оточие.  И он снова
вспомнил все,  что произошло между ним и  Клавой,  и все мечты свои.  Он был
счастлив.  Да,  он  был счастлив среди всеобщего несчастья.  Но разве он мог
поделиться этим с Жорой?
     - Нет,  наверно,  у  тебя есть.  Слушай,  прочти,  ей-богу,  -  сверкая
мальчишескими армянскими глазами, упрашивал Жора.
     - Брось глупости говорить...
     - Неужели правда не пишешь? - Жора вдруг стал серьезным, и в голосе его
появилась прежняя учительская нотка.  -  Правильно,  что  не  пишешь.  Разве
сейчас  время  писать любовные стихи,  как  этот  Симонов,  да?  Когда  надо
воспитывать  народ  в  духе  непримиримой ненависти  к  врагу?  Надо  писать
политические стихи! Маяковский, Сурков, да? Здорово!
     - Не в этом дело,  писать можно обо всем,  -  раздумчиво сказал Ваня. -
Если мы родились на свет и  живем жизнью,  о  которой,  может быть,  мечтали
целые поколения лучших людей и боролись за нее, мы можем, имеем право писать
обо всем, чем мы живем, это все важно и неповторимо.
     - Ну, ей-богу, прочти что-нибудь! - взмолился Жора.
     Невыносимая духота стояла в воздухе; они шли то смеясь и вскрикивая, то
переходя на  тон  интимно-доверительный;  шли и  жестикулировали,  спины под
вещевыми мешками были у них совсем мокрыми; пыль оседала на лицах, и, отирая
пот,  они размазывали ее по лицу;  и оба они -  смуглый,  как негр,  Жора, и
Ваня,  с длинным лицом с бледным загаром,  - и даже усатый майор походили на
трубочистов.  Но  весь мир  в  эту минуту был для них -  и  они нисколько не
сомневались в  том,  что и  для майора,  -  сосредоточен на том,  о  чем они
говорили.
     - Ну что ж, я прочту...
     И Ваня, не волнуясь, спокойным глуховатым голосом прочел:

     Нет, нам не скучно и не грустно,
     Нас не тревожит жизни путь.
     Измен незнаемые чувства,
     Нет, не волнуют нашу грудь,

     Бегут мятежной чередою
     Счастливой юности лета,
     Мечты игривою толпою
     Собой наполнили сердца.

     Нам чуждо к жизни отвращенье,
     Чужда холодная тоска,
     Бесплодной юности сомненья
     И внутренняя пустота.

     Нас радости прельщают мира,
     И без боязни мы вперед
     Взор устремляем, где вершина
     Коммуны будущей зовет.

     - Здорово!  У тебя определенный талант!  - воскликнул Жора, с искренним
восхищением глядя на старшего товарища.
     В  это время майор издал горлом какой-то странный звук,  и  Ваня и Жора
обернулись к нему.
     - Вы,  ребята...  вы даже не знаете,  какие вы,  ребята! - сипло сказал
майор,  с  волнением глядя на  них  своими глубоко спрятанными под нависшими
бровями влажными глазами.  - Не-ет! Такое государство стояло и будет стоять!
- вдруг сказал он и  с ожесточением погрозил кому-то в пространство коротким
черным пальцем. - Он думает, он у нас жизнь прекратил! - с издевкой в голосе
продолжал майор.  - Нет, брат, шалишь! Жизнь идет, и наши ребятишки думают о
тебе,  как о  чуме или холере.  Пришел -  и уйдешь,  а жизнь своим чередом -
учиться, работать! А он-то думал! - издевался майор. - Наша-то жизнь навеки,
а он кто?  Прыщ на гладком месте, - сковырнул, и нет его!.. Ничего! Я в этом
проклятом госпитале сам было пал духом,  -  неужто ж,  думаю, на него и силы
нет,  а  как я к вам пришвартовался и иду,  у меня полное обновление души...
Думаю, многие клянут сейчас нас, армейцев, а разве можно? Отступаем - верно.
Так ведь он какой кулак собрал! Но подумайте, какая сила духа! Ах, боже мой!
Да это счастье -  стоять на месте,  не отступать,  жизнь отдать,  - поверьте
совести,  я  сам бы  почел за  счастье жизнь отдать,  отдать жизнь за  таких
ребят,  как вы!  -  с волнением, сотрясавшим его легкое, сухое тело, говорил
майор.
     Ваня и  Жора,  смолкнув,  с растерянным и добрым выражением смотрели на
него.
