от  сна,
глубокого,  безмятежного,  такого далекого от той страшной жизни-судьбы, что
предстояла ему,  Матвей Шульга, - очнулся, заворочался на темном полу и сел.
И  почти в то же мгновение с беззвучным стоном,  -  это был даже не стон,  а
вздох,  такой он был тихий,  - проснулся и Андрей Валько. Оба они присели на
темном полу и приблизили друг к другу лица, распухшие, запекшиеся в крови.
     Ни  проблеска света  не  брезжило в  темной  и  тесной  камере,  но  им
казалось,  что  они  видят  друг  друга.  Они  видели друг  друга сильными и
прекрасными.
     - А  ты дюжий козак,  Матвей,  дай тоби господи силы!  -  хрипло сказал
Валько. И вдруг, откинувшись всем корпусом на руки, захохотал так, точно оба
они были на воле.
     И Шульга завторил ему хриплым добродушным смехом.
     - И ты добрый сечевик, Андрий, ох, добрый!
     В  ночной тишине и темноте их страшный богатырский хохот сотрясал стены
тюремного барака.
     Утром им  не принесли поесть и  днем не повели на допрос.  И  никого не
допрашивали в  этот день.  В тюрьме было тихо;  какой-то смутный говор,  как
журчание ручья под листвою,  доносился из-за стен камеры. В полдень к тюрьме
подошла легковая машина с приглушенным звуком мотора и через некоторое время
отбыла.  Костиевич,  привыкший различать все звуки за  стенами своей камеры,
знал,  что  эта  машина подходит и  уходит,  когда  майстер Брюкнер или  его
заместитель, или они оба выезжают из тюрьмы.
     - До начальства поихалы, - тихо, серьезно сказал Шульга.
     Валько и  Костиевич переглянулись и не сказали ни слова,  но взгляды их
сказали друг другу,  что оба они,  Валько и Костиевич,  знают,  что конец их
близок в они готовы к нему.  И,  должно быть,  это знали все люди в тюрьме -
такое тихое, торжественное молчание воцарилось вокруг.
     Так просидели они молча несколько часов, наедине со своей совестью. Уже
сумерки близились.
     - Андрий,  -  тихо сказал Шульга,  -  я еще не говорил тебе, как я сюда
попал. Послухай меня...
     Все это он уже не раз обдумал наедине.  Но теперь, когда он рассказывал
все  это  вслух  человеку,  с  которым его  соединяли узы,  более  чистые  и
неразрывные,  чем  какие-либо  другие узы  на  свете,  Матвей Шульга едва не
застонал  от   мучительного  сожаления,   когда  снова  увидел  перед  собой
прямодушное лицо друга своей молодости Лизы Рыбаловой,  с  запечатленными на
нем морщинами труда и  этим резким и  матерински добрым выражением,  с каким
она встретила и проводила его.
     И,  не  щадя себя,  он  рассказал Валько о  том,  что говорила ему Лиза
Рыбалова и  что  Шульга отвечал ей  в  своей самонадеянности,  и  как ей  не
хотелось,  чтобы он уходил,  и  она смотрела на него,  как мать,  а он ушел,
поверив больше неверным явкам,  чем  простому и  естественному голосу своего
сердца.
     По мере того как он говорил, лицо Валько делалось все сумрачней.
     - Бумага!   -   воскликнул  Валько.   -  Помнишь,  що  казав  нам  Иван
Федорович?.. Поверил бумаге больше, чем человеку, - сказал он с мужественной
печалью в голосе.  - Да, так бывает у нас частенько... Мы ж сами ее пишем, а
потом не бачим, як вона берет верх над нами...
     - То ж не все,  Андрий,  - грустно сказал Шульга, - я маю ще рассказать
тебе о Кондратовиче...
     И  он рассказал Валько,  как усомнился в Кондратовиче,  которого знал с
молодых  лет,  усомнился,  узнав  историю с  сыном  Кондратовича и  то,  что
Кондратович  скрыл  ее,  когда  давал  согласие  предоставить свою  квартиру
подпольной организации.
     Матвей Костиевич снова вспомнил все  это  и  ужаснулся тому,  как могло
получиться,  что  простая жизненная история,  каких  немало  бывает в  жизни
простых людей, могла очернить в его глазах Кондратовича. А в то же время ему
мог понравиться Игнат Фомин,  которого он  совсем не знал и  в  котором было
столько неприятного.
     И Валько, который знал все это из уст Кондратовича, стал еще мрачнее.
