сильной рукой своею ты подводишь серп
под  жито,  сломленное жменью другой руки,  прямо на  серп,  вижу неуловимое
сверкание серпа и  потом это мгновенное плавное,  такое женственное движение
рук и  серпа,  откидывающее колосья в  пучке так,  чтобы не  поломать сжатых
стеблей.
     Я  помню твои руки,  несгибающиеся,  красные,  залубеневшие от студеной
воды в  проруби,  где ты полоскала белье,  когда мы жили одни,  -  казалось,
совсем одни на свете, - и помню, как незаметно могли руки твои вынуть занозу
из пальца у сына и как они мгновенно продевали нитку в иголку, когда ты шила
и  пела -  пела только для себя и для меня.  Потому что нет ничего на свете,
чего бы  не  сумели руки твои,  что было бы  им  не  под силу,  чего бы  они
погнушались!  Я  видел,  как  они  месили глину  с  коровьим пометом,  чтобы
обмазать хату,  и  я видел руку твою,  выглядывающую из шелка,  с кольцом на
пальце,  когда ты подняла стакан с  красным молдаванским вином.  А  с  какой
покорной нежностью полная и  белая выше  локтя рука твоя обвилась вокруг шеи
отчима,  когда он,  играя с тобой, поднял тебя на руки, - отчим, которого ты
научила любить меня и которого я чтил,  как родного,  уже за одно то, что ты
любила его.
     Но больше всего, на веки вечные запомнил я, как нежно гладили они, руки
твои, чуть шершавые и такие теплые и прохладные, как они гладили мои волосы,
и шею,  и грудь,  когда я в полусознании лежал в постели.  И,  когда бы я ни
открыл глаза,  ты была всегда возле меня,  и  ночник горел в  комнате,  и ты
глядела на  меня своими запавшими очами,  будто из  тьмы,  сама вся  тихая и
светлая, будто в ризах. Я целую чистые, святые руки твои!
     Ты проводила на войну сыновей,  - если не ты, так другая, такая же, как
ты,  -  иных ты уже не дождешься вовеки,  а если эта чаша миновала тебя, так
она не миновала другую, такую же, как ты. Но если и в дни войны у людей есть
кусок хлеба и есть одежда на теле,  и если стоят скирды на поле,  и бегут по
рельсам поезда,  и  вишни цветут в  саду,  и пламя бушует в домне,  и чья-то
незримая сила подымает воина с  земли или с  постели,  когда он  заболел или
ранен, - все это сделали руки матери моей - моей, и его, и его.
     Оглянись же и ты,  юноша,  мой друг,  оглянись, как я, и скажи, кого ты
обижал в жизни больше, чем мать, - не от меня ли, не от тебя, не от него, не
от наших ли неудач, ошибок и не от нашего ли горя седеют наши матери? А ведь
придет час, когда мучительным упреком сердцу обернется все это у материнской
могилы.
     Мама,  мама!.. Прости меня, потому что ты одна, только ты одна на свете
можешь прощать, положи на голову руки, как в детстве, и прости..."
     Такие мысли и  чувства теснились в  душе Олега.  Он  уже не  мог забыть
того,  что  мать  его  осталась "там"  и  бабушка Вера,  "подруга дней  моих
суровых",  которая тоже  была  мамой,  мамой его  матери и  дяди Коли,  тоже
осталась "там".
     И   лицо   Олега   стало  серьезным,   неподвижным,   большие  глаза  в
темно-золотистых   ресницах   заволоклись   влажной   пеленой.   Он   сидел,
ссутулившись,  свесив  ноги,  сцепив  длинные сильные пальцы больших рук,  и
резкие продольные морщины легли у него на лбу.
     Притихли и дядя Коля, и Марина, и даже их маленький сынишка, и такая же
тишина установилась на подводе, следовавшей за ними. Потом и буланый конек и
добрые гнедые кони в этой страшной жаре и толчее притомились,  и обе подводы
незаметно снова выбились на шоссе,  по которому все катился и  катился поток
людей, машин и подвод.
