ожно было  носить в  маленьком пузырьке с  затычкой и  плескать помалу
прямо из горлышка на обратную сторону листовки.
     Кроме  расклеивания листовок по  ночам Олег  разработал очень несложный
план  распространения листовок среди бела  дня  в  местах большого скопления
народа - в кино, на базаре, возле биржи труда.
     Для  первой  ночной  операции  они  избрали  район  шахты  No  1-бис  с
прилегающими к нему "Восьмидомиками" и рынком. Рынок достался Сереже и Вале,
"Восьмидомики" -  Степе Сафонову и  Тосе.  Район шахты No 1-бис Олег взял на
себя.
     Ему,  конечно, очень хотелось пойти с Ниной, но он сказал, что пойдет с
Мариной - своей хорошенькой тетушкой.
     Туркенича решено было оставить дома, чтобы на этот первый случай, когда
у ребят еще не было никакого опыта, каждая пара по окончании работы могла бы
сразу доложить командиру, как все прошло.
     Однако,  когда все разошлись, Олег невольно задумался: какое право имел
он  вовлекать  в  такое  опасное  дело  мать  трехлетнего  ребенка,   да  не
посоветовавшись с дядей Колей, отцом этого ребенка?
     Конечно, нехорошо было нарушать порядок, им же установленный, но Олегом
владел уже такой мальчишеский азарт, что он решил пойти один.
     Под вечер,  когда движение по  городу еще было свободным,  Олег,  сунув
несколько листовок во внутренний карман пиджака,  а пузырек с медом в карман
брюк,  вышел из дому. Пройдя улицей, на которой жили Осьмухин и Земнухов, он
достиг балки в том месте, где ее пересекала дорога к шахте No 5. Это была та
самая  балка,   которая  в   дальнейшем  своем  протяжении  вправо  отделяла
"Восьмидомики" от  пустыря с  жандармерией.  Здесь балка была  совершенно не
заселена.  Олег свернул направо по балке и, не дойдя до малых "шанхайчиков",
одной из низинок, как бы вливавшихся в балку, выбрался в холмы. Они тянулись
длинной перемежающейся грядой, по которой пролегало ворошиловградское шоссе,
и господствовали над всей этой частью города.
     Прячась  среди   холмов,   Олег   дошел  почти  до   места  пересечения
ворошиловградского  шоссе   с   дорогой  из   центральной  части   города  в
"Первомайку".   Здесь  он  залег,   дожидаясь  темноты.  Вглядываясь  сквозь
выгоревшие  былки  бурьяна,   он  хорошо  видел  и  перекресток,  и  окраину
"Первомайки" по ту сторону шоссе,  и  взорванную шахту No 1-бис с  громадным
терриконом,  и клуб имени Горького ниже по улице,  где жила Люба Шевцова,  и
"Восьмидомики", и пустырь со школой имени Ворошилова и жандармерией.
     Непосредственно  угрожавший  Олегу   полицейский  пост   находился   на
перекрестке дорог,  - пост обслуживали два "полицая". Один из них не покидал
перекрестка и  если  разрешал себе  прогуляться от  скуки,  то  только вдоль
шоссе.  Другой же  патрулировал по дороге от перекрестка к  шахте No 1-бис и
дальше,  к  клубу  имени Горького,  вдоль по  улице,  на  которой жила  Люба
Шевцова, до малых "шанхайчиков".
     Соседний  пост  находился в  районе  рынка  и  тоже  обслуживался двумя
полицейскими,  из  которых один постоянно находился на территории базара,  а
другой  патрулировал от  базара  до  того  пункта,  где  малые  "шанхайчики"
вливались в большой "Шанхай".
     Ночь спустилась черная,  но  такая тихая,  что слышен был каждый шорох.
Теперь Олег мог доверять только своему слуху.
     Ему предстояло наклеить несколько листовок у  входа в  шахту No 1-бис и
на клубе имени Горького. (Они решили не клеить листовки на жилые дома, чтобы
не  подводить жильцов.)  Крадучись,  Олег спустился с  холмов к  крайнему из
стандартных домов.  Здесь начиналась улица,  где жила Люба Шевцова.  Входная
будка шахты No 1-бис была как раз напротив Олега через площадь.
     Он  слышал,  как разговаривают патрульный и  постовой.  На мгновение он
даже увидел их лица,  склонившиеся к  огоньку зажигалки.  Надо было выждать,
пока  патрульный пойдет вниз  по  улице,  иначе он  мог  застигнуть Олега на
открытой площади. Но полицейские долго еще стояли, разговаривая вполголоса.