     Майор высказался, поморгал, отер усы грязным носовым платком и смолк, и
так молчал уже до самой ночи.  А  ночью майор с внезапной энергией и яростью
кинулся "рассасывать",  как он выразился, гигантскую пробку из машин, подвод
и  артиллерийского обоза,  и  Ваня и  Жора навсегда потеряли его  из  виду и
тотчас же забыли про него.
     До Лихой они добирались двое суток.  К тому времени уже стало известно,
что на юге бои идут под Новочеркасском,  а  по той стороне Донца,  в широком
степном пространстве между Донцом и  Доном,  действуют прорвавшиеся немецкие
танки и моторизованные части.
     Но,  по  слухам,  какая-то  часть  упорно сражалась под  Каменском,  не
пропуская немцев на Лихую.  Народная молва из уст в  уста передавала фамилию
генерала, командира части. Именно ему и его части люди были обязаны тем, что
переправы через Нижний Донец все  были  в  наших руках и  еще  можно было по
степным проселкам свободно выйти на Дон и переправиться через него.
     В  последнюю  ночь,  измученные  несколькими днями  пути  под  слепящим
солнцем,  Ваня и Жора,  не чуя ног,  свалились спать на каком-то хуторе,  на
сеновале. Их разбудили гулкие бомбовые удары, от которых дрожала пунька.
     Солнце еще  невысоко стояло над степью,  но  уже по  всему пространству
хлебов переливалось знойное, голубовато-золотистое марево, когда Ваня и Жора
подходили к гигантскому табору машин,  людей и подвод, раскинувшемуся по эту
сторону Донца,  немного ниже обширной станицы-города на той стороне реки,  с
зелеными садами,  каменными зданиями правительственных и торговых учреждений
и школ, многие из которых были превращены в руины бомбардировкой с воздуха и
еще дымились.
     Весь этот гигантский табор,  текучий по  своему составу,  но  имевший и
своих старожилов,  весь этот табор,  пополняясь новыми людьми и транспортом,
образовался здесь уже недели две назад и  жил своим особенным,  неповторимым
бытом.
     Это   была   невообразимая  смесь   остатков   воинских  подразделений,
коллективов учреждений и предприятий,  всех видов транспорта,  беженцев всех
социальных категорий,  возрастов и  семейных положений.  И  все усилия,  все
внимание, вся деятельность этих людей были направлены на то, чтобы как можно
ближе придвинуться к реке, к узкой полоске наплавного моста через Донец.
     Но  если все усилия людей,  сгрудившихся в  таборе,  сводились к  тому,
чтобы попасть на  мост,  -  все  усилия военных людей,  ведавших переправой,
сводились к  тому,  чтобы не пустить этих людей на мост,  а в первую очередь
дать переправиться частям Красной Армии,  отходящим на  новые рубежи обороны
между Донцом и Доном.
     В  этой  борьбе  индивидуальных  и  частных  воль,  усилий  и  военной,
государственной необходимости,  в условиях, когда враг вот-вот мог появиться
и  на  том и  на этом берегу Донца и  когда слухи,  один чудовищнее другого,
подогревали взаимно противоречившие страсти и  усилия,  -  в  этой  борьбе и
проходила повседневная жизнь табора.
     Иные организации стояли здесь так долго,  дожидаясь очереди, что успели
нарыть щели  в  земле.  Иные  разбили палатки,  сложили временные очаги,  на
которых варили пищу.  Лагерь был полон детей.  И  день и  ночь тянулся через
Донец сплошной узкий поток машин,  людей, подвод, по обеим сторонам которого
люди переправлялись на плотах,  на лодках.  Тысячи голов скота, мыча и блея,
теснились на берегу и шли вплавь.
     Переправу ежедневно по нескольку раз бомбили и обстреливали с самолетов
немцы,  и  тотчас же начинала бить охранявшая переправу зенитная артиллерия,
звенели зенитные пулеметы,  и  весь  табор  в  одно  мгновение разлетался по
степи.  Но  только исчезали самолеты,  как  все  вновь возвращалось на  свои
места.
     С того момента,  как Ваня попал в этот табор, у него уже не было другой
цели,  как только отыскать машину, на которой ехали Ковалевы. В нем боролись
два чувства: он уже начинал понимать, сколь велика опасность, и ему хотелось
бы,  чтобы Клава с родителями была уже не только по ту сторону Донца, а и по
ту сторону Дона,  и в то же время он был бы счастлив, если бы встретил Клаву
еще здесь.