     И что бы ни делали,  ни думали,  ни говорили люди в этом великом потоке
людского горя  -  шутили  ли  они,  придремывали,  кормили  детей,  заводили
знакомства,  поили лошадей у  редких колодцев,  -  за всем этим и  надо всем
незримо  простиралась черная  тень,  надвигавшаяся из-за  спины,  простершая
крылья уже  где-то  на  севере и  на  юге,  распространявшаяся по  степи еще
быстрее, чем этот поток.
     И  ощущение того,  что  они  вынужденно покидают родную землю,  близких
людей,  бегут в  безвестность и что сила,  бросившая эту черную тень,  может
настигнуть и раздавить их, - тяжестью лежало на сердце у каждого.


     Глава шестая

     Среди машин и  беженцев,  двигавшихся по  обочине шоссе,  куда  прибило
бричку и  телегу,  ползла грузовая машина шахты No  1-бис,  на которой среди
работников  и  имущества  шахтоуправления  ехали  директор  шахты  Валько  и
Григорий Ильич Шевцов,  с которым Уля всего несколько часов назад рассталась
у калитки его дома.
     Тут  же  пешком двигался детский дом для сирот участников Отечественной
войны,  помещавшийся в свое время на "Восьмидомиках", - мальчики и девочки в
возрасте пяти -  восьми лет,  в сопровождении двух девушек-нянь и заведующей
домом  -  воспитательницы,  пожилой  женщины  с  пронзительными,  невидящими
глазами, с красным платком на голове, повязанным, как у жницы, и в резиновых
пропылившихся ботах, надетых прямо на чулок.
     Детский дом сопровождало несколько подвод с  имуществом дома,  и на них
сажали по очереди притомившихся детей.
     С  того момента,  как грузовик шахты No  1-бис настиг этот детский дом,
все  пассажиры  грузовика поспрыгивали с  машины  и  усадили  в  нее  ребят.
Григорию Ильичу так  понравилась белокурая голубоглазая девочка с  серьезным
личиком и толстыми щечками -  "пампушками", как называл их Григорий Ильич, -
что  он  почти  всю  дорогу  нес  девочку  на  руках,  целовал  ей  ручки  и
щечки-пампушки и разговаривал с ней,  сам такой же белокурый и голубоглазый,
как она.
     За  подводами детского дома,  к  которым присоединились теперь бричка и
телега,  двигалась сильно растянувшаяся по  шоссе воинская часть с  кухнями,
пулеметами,  артиллерией. Взгляд опытного военного сразу обратил бы внимание
на то, что часть сильно оснащена противотанковыми ружьями и пушками. Странно
выделяясь на фоне донецкого неба,  плавно колыхаясь,  как хоругви,  медленно
плыли гвардейские минометы.  Издалека не  видно было грузовиков,  на которых
они были установлены,  и казалось,  что эти странные сооружения сами по себе
плывут  над  всей  этой  растянувшейся на  многие километры массой военных и
гражданских людей.
     Сгущенная пыль какого-то  уже  ржавого цвета въелась в  сапоги бойцов и
командиров,  -  часть несколько суток была на походе. В голове колонны прямо
за  подводами,  обтекая их,  когда  движение подвод  замедлялось,  шла  рота
автоматчиков.  Они шли с прокаленными,  как огнеупорный кирпич, лицами, неся
перед собой на  груди,  как младенцев,  свои автоматы,  придерживаемые одной
рукой, натруженной, а то и перевязанной после ранения.
     Подвода, на которой ехала Уля, по какому-то неписаному распорядку сразу
стала как бы принадлежностью хозяйства роты автоматчиков, частью самой роты:
и  на походе и  на стоянке подвода неизменно оказывалась в  центре роты,  и,
куда бы Уля ни глядела,  она все время встречала бросаемые исподволь, а то и
прямо направленные на нее взгляды молодых воинов в  этих пропыленных сапогах
и пилотках и в не раз пропотевших,  высохших и вновь пропотевших, вывалянных
в сырой земле,  в песке,  в болоте, в хвое, в солончаке, выдержавших ливни и
палящее солнце солдатских гимнастерках.
     Несмотря на  отступление,  бойцы были в  обычном в  присутствии девушек
бодром,  озорном, шутливом настроении, и, как и во всякой роте на походе или
на отдыхе, в роте автоматчиков оказался свой любимец-балагур.