     Наконец  патрульный  пошел,   время  от   времени  освещая  себе   путь
электрическим фонарем:  Олег стоял за домом и слышал шаги полицейского. Едва
шаги отдалились,  Олег вышел на  улицу.  Тяжелые шаги были все  еще  слышны.
Патрульный по-прежнему освещал путь карманным фонарем,  и  Олег мог  видеть,
как он миновал клуб имени Горького.  Наконец полицейского не стало видно: за
домом  Шевцовых начинался крутой спуск к  балке.  Только вспышки рассеянного
отраженного света вдали говорили о  том,  что "полицай" по-прежнему время от
времени освещает себе путь фонариком.
     Как  и  все большие шахты,  взорванные во  время отступления,  шахта No
1-бис не  работала.  Но  по  приказу лейтенанта Швейде на шахте была создана
администрация из чинов немецкого горнорудного батальона. И часть рабочих, из
числа не  успевших или не  смогших эвакуироваться,  каждое утро приходила на
работу "по восстановлению" - так называлась в официальных документах очистка
захламленного двора:  несколько десятков человек  вяло  слонялось по  двору,
перевозя с места на место в ручных деревянных тачках лом и мусор.
     Теперь здесь было тихо и мрачно.
     Олег  наклеил  листовку на  каменной стене,  огораживавшей двор  шахты,
потом  на  входной будке  и  на  доске  объявлений поверх всяких извещений и
приказов.  Ему нельзя было долго оставаться здесь -  не потому,  что его мог
заметить сторож,  -  дед ночью крепко спал,  -  а потому,  что патрульный на
обратном  пути  мог  пройти  рядом  с  шахтой  и  осветить будку.  Но  шагов
патрульного не  было слышно и  свет фонарика не вспыхивал вдали:  патрульный
мог задержаться у малых "шанхайчиков".
     Олег  перешел  площадь  и   спустился  к   зданию  клуба.   Это   самое
вместительное и  самое  неуютное и  холодное здание  в  городе  было  совсем
непригодно под жилье и теперь пустовало.  Оно выходило фасадом на улицу,  по
которой  с  самого  раннего утра  люди  шли  на  базар  из  "Восьмидомиков",
"Первомайки" и ближайших хуторов и по которой шло главное движение из города
в сторону Ворошиловграда и в сторону Каменска.
     Олег стал лепить листовки по  фасаду и  вдруг услышал шаги полицейского
снизу,  от балки.  Олег обошел здание и  спрятался с  той стороны его.  Шаги
полицейского становились все слышнее.  Но, как только полицейский, идя вверх
по  улице,  поравнялся с  зданием,  шагов его не стало слышно.  Олег застыл,
ожидая,  когда "полицай" минует клуб,  стоял минуту,  две, пять, но шагов не
было слышно.
     А вдруг полицейский,  проходя,  осветил фасад клуба, заметил листовки и
теперь остановился и  читает?  Конечно,  он  тут же начнет их соскабливать и
обнаружит,  что они только что наклеены. Тогда можно ожидать, что он обойдет
со  своим фонариком вокруг здания:  ведь  человеку,  только что  наклеившему
листовки, некуда спрятаться, как только за этим зданием!..
     Олег прислушивался,  сдерживая дыхание,  но слышал только толчки своего
сердца.  Его сильно подмывало отделиться от стены и  бежать,  но он понимал,
что  это может только повредить ему.  Нет,  единственный выход -  проверить,
куда же на самом деле девался полицейский!
     Олег   высунулся  из-за   угла,   -   никаких   подозрительных  звуков.
Придерживаясь стены,  высоко подымая ступни ног  и  осторожно опуская их  на
землю,  Олег тихо продвигался к  улице.  Несколько раз  он  останавливался и
прислушивался,  но  все было тихо вокруг.  Так дошел он  до  следующего угла
здания  и,  придерживаясь одной  рукой  стены,  а  другой взявшись за  угол,
выглянул.  Под рукой его внезапно обломился кусок старой, источенной дождями
штукатурки и упал на землю,  как показалось Олегу,  со страшным грохотом.  В
это  же  самое мгновение Олег увидел над нижними ступеньками подъезда огонек
сигаретки и  понял,  что  полицейский просто  присел  отдохнуть и  покурить.
Огонек сигаретки тут же взметнулся вверх, на ступеньках произошел некий шум,
а  Олег,  с  силой оттолкнувшись от угла,  побежал вниз по улице,  к  балке.