     Они бродили по табору,  Ваня и Жора,  ища своих краснодонцев, как вдруг
от одной из подвод кто-то окликнул их по именам,  и Олег Кошевой, их товарищ
по  школе,  загоревший и,  как  всегда,  свежий,  аккуратный,  с  выражением
оживленной деятельности во  всей его  легкой с  широкими плечами фигуре и  в
поблескивающих  глазах  с  золотящимися  ресницами,  уже  обнимал  товарищей
сильными, большими руками и крепко целовал в тубы.
     Они набрели на машину шахты No 1-бис с Валько и Шевцовым,  на подводы с
Улей и  с  родней Кошевого и  на тот самый детский дом,  который выбрался из
Краснодона усилиями Вани и  Жоры и  заведующая которым теперь даже не узнала
их.


     Глава одиннадцатая

     Во  всей той  части табора,  куда вышли Ваня и  Жора и  где властвовала
жесткая,  смуглая рука директора шахты No  1-бис  Валько,  был  уже порядок:
машины,  подводы стояли отдельно,  вытянувшись в  линии,  везде были  вырыты
щели.  Возле грузовика шахты лежал запас дров -  несколько метров хуторского
плетня, и тетушка Марина и Уля варили из свежей капусты щи с салом.
     Он  был  настоящий хозяин,  этот  старый цыган Валько.  Прихватив своих
рабочих и пятерых ребят-комсомольцев,  Валько тяжелой походкой,  так свирепо
поглядывая из-под сросшихся черных бровей,  что люди расступались перед ним,
направился к самой переправе,  надеясь наложить свою жесткую руку на все это
предприятие.
     С  того момента,  как  Валько стал наводить порядок,  Олег был  так  же
влюблен в Валько,  как некоторое время тому назад он был влюблен в Каюткина,
а еще некоторое время назад - в Улю.
     Исключительная жажда деятельности, желание проявить всего себя, желание
вмешаться в жизнь людей,  в их деятельность, с тем чтобы внести в нее что-то
свое,   более  совершенное,  быстрее  оборачивающееся  и  наполненное  новым
содержанием,  -  эта  еще  не  вполне осмысленная,  но  охватывающая все его
существо и составляющая основу его натуры духовная сила овладела Олегом.
     - Ой,  и д-добре ж,  Иван,  шо мы с тобой зустрились!  - чуть заикаясь,
весело говорил Олег,  шагая рядом с Земнуховым вслед за Валько.  - Добре, шо
мы зустрились,  бо я дуже по тебе скучився. Видал? А ты кажешь - вирши! У-у,
брат!..  - И Олег глазами и пальцем с уважением указал в спину Валько. - Да,
брат,  главная сила  на  свете  -  сила  организации!  -  говорил он,  остро
поблескивая глазами в темно-золотистых ресницах.  -  Без нее,  видно,  самое
хорошее и нужное дело ползет -  вот как вязаная ткань,  надорвется и ползет.
Но стоит приложить руку и волю - и...
     - И глядишь, тебе же и морду набьют, - не оборачиваясь, сказал Валько.
     И ребята по заслугам оценили его мрачный юмор.
     Подобно тому  как  на  фронте,  попав во  вторые эшелоны армии,  трудно
судить  о  размерах  и  ожесточенности битвы  на  переднем крае,  так  и  на
переправе,  находясь где-то в глубоком тылу ее,  в последней очереди, нельзя
судить об истинных размерах бедствия.
     Чем  ближе они  подходили к  переправе,  тем  запутаннее,  непоправимее
становилось положение  переправляющихся и  тем  сильнее  сгущалось  всеобщее
ожесточение,  которое было уже столь застарелым и столь накаленным, что вряд
ли  уже  какая-нибудь сила  могла его  разрядить.  Стремясь как  можно ближе
попасть к  наплавному мосту,  в  силу  напора  задних  машин  на  передние и
движения между ними масс людей,  все  виды транспорта были уже  так  тесно и
непоправимо перепутаны между собой, втиснуты в самых невероятных положениях,
что не  было уже никакой возможности привести их в  иной порядок,  кроме как
постепенно направлять вперед.
     В  невыносимой жаре,  еще  более  усиливавшейся от  скученности,  люди,
обливавшиеся потом,  находились в той степени каления,  когда,  казалось, от
прикосновения друг к другу они могут взорваться.