     - Куда,  куда  без  приказа?  -  кричал он  отцу  Виктора,  когда  тот,
используя малейшую возможность продвинуться вперед,  понукал коней. - Не-ет,
друг милый,  вам  теперь без  нас ходу нет.  Мы  вас приписали к  нашей роте
навечно,  служить вам теперь,  как медному котелку.  Мы вас и на довольствие
зачислили,  на шильное,  мыльное,  на приварок,  а девушку - храни господь и
православная  церковь  ее  красоту!   -  каждое  утро  будем  кофеем  поить.
Сладким!..
     - Верно, Каюткин, не давай роту в обиду! - смеялись автоматчики, весело
поглядывая на Улю.
     - А что?  Мы сей же час это проверим.  Товарищ старшина!  Федя!  Аль он
спит? Гляди, ребята, на ходу спит... Старшина! Подметки потерял...
     - А ты головы не потерял?
     - Одну глупую потерял,  да она случайно у  тебя на плечах оказалась,  а
умная при мне. Оне ж у меня приставные, гляди...
     И Каюткин, аккуратно взявшись за свою некрупную голову - одной рукой за
подбородок,  а другой -  за затылок под пилоткой, небрежно сдвинутой на одну
бровь,  - выкатив глаза, стал производить головой вращательные движения, как
бы  вывинчивая шею.  Иллюзия того,  что голова отделяется от туловища,  была
настолько полной,  что вся рота и все, кто был вблизи, грохнули хохотом. Уля
не выдержала и  тоже рассмеялась,  звонко,  по-детски,  и  смутилась.  И все
автоматчики радостно посмотрели на Улю,  точно они знали, что Каюткин делает
это для нее.
     Он был физически мал,  но необыкновенно ловок в движениях, этот балагур
Каюткин.  Лицо у него было все в мелких морщинках,  но такое подвижное,  что
никак нельзя было угадать, сколько ему лет, - ему могло быть и за тридцать и
не больше двадцати,  а по фигуре и повадке он был совсем мальчишка.  Глаза у
него были большие,  синие, тоже в сети мелких морщинок, и, когда он умолкал,
в них проглядывала вдруг идущая с самого глубокого дна застарелая усталость,
но он будто не хотел, чтобы люди видели его усталость, и почти не умолкал.
     - Вы откуда будете, молодые люди? - обратился он к товарищам Ули. - Вот
видите!  Вы из Краснодона,  - удовлетворенно сказал он. - А девушка, скажем,
будет кому-нибудь из вас сестрица?  Или, извиняюсь, папаша, ваша дочь?.. Что
ж это такоича? Девушка вполне свободная, ни дочь, ни сестра, ни мужняя жена!
В Каменске ее,  не иначе,  мобилизуют.  Мобилизуют, поставят регулировщицей.
При сплошном поулошном движении!  - И Каюткин неповторимым жестом показал на
все,  что творилось на  шоссе и  на  степи.  -  Уж лучше ей к  нам,  в  роту
автоматчиков!..  Ей-богу,  вы,  ребята,  скоро попадете в Россию,  там девок
страсть как много,  а у нас в роте ни одной. А нам такая девушка очень нужна
для прививки настоящей речи и для благородства поведения...
     - Уж это как она сама захочет,  -  с улыбкой отвечал Анатолий, смущенно
поглядывая на Улю,  которая, стараясь не смеяться и все же смеясь, глядела в
сторону, чтобы не встретиться глазами с Каюткиным.
     - У-у,  ее мы уговорим!  - воскликнул Каюткин. - Мы от нашей роты таких
ребят выставим, они какую хочешь девушку уговорят!
     "А что,  если и в самом деле пойти,  вот соскочить с телеги и пойти?" -
вдруг с замиранием сердца подумала Уля.
     Олег Кошевой,  теперь все время шагавший рядом с  телегой,  не сводил с
Каюткина глаз,  как завороженный.  Он был влюблен в Каюткина и хотел,  чтобы
все были влюблены в него. Стоило Каюткину открыть рот, как Олег уже смеялся,
закинув голову,  показывая все свои зубы.  От удовольствия,  он даже потирал
кончики пальцев, так ему нравился Каюткин. Но Каюткин словно и не чувствовал
этого, даже ни разу не взглянул на него, как он ни разу не взглянул на Улю и
ни на одного из людей, которых забавлял.