     - Форма!  -  хрипло сказал Валько. - Привычка до формы... Многие из нас
так  привыкли,  что  народ живет лучше,  чем  жили  наши  батьки при  старом
времени,  что  каждого  человека  любят  видеть  по  форме  -  чистеньким да
гладеньким.  Кондратович,  божья  душа,  из  формы  выпал  и  показался тебе
черненьким.  А  тот Фомин,  будь он  проклят,  в  аккурат пришелся по форме,
чистенький  да  гладенький,  а  он-то  и  был  чернее  ночи...  Мы  когда-то
проглядели его черноту,  сами набелили его, выдвинули, прославили, подогнали
под  форму,  а  потом  она  же  застила нам  глаза...  А  теперь  за  то  ты
расплачиваешься жизнью.
     - То правда,  то святая правда,  Андрий,  - сказал Матвей Костиевич, и,
как ни тяжело было то,  о  чем они говорили,  глаза его вдруг брызнули ясным
светом.  - Сколько дней и ночей я тут сижу, а не было часа, чтобы я не думал
об этом...  Андрий! Андрий! Я же низовой человек, и не мне говорить, сколько
труда пало в  жизни на  мои плечи.  А  как оглянусь я  сейчас на свою жизнь,
вижу,  в  чем моя ошибка,  и вижу,  что не сегодня я ее сделал.  Мне вот уже
сорок шестой пошел,  а я все кручусь,  кручусь на одном месте,  як кажуть, в
уездном  масштабе -  лет  двадцать!  И  все  в  чьих-нибудь  заместителях...
Ей-богу!  Про  нас  раньше  так  и  казали  -  укомщики,  а  теперь кажуть -
райкомщики,  -  с  усмешкой сказал  Шульга.  -  Вокруг  меня  столько  новых
работников поднялось,  столько товарищей моих, таких же райкомщиков, пошло в
гору,  а я все тащу, тащу тот же воз. И привык! Сам не знаю - як колысь воно
началось, а привык. А привык - значит, отстал...
     Голос  Шульги вдруг  пресекся,  и  он  в  волнении схватился за  голову
большими своими руками.
     Валько понимал,  что Матвей Костиевич очищает душу свою перед смертью и
нельзя теперь его уже ни укорять, ни оправдывать, и молча слушал его.
     - Что  может быть у  нас самого дорогого на  свете,  -  снова заговорил
Шульга, - ради чего стоит жить, трудиться, умирать? То ж наши люди, человек!
Да  есть  ли  на  свете что-нибудь красивше нашего человека?  Сколько труда,
невзгоды принял он  на свои плечи за наше государство,  за народное дело!  В
гражданскую войну осьмушку хлеба ел  -  не роптал,  в  реконструкцию стоял в
очередях,  драную одежу носил,  а не променял своего советского первородства
на галантерею. И в эту Отечественную войну со счастьем, с гордостью в сердце
понес он свою голову на смерть,  принял любую невзгоду, труд, - даже ребенок
принял это на себя, не говоря уже о женщине, - а это же все наши люди, такие
же,  як мы с тобой.  Мы вышли из них,  все лучшие, самые умные, талантливые,
знатные наши люди, - все вышли из них, из простых людей!.. Не тебе говорить,
что всю мою жизнь трудился я ради них...  Да ведь знаешь,  как у нас бывает:
вертишься,  вертишься ты  в  этих  делах,  а  дела все  самые важные,  самые
срочные, и вот уже не замечаешь, что дела идут сами по себе, а человек живет
сам по себе...  Ах,  Андрий! Як уходил я от Лизы Рыбаловой, видал я там трех
парубков и  дивчину,  сына ее и  дочь та двух их товарищей,  як я понимаю...
Андрий!..  Какие были у них глаза!  Як воны подивились на меня! Как-то ночью
проснулся я  здесь,  у  камере,  меня аж в дрожь кинуло.  Комсомольцы!  То ж
наверняка комсомольцы!  Як  же  я  прошел мимо них?  Как то могло случиться?
Почему?  А я знаю, почему. Сколько раз ко мне обращались комсомольцы района:
"Дядько Матвий,  сделай доклад ребятам об уборке,  о севе,  о плане развития
нашего района,  об областном съезде Советов,  да мало ли о чем". А я им: "Да
некогда мне,  да ну вас,  комсомолия,  -  сами управляйтесь!"  А иной раз не
отбрыкаешься,  согласишься,  а  потом так  трудно этот доклад сделать.  Тут,
понимаешь,  сводка в  облземотдел,  там очередная комиссия по согласованию и
размежеванию,  а  тут  еще  надо  успеть к  директору рудоуправления хоть на
часок,  - ему, видишь ли, пятьдесят лет стукнуло, а мальчишке его исполнился
год,  и  он так этим гордится,  что справляет вроде именины и  крестины;  не
придешь -  обидится... Вот ты промежду этих дел, не подготовившись, и бежишь
к комсомольцам на доклад. Говоришь по памяти, "в общем и целом", вытягиваешь
из себя слова такие, що у самого скулы воротит, а у молодых людей и подавно.