Раздался резкий свисток,  и  на  какие-то  доли  секунды Олег попал в  конус
света, но тотчас же вырвался из него несколькими рывками.

     Справедливость  требует  сказать,  что  с  момента  возникновения  этой
непосредственной опасности Олег  не  совершил уже  ни  одного  опрометчивого
поступка.  Он мог бы в одну минуту запутать полицейского в "Восьмидомиках" и
спрятаться у Любки или у Иванцовых,  но Олег не имел права подводить их.  Он
мог бы сделать вид, что бежит к рынку, а на самом деле очутиться в "Шанхае",
где  бы  его уже сам черт не  достал.  Но  так можно было подвести Сережку и
Валю. И Олег побежал к малым "шанхайчикам".
     И  вот  теперь,  когда обстоятельства заставили его все-таки свернуть в
"Восьмидомики",  он  не  стал углубляться в  этот район,  чтобы не подводить
Степу Сафонова и Тосю.  Он шел обратно в холмы,  к перекрестку,  где его мог
перехватить постовой.
     Его снедала тревога за друзей и  за возможную неудачу всей операции.  И
все-таки чувство мальчишеского озорства вновь овладело им,  когда он услышал
неистовый собачий лай в малых "шанхайчиках". Он представил себе, как сошлись
вместе преследовавший его патрульный и  "полицай" из  жандармерии и  как они
обсуждают  исчезновение неизвестного и  обшаривают вокруг  местность  своими
фонариками.
     На рынке уже не свистели.  С вершины холма, где снова очутился Олег, он
видел  по  вспышкам  фонарей,   что  полицейские,  бежавшие  ему  наперерез,
возвращаются  обратно  через  пустырь  в  жандармерию,   а  патрульный,  его
преследователь, стоит в дальнем конце улицы и освещает какой-то дом.
     Заметил  ли  "полицай" листовки,  наклеенные на  здании  клуба?..  Нет,
конечно,  не  заметил!  Иначе он  не  сидел и  не  курил бы так на ступеньке
подъезда. Сейчас бы они перевернули все "Восьмидомики", ища его, Олега!
     На душе у него стало легко.
     Еще не светало,  когда Олег тихо-тихо стукнул три раза в ставню, в окно
Туркеничу, как было условлено. Туркенич чуть слышно приоткрыл входную дверь.
Они на цыпочках прошли через кухню и  горницу со спящими людьми в  комнатку,
где Ваня жил один.  Коптилка стояла высоко на шкафчике. Видно было, что Ваня
еще не ложился.  Он не выразил никакой радости при виде Олега, лицо его было
сурово и бледно.
     - П-попался кто-нибудь? - сильно заикаясь и тоже бледнея, спросил Олег.
     - Нет,  теперь все целы,  -  сказал Туркенич, избегая встречаться с ним
глазами.  -  Садись...  -  Он указал Олегу на табуретку, а сам сел на сбитую
постель:  как видно,  он  всю ночь то  ходил по комнатке,  то садился на эту
постель.
     - И как? Удачно? - спросил Олег.
     - Удачно,  - не глядя на него, говорил Туркенич. - Они у меня все здесь
сошлись -  и Сережа,  и Валя,  и Степа,  и Тося... Ты, значит, один ходил? -
Туркенич поднял на Олега глаза и опять опустил.
     - К-как ты узнал? - спросил Олег с мальчишеским виноватым выражением.
     - Беспокоились о  тебе,  -  уклончиво сказал Ваня,  -  потом  я  уж  не
вытерпел,  пошел к Николаю Николаевичу,  смотрю -  Марина дома... Все ребята
хотели тебя здесь дожидаться, да я отговорил. Если, говорю, он попался, хуже
будет,  если и  нас застукают здесь среди ночи всей компанией.  А завтра сам
знаешь, какой тяжелый день для ребят, - опять базар, биржа...
     Олег с  растущим в  нем  чувством вины,  причины которой он  не  вполне
сознавал, бегло рассказал, как он поторопился перейти от шахты к клубу и что
произошло у клуба. Все-таки он оживился, вспоминая все обстоятельства дела.
     - Ну,  потом, когда уже все обошлось, я, извини, немножко созорничал да
на обратном пути еще две листовки пришлепал на школе имени Ворошилова...
     Он глядел на Туркенича с широкой улыбкой.
     Туркенич,  молча слушавший его, встал, сунул руки в карманы и некоторое
время сверху вниз смотрел на сидевшего на табуретке Олега.
     - Вот что я скажу тебе,  только ты не серчай... - сказал Туркенич своим
тихим голосом.  -  Это в  первый и  в  последний раз ты ходил на такое дело.