     Военные люди,  ведавшие переправой,  не спавшие уже много суток, черные
от бессонницы,  от солнца,  на котором они жарились от восхода до заката, от
пыли,  все  время взбиваемой тысячами ног  и  колес,  осипшие от  ругани,  с
воспаленными веками  и  потными черными руками,  доведенные до  той  степени
нервной усталости,  когда ничто уже не держалось в этих руках, - продолжали,
однако, свою нечеловеческую работу.
     Было совершенно ясно,  что ничего другого,  кроме того,  что делали эти
люди, уже нельзя было сделать, но Валько все же спустился к самому съезду на
мост, и его хриплый голос потерялся среди других голосов и рычания машин.
     Олег с товарищами, с трудом пробравшись на берег, стоял и с напряженным
вниманием большого ребенка,  с выражением разочарования и удивления смотрел,
как в этой пыли и жаре с оползшего и размешанного в чудовищное месиво берега
один за другим ползут грузовики и подводы, нагруженные с верхом", и все идут
и идут люди - потные, грязные, злые, униженные, но идут, идут...
     И только Донец,  эта любимая с детства река, на среднее течение которой
столько раз  в  своей жизни ездили ребята-школьники купаться и  ловить рыбу,
только Донец,  широкий, плавный в этих местах, катил по-прежнему свои теплые
мутноватые воды.
     - Нет,  все-таки хочется кому-то  морду набить!  -  вдруг сказал Виктор
Петров,  с  грустным  выражением в  смелых  своих  глазах  смотревший не  на
переправу, а на реку; он был с хутора Погорелого, вырос на этой реке.
     - Тот-то уже, наверно, переправился! - пошутил Ваня.
     Ребята фыркнули.
     - Бить надо не здесь,  а там, - холодно сказал Анатолий, кивнув головой
в узбекской шапочке на запад.
     - Совершенно верно, - поддержал его Жора.
     И почти в то же мгновение, как он это сказал, раздался крик:
     - Воздух!
     И  вдруг  ударили  зенитные пушки,  зазвенели пулеметы,  послышался рев
моторов в небе и пронзительный нарастающий визг обрушившихся бомб.
     Ребята упали  на  землю.  Взрывы поближе и  более дальние потрясали все
вокруг,  посыпались комья земли и  щепки,  и  сразу вслед за первой очередью
самолетов пронеслась вторая очередь,  за нею третья, и визг, и вой, и взрывы
рушившихся бомб,  огонь зенитных пушек и пулеметов заполнили,  казалось, все
пространство между степью и небом.
     Но вот самолеты прошли,  люди стали подыматься с  земли,  и в это время
откуда-то не очень издалека,  со стороны хутора,  где ночевали Жора и  Ваня,
послышались округлые выстрелы пушек, и через мгновение, вздымая столбы земли
и щепок, в самом таборе с резким грохотом начали рваться снаряды.
     Люди,  поднявшиеся с  земли,  частью снова  попадали на  землю,  частью
повернули головы в  сторону рвущихся снарядов,  не упуская в  то же время из
виду переправы. И по лицам и по поведению военных, ведавших переправой, люди
поняли, что произошло что-то непоправимое.
     Военные,  управлявшие переправой,  переглянулись,  постояли  мгновение,
будто прислушиваясь;  вдруг Один из них бросился в блиндаж у самого спуска к
наплавному мосту, а другой закричал вдоль берега, созывая команду.
     Через минуту военный выбежал из блиндажа с  двумя шинелями через руку и
вещевыми мешками в другой руке,  которые он тащил за лямки,  и оба военных и
бойцы  комендантской команды,  не  строясь,  бросились бегом  по  наплавному
мосту, обгоняя машины, вновь начавшие свое движение к мосту и по мосту.
     То,  что произошло вслед за этим,  произошло так внезапно, что никто не
мог бы сказать,  с  чего все это началось.  Какие-то люди с криком бросились
вслед за военными.  Какая-то сумятица произошла среди машин на самом съезде:
несколько машин разом хлынули на понтон,  сцепились, раздался треск, но хотя
путь дальше был явно загорожен этими машинами, другие машины, напирая задние
на передние, продолжали со страшным ревом моторов обрушиваться в эту кашу из
машин на понтоне.  Одна машина свалилась в воду, за ней другая, и готовилась
свалиться третья, но водитель мощным движением руки приковал ее на тормозе.
     Ваня  Земнухов,  с  удивлением смотревший своими близорукими глазами на
то, что происходит с машинами, вдруг воскликнул:
     - Клава!
     И бросился к съезду.
     Да,  эта  третья машина,  едва  не  свалившаяся в  воду,  была  машиной
Ковалева,  где поверх вещей сидели он  сам,  его жена,  дочь и  еще какие-то
люди.