     В  одно из  таких мгновений,  когда Каюткин отпустил что-то  совсем уже
отчаянное и  бойцы  рассмеялись,  с  ротой поравнялся догнавший ее  прямо по
степи, весь покрытый слежавшейся пылью вездеходик.
     - Смир-рно!..
     Возникший из  гущи  роты капитан с  длинной жилистой шеей,  придерживая
рукой  болтающуюся  кобуру,   быстро  перебирая  худыми  ногами,  побежал  к
остановившемуся вездеходу, откуда выглянул полный генерал в новой фуражке на
крупной круглой голове.
     - Не надо, не надо, - сказал генерал, - отставить...
     Он вылез из вездехода, пожал откозырявшему капитану руку, в то же время
быстро оглядывая шагавших по  пыли  автоматчиков маленькими глазами,  весело
блестевшими на его суровом простом лице.
     - Скажи,  пожалуйста,  наши курские и -  Каюткин! - сказал он с видимым
удовольствием.  И, сделав рукой знак вездеходу, чтобы тот двигался следом по
степи,  генерал неожиданно легким для  его  комплекции шагом  пошел вместе с
автоматчиками.  -  Каюткин -  это отлично... Ежели жив Каюткин - значит, дух
войска непобедим,  -  говорил он,  весело глядя на Каюткина,  но обращаясь к
теснившимся к нему на ходу бойцам.
     - Служу  Советскому Союзу!  -  сказал  Каюткин не  в  том  искусственно
приподнятом, шутливом тоне, в каком он говорил до сих пор, а очень серьезно.
     - Товарищ капитан,  бойцы знают,  куда и зачем идем? - спросил генерал,
обращаясь к идущему рядом, чуть отставая, командиру роты.
     - Знают, товарищ генерал...
     - Здорово показали себя тогда у водокачки,  помните?  - сказал генерал,
быстрым взглядом окидывая бойцов,  теснившихся к нему.  -  А главное -  себя
сохранили...  А-а,  вот то-то и оно!  - воскликнул он, будто кто-то возражал
ему. - Помереть нетрудно...
     Все  понимали,  что  генерал  не  столько хвалит  за  прошлое,  сколько
подготавливает к  будущему.  Улыбки сошли со  всех лиц,  и  в  них  возникло
неуловимо общее значительное выражение.
     - Народ молодой,  а  опыт у  вас знаете какой?  Разве можно,  например,
сравнить с тем,  как я был молодым, - говорил генерал. - Было время, шагал и
я по этой дорожке...  Ну-у, и враг был другой, и техника не та! По сравнению
с той школой, что я тогда прошел, вы прошли университет...
     Генерал сделал такое  движение своей  крупной головой,  как  будто  ему
хотелось не то что-то прогнать,  не то утвердить.  Это было у  него в  одних
случаях выражение недовольства, а в других - удовлетворения. Сейчас это было
выражение удовлетворения.  Должно быть, ему приятно было вспомнить молодость
и  радовал его вид автоматчиков с  их боевой выправкой,  ставшей уже для них
естественной.
     - Разрешите обратиться, - сказал Каюткин. - Далеко он прошел?
     - Далеко,  черти бы его не учили!  -  сказал генерал. - Так далеко, что
нам с вами вроде бы уж и неловко.
     - И дальше пойдет?
     Генерал некоторое время шел молча.
     - От  нас  с  вами зависит...  С  тех пор как мы  его зимой побили,  он
силенок подкопил.  Собрал технику со всей Европы и ударил в одном месте,  по
нас с вами.  Расчет такой -  не выстоим.  А резервов у него нет...  А-а, вот
то-то и оно!..
     Взгляд генерала упал на подводу впереди,  и  вдруг он узнал среди людей
на  подводе  ту  одинокую девушку  на  шоссе,  над  которой неслись немецкие
пикировщики. Он представил себе все, что могло произойти и в