Понятно?..
     - Не п-понятно,  -  сказал Олег.  -  Дело удалось, а без шероховатостей
дела не бывает. Это не п-прогулка, это борьба, где есть и п-противник!..
     - Дело не в противнике,  - сказал Туркенич, - а нельзя быть мальчишкой,
ни тебе,  ни мне нельзя. Да, да, я хоть постарше, а я и к себе это отношу. Я
тебя уважаю,  ты  это знаешь,  потому я  с  тобой так и  говорю.  Ты  парень
хороший,  крепкий,  и знаний у тебя,  наверно,  больше,  чем у меня,  а ты -
мальчишка...  Ведь я  едва ребят уговорил,  чтобы они не  пошли на  помощь к
тебе. Уговаривал, а чуть сам не пошел, - сказал Туркенич с усмешкой. - Может
быть, ты думаешь, это мы только из-за тебя все пятеро здесь переживали? Нет,
мы за все дело переживали. Пора, брат, привыкнуть, что ты уже не ты, а я уже
не  я...  Я  себя всю ночь корил,  что отпустил тебя.  Разве мы можем теперь
рисковать собой без нужды,  по пустякам?  Нет, брат, не имеем права! И ты уж
меня извини,  я это решением штаба проведу.  То есть запрещение и тебе и мне
участвовать в операциях без специального на то указания.
     Олег с  детским выражением молча,  серьезно смотрел на  него.  Туркенич
смягчился.
     - Я,  брат, не оговорился, что у тебя, может быть, знаний больше, чем у
меня,  -  сказал он с некоторой виноватостью в голосе.  -  Это от воспитания
зависит.  Я свое детство все на улице пробегал босиком,  как Сережка, и хоть
учился,  а  настоящие знания стали приходить ко мне уже взрослому.  У  тебя,
знаешь,  все-таки мать учительница,  и  отчим у тебя человек был политически
воспитанный,  а мои старики,  сам знаешь... - И Туркенич с добрым выражением
указал лицом на дверь в горницу.  - Вот эти твои знания самое время пришло в
настоящее дело пустить,  - понимаешь? А полицаев дразнить - это, брат, мелко
плавать.  Не этого от тебя и  ребята ждут.  А уж если говорить всерьез...  -
Туркенич многозначительно указал большим пальцем куда-то высоко за спину,  -
так эти люди, знаешь, как на тебя надеются!..
     - Ох,  и х-хорош же ты парень, Ваня! - с удивлением сказал Олег, весело
глядя на него.  -  И  ты прав,  ох,  как ты п-прав!  -  сказал он и покрутил
головой. - Что ж, проводи через штаб, коли так...
     Они засмеялись.
     - Все ж  таки надо поздравить тебя с удачей,  я и забыл...  -  Туркенич
протянул ему руку.
     Олег  попал домой уже  с  рассветом.  И  как  раз  в  это  время Любка,
собиравшаяся к  нему в гости,  выпроваживала своих немцев.  Она не спала всю
ночь и все-таки не могла не рассмеяться,  глядя,  как фургон,  полный пьяных
немцев  и  руководимый  пьяным  шофером,  выделывал  по  улице  замысловатые
загогулины.
     Мать все корила Любку на  чем свет стоит,  но  дочь показала ей  четыре
большие банки спирта,  которые она успела ночью стащить с  машины.  И  мать,
хоть и  была простая женщина,  поняла,  что Любка поступила с каким-то своим
расчетом.


     Глава тридцать девятая

     "Земляки! Краснодонцы! Шахтеры! Колхозники!
     Все брешут немцы!  Москва была,  есть и будет наша! Гитлер врет о конце
войны. Война только разгорается. Красная Армия еще вернется в Донбасс.
     Гитлер гонит нас в  Германию,  чтобы мы  на  его заводах стали убийцами
своих отцов, мужей, сыновей, дочерей.
     Не  ездите в  Германию,  если хотите в  скором времени на  своей родной
земле, у себя дома обнять мужа, сына, брата!
     Немцы мучают нас,  терзают,  убивают лучших людей,  чтобы запугать нас,
поставить на колени.
     Бейте проклятых оккупантов! Лучше смерть в борьбе, чем жизнь в неволе!
     Родина в  опасности.  Но  у  нее  хватит сил,  чтобы  разгромить врага.
"Молодая гвардия" будет рассказывать в своих листовках всю правду,  какой бы
она горькой ни была для России. Правда победит!