Ай, стыд! - вдруг сказал Матвей Костиевич, и его большое лицо побагровело, и
он спрятал его в ладони.  - Они ждут от тебя доброго слова, як им жить, а ты
- "в общем и целом"...  Кто есть первый воспитатель молодежи нашей? Учитель.
Учитель!  Слово-то какое!..  Мы с тобой кончали церковноприходскую школу, ты
ее  кончил лет на пять раньше,  чем я,  а  и  ты,  наверно,  помнишь учителя
Николая Петровича.  Он у  нас на руднике учил ребят лет пятнадцать,  пока от
чахотки не помер.  Я и сейчас помню, как он рассказывал нам, как устроен мир
- солнце,  земля и звезды, он, может, первый человек, который пошатнул в нас
веру в бога и открыл глаза на мир... Учитель! Легко сказать! В нашей стране,
где  учится  каждый ребенок,  учитель -  это  первый человек.  Будущее наших
детей,  нашего народа -  в  руках учителя,  в  его золотом сердце.  Надо бы,
завидев его на улице, за пятьдесят метров шапку сымать из уважения к нему. А
я?..  Стыдно вспомнить, как каждый год, когда вставал у нас вопрос о ремонте
школ, об отоплении, директора ловили меня в дверях кабинетов и клянчили лес,
кирпич,  известку,  уголь.  А я все отшучивался:  не мое дело,  мол,  пускай
районо занимается.  И  ведь  не  считал это  для  себя позором.  Думал очень
просто.  План по углю выполнен,  по хлебу перевыполнен,  зябь поднята,  мясо
сдали,  шерсть сдали, приветствие секретарю обкома послали, - меня теперь не
тронь.  Разве не правда?..  Поздненько,  поздненько понял я все это, а все ж
таки душе моей легче -  оттого,  что понял.  Ведь сам-то я  кто такой?  -  с
улыбкой застенчивой,  доброй и  виноватой сказал Матвей Костиевич.  -  Я  из
самой плоти народа,  из самого его низу,  сын его и  слуга.  Я еще тогда,  в
семнадцатом году, как услышал Леонида Рыбалова, понял, что нет выше счастья,
как служить народу, и с этого пошла моя судьба коммуниста-работника. Помнишь
то наше подполье,  партизанство?  Где мы,  дети неграмотных отцов и матерей,
нашли   такую   силу   души   и   отвагу,   чтобы  выдержать  и   пересилить
немцев-оккупантов,   белых?  Тогда  казалось,  вот  оно,  самое  трудное,  -
пересилим,  там  будет легче.  А  самое трудное оказалось впереди.  Помнишь,
комитеты  незаможних селян,  продразверстка,  кулацкие  банды,  махновщина и
вдруг - бац! Нэп! Учись торговать. А? И что ж, стали торговать. И научились!
     - А помнишь, як восстанавливали шахты? - вдруг с необычайным оживлением
сказал Валько.  -  Меня ж тогда,  -  я как раз демобилизовался,  - выдвинули
директором той  самой наклонной старухи,  что теперь выработалась.  Ото было
дело.  Ай-я-яй!.. Хозяйственного опыта никакого, спецы саботируют, механизмы
стоят,  электричества нет, банк не кредитует, рабочим платить нечем, и Ленин
шлет  телеграммы -  давайте уголь,  спасайте Москву и  Питер!  Для  меня  те
телеграммы были,  як святое заклятие.  Я Ленина бачив,  ось як тебе,  еще на
Втором  съезде  Советов,   в   Октябрьский  переворот  -   тогда  я  був  ще
солдатом-фронтовиком.  Я,  помню, подошел до него и пощупал его рукой, бо не
мог поверить, що то живой человек, як я сам... И что ж? Дал уголь!
     - Да,  правда...  -  радостно сказал Шульга. - А сколько же за эти годы
вытянул  на  своих  плечах  наш  брат  укомщик та  райкомщик!  Сколько шишек
свалилось на  нашу голову!  Кого так  ругали за  годы советской власти,  как
нашего брата райкомщика! Наверно, сколько было и есть работников у советской
власти,  никому  не  выпадало столько выговоров,  як  нам!  -  с  счастливым
выражением лица говорил Матвей Костиевич.
     - Ну, в этом вопросе, я думаю, наш брат хозяйственник вам не уступит, -
с усмешкой сказал Валько.