     - Клава!  -  снова  крикнул Ваня,  неизвестно как  очутившийся у  самой
машины.
     Люди выпрыгивали из нее. Ваня протянул руку, и Клава спрыгнула к нему.
     - Кончено!..  К  чертовой матери!..  -  сказал Ковалев так,  что у Вани
похолодело сердце.
     Клава, руки которой он не решился задерживать долее в своих, искоса, не
видя, смотрела на Ваню, и ее била дрожь.
     - Идти-то  можешь?   Скажи,  можешь?  -  срывавшимся  на  плач  голосом
спрашивал Ковалев жену,  которая,  держась руками  за  сердце,  хватала ртом
воздух, как рыба.
     - Оставь,  оставь нас...  беги...  они  убьют тебя...  -  лепетала она,
задыхаясь.
     - Да что, что случилось? - спросил Ваня.
     - Немцы! - сказал Ковалев.
     - Беги, беги, оставь нас! - повторяла Клавина мама.
     Ковалев, брызнув слезами, схватил Ваню за руку.
     - Ваня!  -  сказал он плача.  - Спаси их, не бросай их. Будете живы - в
Нижнюю Александровку, там у нас родня... Ваня! У меня на тебя...
     Снаряд с грохотом разорвался у самого съезда, в месиве машин.
     Люди с берега, военные и штатские, лавиной молча хлынули на понтоны.
     Ковалев,  отпустив руку  Вани,  сделал  порывистое движение к  жене,  к
дочери -  видно,  хотел проститься,  но  вдруг,  в  отчаянии взмахнув обеими
руками, вместе с другими людьми побежал по наплавному мосту.
     Олег с берега звал Земнухова, но Ваня ничего не слышал.
     - Идемте, пока нас не сшибли, - сурово, спокойно сказал он матери Клавы
и взял ее под руку.  - Идемте к этому блиндажу. Слышите? Клава, иди за мной,
слышишь? - строго и нежно говорил он.
     Перед тем  как они спустились в  блиндаж,  он  еще успел заметить,  как
бойцы возле зениток,  лихорадочно повозившись у  орудий,  отняли от  стволов
какие-то тяжелые части и,  держа их в руках перед собой,  побежали на мост и
через  некоторое время сбросили тяжелые части в  воду.  На  всем  протяжении
реки,  выше и ниже моста, вплавь перебирались люди и скот. Но Ваня этого уже
не видел.
     Его  товарищи,  потеряв из  виду его и  Валько,  стараясь не  поддаться
хлынувшему навстречу им  людскому потоку,  бежали  к  тому  месту,  где  они
оставили свои подводы.
     - Держитесь вместе, мы должны быть вместе! - первый проталкиваясь среди
людей своими сильными плечами,  кричал Олег,  оглядываясь на ребят горящими,
злыми, желтыми от злости глазами.
     Весь табор роился и уже распадался; машины двигались одна возле другой,
рыча моторами,  а те,  что могли пробиться,  уползали вдоль берега,  вниз по
реке.
     В то время, когда налетели самолеты, тетушка Марина, сидя на корточках,
подбрасывала в огонь палки из плетня, которые дядя Коля рубил артиллерийским
кинжалом. А Уля сидела рядом на траве и, задумавшись о чем-то своем так, что
в лице ее,  где-то в углах губ и в тонком вырезе ноздрей, обозначились черты
мрачной силы,  смотрела на  то,  как Григорий Ильич,  сидя на  борту машины,
обняв голубоглазую девочку,  которую он  только что  поил  молочком,  что-то
рассказывал девочке на  ухо,  а  девочка смеялась.  Машина,  вокруг  которой
играли дети  под  наблюдением своих  нянь  и  возле которой,  безучастная ко
всему,  сидела заведующая домом, находилась метрах в тридцати от того места,
где был разведен костер. Подводы детского дома, так же как и подводы Петрова
и Кошевого, стояли в ряду других подвод.
     Самолеты налетели так внезапно,  что никто не успел броситься в отрытые
щели в  земле и все попадали тут же на землю.  Уля,  тоже припавшая к земле,
услышала вихрем нараставший,  точно расширявшийся книзу визг падающей бомбы.
И  в  то  же  мгновение  резкий  удар  страшной  силы,  как  разряд  молнии,
разразился,  казалось,  не только над Улей, а в ней самой. Воздух со свистом
прошумел над ней,  и  на  спину посыпалась з