     Читайте,  прячьте наши листовки,  передавайте их  содержание из  дома в
дом, из поселка в поселок.
     Смерть немецким захватчикам!
     "Молодая гвардия".

     Откуда возник он, этот маленький листок, вырванный из школьной тетради,
на  краю  кишащей людьми базарной площади,  на  щите,  где  в  былые времена
вывешивалась с  обеих  сторон  районная газета "Социалистическая родина",  а
теперь висят немецкие плакаты в две краски, желтую и черную?
     Люди из сел и  станиц еще с  рассвета сходились на базар к  воскресному
дню -  с кошелками, кулями; иная женщина принесла, может быть, только одного
куренка,  завернутого в тряпку,  а у кого богато уродило овощей или осталась
мука с прошлого урожая, тот привез свое добро на тачке. Волов уже не стало и
в помине - всех забрал немец, а что уж говорить о лошадях!
     А эти тачки,  -  памятны они будут народу на многие годы!  Это тачки не
того фасона,  чтобы возить глину, на одном колесе, а тачки для разной клади,
на  двух  высоких колесах,  -  их  толкают перед  собой,  взявшись руками за
поперечину. Тысячи, тысячи людей прошли с ними сквозь весь Донбасс, из конца
в конец,  и в зной и пыль,  и в дождь и грязь,  и в мороз и в снег, да чаще,
чем с добром на базар, - искать себе кров или могилу.
     Еще с рассвета люди из ближних сел несли на базар овощи,  хлеб,  птицу,
фрукты,  мед.  А городской люд вынес спозаранку - кто шапку, кто хустку, кто
спидницу,  кто чеботы,  а не то гвозди или топор,  или соль,  или завалящего
ситчику,  а  может  быть,  даже  мадаполаму или  старинного покроя  платье с
кружевами из бабушкиного заповедного сундука.
     Редкостного смельчака,  или глупца, или просто подлого человека ведет в
такое время на рынок нажива, - в такое время гонят человека на рынок беда да
нужда.  Немецкие марки ходят теперь по  украинской земле,  да  кто их знает,
настоящие ли они,  и удержатся ли те марки, да и, откровенно сказать, кто же
их имеет? Нет уж, лучше старинный дедовский способ, - сколько раз выручал он
в лихую годину:  я -  тебе, а ты - мне... И с самого раннего утра кишат люди
на базаре, тысячи раз оборачиваясь один вокруг другого.
     И все люди видели:  стоял себе щит на краю базара, стоял, как много лет
подряд. И, как все последние недели, висели на нем немецкие плакаты. И вдруг
на одном из них,  как раз на том самом, где веером расположились фотографии,
изображавшие парад немецких войск в Москве,  немецких офицеров, купающихся в
Неве  -  у  Петропавловской крепости,  немецких офицеров под  руку с  нашими
дивчатами на набережной Сталинграда,  - как раз на этом плакате возник белый
листок,   аккуратно   исписанный  чернилами,   разведенными  на   химическом
карандаше.
     Полюбопытствовал сначала один человек, потом подошли еще двое, и еще, и
еще,  и вот уже кучка народу, больше женщин, стариков, подростков, собралась
у щита,  и все просовывают головы,  чтобы прочесть листок.  А кто же пройдет
мимо кучки народа,  устремившего взоры на исписанный листок белой бумаги, да
еще на базаре!
     Громадная толпа клубилась возле щита с листком.  Передние стояли молча,
но не отходили, неодолимая сила понуждала их снова и снова перечитывать этот
листок.  А  задние,  пытаясь  протолкнуться  к  листку,  шумели,  сердились,
спрашивали,  что там написано.  И,  хотя никто не отвечал и пробиться нельзя
было, громадная и все растущая толпа уже знала, о чем говорит этот маленький
листок,  вырванный из школьной тетради:  "Неправда, что немецкие войска идут
парадом  по  Красной  площади!  Неправда,  что  немецкие офицеры  купаются у
Петропавловской крепости!  Неправда,  что  они гуляют с  нашими девушками по
сталинградским улицам!  Неправда,  что нет больше на свете Красной Армии,  а
фронт держат монголы,  нанятые англичанами!"  Все это -  неправда.  Правда в
том,  что  в  городе остались свои люди,  знающие правду,  и  они бесстрашно
говорят эту единственную правду народу.
     Человек с повязкой "полицая",  неимоверно длинный,  в клетчатых штанах,
заправленных в  яловичные сапоги,  и  в  таком же клетчатом пиджаке,  из-под
которого свисала тяжелая кобура с желтым шнуром,  вошел в толпу,  возвыша