     - Нет,  правда, - сказал Шульга проникновенным голосом, - как я себя ни
ругал, а все-таки нашему брату райкомщику надо памятник поставить в веках. Я
вот все говорил -  план,  план...  А попробуй-ка ты из года в год, из года в
год,  день за  днем,  как часы,  миллионы гектаров земли вспахать,  посеять,
убрать хлеб,  обмолотить,  сдать государству,  распределить по трудодням.  А
мельничный помол,  а  свекла,  а  подсолнух,  а  шерсть,  а мясопоставки,  а
развитие поголовья скота,  а ремонт тракторов и всей нашей техники,  какой и
во всем мире нет,  и даже не снилась она им!.. Ведь каждый наш человек хочет
хорошо одеться,  поесть да  еще  чайку с  сахарком попить.  Вот  и  вертится
сердечный  наш  райкомщик,  как  белка  в  колесе,  чтобы  удовлетворить эту
потребность человека.  Наш райкомщик, можно сказать, всю Отечественную войну
вытягивает на своих плечах по хлебу да по сырью...
     - А  хозяйственник?!  -  сказал  Валько  одновременно  и  возмущенно  и
восторженно.  - Вот уж кому, правда, памятник поставить, так это ему! Вот уж
кто вытащил на  себе пятилетки,  и  первую и  вторую,  и  тащит на  себе всю
Отечественную войну,  так это он! Хиба ж не правда? Разве на селе - то план?
В промышленности -  вот то план! Разве на селе - то темп? В промышленности -
вот то  темп!  Какие мы научились заводы строить -  чистые,  элегантные,  як
часы!  А  наши шахты?  Разве есть у  капиталистов хоть одна шахта,  як  наша
один-бис?  Конфетка! И они ведь, капиталисты, привыкли на всем готовом. А мы
с  нашим  темпом,  с  нашим  размахом всегда  в  напряжении:  рабочих  людей
недостача,  строительного материала недостает,  транспорт отстает,  тысяча и
одна больших и  малых трудностей,  а  мы все идем и  идем вперед.  Нет,  наш
хозяйственник - это гигант!
     - То-то вот и оно!  -  с веселым,  счастливым лицом говорил Шульга. - Я
помню, на колхозном совещании в Москве вызвали нас на комиссию по резолюции,
и  там  зашел разговор о  нашем брате,  райкомщике.  Один  такой,  в  очках,
молоденький,  из красных профессоров, як их тогда звали, стал о нашем брате,
райкомщике,  говорить свысока: и отсталые-де мы, и Гегеля не читали, и вроде
того,  что не  каждый день умываемся.  Ну,  там ему сказали:  "Вот вас бы на
выучку к  райкомщикам,  тогда бы вы поумнели..."  Ха-ха-ха!  -  развеселился
Шульга.
     Я  ж  тогда считался знатоком деревни,  не как-нибудь -  меня кидали из
села в  село,  на  помощь мужикам по раскулачиванию и  по коллективизации...
Нет,  то  великое время  было,  разве  его  забудешь?  Весь  народ  пришел в
движение.  Не знали,  когда и спали... Многие мужики тогда колебались. А уже
вот перед войной даже самый отсталый почувствовал великие плоды тех лет... И
правда, ведь лучше стали жить перед войной!
     - А  помнишь,  что у  нас тогда на шахтах творилось?  -  сказал Валько,
поблескивая своими цыганскими глазами. - Я несколько месяцев и на квартире у
себя не был,  на шахте ночевал.  Ей-богу,  сейчас,  как оглядываешься - и не
веришь:  да  неужто же  это мы  все сами сделали?  Иной раз,  честное слово,
кажется,   что  не  я  сам  это  все  проделывал,  а  какой-то  мой  ближний
родственник.  Сейчас вот закрою глаза и вижу весь наш Донбасс,  всю страну в
стройке и все наши штурмовые ночи...
     - Да,  никакому человеку в истории не выпадало столько,  сколько выпало
нам на плечи,  а видишь, не согнулись. Вот я и спрашиваю: что же мы за люди?
- с наивным, детским выражением сказал Шульга.
     - А враги,  дурни,  думают, що мы смерти боимся! - усмехнулся Валько. -
Да мы, большевики, привыкли к смерти. Нас, большевиков, какой только враг не
убивал!  Убивали нас царские палачи и  жандармы,  убивали юнкера в  Октябре,
убивали беляки, интервенты всех стран света, махновцы и антоновцы, кулаки по
нас стреляли из обрезов, а мы все живы любовью народной. Нехай убьют и нас с
тобой немцы-фашисты,  а  все ж  таки им,  а  не нам лежать в земле.  Правда,
Матвий?
     - То великая,  то святая правда,  Андрий!..  На веки вечные буду я горд
тем,  що  судьба судила мне,  простому рабочему человеку,  пройти свой  путь
жизни в нашей партии, що открыла дорогу людям до счастливой жизни...
     - Святая  правда,  Матвий,  то  наше  великое счастье!  -  с  чувством,
неожиданным в  этом суровом человеке,  сказал Валько.  -  И  еще  выпала мне
счастливая доля: в мой смертный час иметь такого товарища, як ты, Матвий.
     - Великое,  доброе спасибо тебе за честь... Я сразу понял, какая у тебя
красивая душа, Андрий...
     - Дай же бог счастья нашим людям,  что останутся после нас на земли!  -
тихо, торжественно сказал Валько.
     Так  в  свой предсмертный час исповедовались друг перед другом и  перед
своей совестью Андрей Валько и Матвей Шульга.


     Глава тридцать пятая

     Майстер Брюкнер и  вахтмайстер Балдер  отбыли в  окружную жандармерию в
город Ровеньки,  километрах в тридцати от Краснодона,  после полудня.  Петер
Фенбонг,   ротенфюрер  команды  СС,   прикомандированной  к   краснодонскому
жандармскому пункту,  знал, что майстер Брюкнер и вахтмайстер Балдер повезли
в  окружную  жандармерию материалы допроса  и  должны  получить приказ,  как
поступить с арестованными.  Но Петер Фенбонг уже знал по опыту,  каков будет
приказ, как знали это и его шефы, потому что перед своим отъездом они отдали
приказание Фенбонгу  оцепить  солдатами  СС  территорию парка  и  никого  не
пропускать в  парк,  а  отделение солдат  жандармерии под  командой сержанта
Эдуарда Больмана было направлено в парк рыть большую яму, в которой могли бы
уместиться, стоя вплотную один к другому, шестьдесят восемь человек.
     Петер Фенбонг знал,  что  шефы вернутся не  раньше как поздним вечером.
Поэтому  он  отправил  своих  солдат  к  парку  под  командованием  младшего
ротенфюрера, а сам остался в дворницкой при тюрьме.
     В  последние месяцы у  него было очень много работы,  и  он  был всегда
поставлен в  такое положение,  что  ни  минуты не  оставался один и  ему  не
удавалось не только вымыться с ног до головы,  но даже сменить белье, потому
что он боялся, что кто-нибудь увидит, что он носит на теле под бельем.
     Когда уехали майстер Брюкнер и вахтмайстер Балдер и ушли в парк солдаты
СС  и  солдаты жандармерии и  все  стихло в  тюрьме,  унтер Фенбонг прошел к
повару на  тюремную кухню и  попросил у  него  кастрюлю горячей воды и  таз,
чтобы умыться, - холодная вода всегда стояла в бочке, в сенях дворницкой.
     Впервые после многих жарких дней подул холодный ветер и  погнал по небу
низкие,  набухшие дождем облака;  день был серый,  похожий на осенний, и вся
природа этих  угольных районов,  -  не  говоря уже  об  открытом всем ветрам
городке с  его  стандартными домами и  угольной пылью,  -  обернулась своими
самыми неприглядными сторонами.  В дворницкой было достаточно светло,  чтобы
умыться,  но  Петер Фенбонг хотел,  чтобы его не  только не  захватили здесь
врасплох, но и не могли бы увидеть его через окно, поэтому он опустил черную
бумагу на окна и включил свет.
     Как  ни  привык он  с  начала войны  жить  так,  как  он  жил,  как  ни
притерпелся к собственному дурному запаху, все-таки он испытывал невыразимое
наслаждение, когда наконец-то смог снять все с себя и побыть некоторое время
голым,  без этой тяжести на теле.  Он был полным от природы, а с годами стал
просто  грузнеть и  сильно  потел  под  своим  черным  мундиром.  Белье,  не
сменявшееся несколько месяцев,  стало склизким и вонючим от пропитавшего его
и прокисшего пота и изжелта-черным от линявшего с изнанки мундира.
     Петер Фенбонг снял  белье и  остался совсем голым,  с  телом,  давно не
мытым,  но белым от природы,  поросшим по груди и по ногам и даже немного по
спине светлым курчавым волосом. И, когда он снял белье, обнаружилось, что он
носит на  теле своеобразные вериги.  Это были даже не  вериги,  это походило
скорее на  длинную ленту  для  патронов,  какую  носили в  старину китайские
солдаты. Это была разделенная на маленькие карманчики, каждый из которых был
застегнут на пуговичку,