оржественно сказал ефрейтор,  -  вы  не  должны гнушаться
солдат,  которые каждый день и час могут погибнуть! Мы ничего не сделаем вам
плохого.  Немецкие солдаты -  это благородные люди, это рыцари, я бы сказал.
Мы просим вас разделить нашу компанию, только и всего.
     - Убирайся вон! - сказал Володя, с ненавистью глядя на него.
     - О,  ты бравый парень,  к сожалению,  сраженный болезнью! - дружелюбно
сказал ефрейтор;  в  полутьме он  не мог рассмотреть лица Володи и  не понял
того, что тот сказал.
     Неизвестно,  что  могло бы  произойти в  это  мгновение,  но  Елизавета
Алексеевна быстро подошла к сыну, обняла его, прижала лицо его к своей груди
и властно уложила сына в постель.
     - Молчи, молчи, - прошептала она ему на ухо сухими, горячими губами.
     - Солдаты армии  фюрера  ждут  вашего  ответа,  Луиза,  -  торжественно
говорил  пьяный  ефрейтор  в  нижней  рубашке,   с  черно-волосатой  грудью,
покачиваясь в дверях, с плошкой в руке.
     Люся сидела бледная, не зная, что ему ответить.
     - Хорошо,  очень  хорошо!  Гут!  -  резким  голосом  сказала  Елизавета
Алексеевна, быстро подойдя к ефрейтору и кивая головой. - Она сейчас придет,
понимаешь?  Ферштейге? Переоденется и придет. - И она показала руками, будто
переодевается.
     - Мама... - сказала Люся дрожащим голосом.
     - Молчи уж, если бог ума не дал, - говорила Елизавета Алексеевна, кивая
головой и выпроваживая ефрейтора.
     Ефрейтор  вышел.  В  комнате  через  переднюю  послышались восклицания,
хохот,  звяканье кружек, и немцы с новым подъемом запели одинаковыми низкими
голосами:

     Wolga, Wolga, Mutter Wolga...

     Елизавета Алексеевна быстро  подошла  к  гардеробу и  повернула ключ  в
дверце.
     - Полезай, я тебя закрою, слышишь? - сказала она шепотом.
     - А как же...
     - Мы скажем, ты вышла во двор...
     Люся юркнула в гардероб,  мать заперла за ней дверцу на ключ и положила
ключ на гардероб.
     Немцы яростно пели.  Стояла уже глубокая ночь. За окном нельзя было уже
различить ни зданий школы и детской больницы,  ни длинного холма со зданиями
районного исполкома и  "бешеного барина".  Только  под  дверью  из  передней
пробивалась в комнату узкая полоска света.  "Боже мой,  да неужто же все это
правда?" - подумала Елизавета Алексеевна.
     Немцы  кончили петь,  и  между ними  возник шутливый пьяный спор.  Все,
смеясь,  нападали  на  ефрейтора,  а  он  отбивался сиплым  веселым  голосом
удалого, никогда не унывающего солдата.
     И вот он снова появился в дверях с плошкой в руке.
     - Луиза?
     - Она вышла во двор...  во двор...  -  Елизавета Алексеевна указала ему
рукой.
     Ефрейтор,  пошатнувшись,  вышел в сени, неся перед собой плошку и стуча
ботинками.  Слышно было,  как он с  грохотом спустился с  крыльца.  Солдаты,
смеясь,  еще  поговорили немного,  потом они тоже повалили во  двор,  топоча
ботинками в  передней и  по крыльцу.  Стало тихо.  В  комнате через переднюю
кто-то,  должно быть Фридрих,  бренчал посудой,  и слышно было,  как солдаты
мочатся во  дворе  у  самого крыльца.  Некоторые из  них  вскоре вернулись с
шумным,  пьяным говором. Ефрейтора все не было. Наконец шаги его послышались
на крыльце и  в  сенях.  Дверь в комнату распахнулась,  и ефрейтор,  уже без
плошки,  появился на  фоне  призрачного света и  чада из  растворенной двери
кухни.
     - Луиза... - шепотом позвал он.
     Елизавета Алексеевна, как тень, возникла перед ним.
     - Как?  Ты ее не нашел?..  Она не приходила,  ее нет,  -  говорила она,
делая отрицательное движение головой и рукой.
     Ефрейтор невидящими глазами обвел комнату.
     - У-у-у...  -  вдруг пьяно и  обиженно промычал он,  остановив мутные и
черные глаза свои на Елизавете Алексеевне.  В  то же мгновение он положил ей
на лицо громадную сальную пятерню, стиснул пальцы, едва не выдавив Елизавете
Алексеевне глаз,  оттолкнул ее  от  себя и,  качнувшись,  вышел из  комнаты.
Елизавета Алексеевна быстро повернула ключ в двери.
     Немцы еще повозились и  побубнили пьяными голосами,  потом они заснули,
не потушив света.
     Елизавета Алексеевна молча сидела против Володи, который по-прежнему не
спал.  Они испытывали невыносимую душевную усталость,  но спать не хотелось.
Елизавета Алексеевна выждала немного и выпустила Люсю.
     - Я  чуть не  задохнулась,  у  меня вся спина мокрая и  даже волосы,  -
говорила Люся возбужденным шепотом. Это приключение как-то взбодрило ее. - Я
тихонько окно открою. Я задыхаюсь.
     Она  бесшумно отворила ближнее к  койке окно и  высунулась на  пустырь.
Ночь была душная,  но после духоты комнаты и  всего,  что творилось в  доме,
такою свежестью пахнуло с пустыря,  в городе было так тихо, что казалось - и
нет вокруг никакого города,  только их  домик со  спящими немцами один стоит
среди темного пустыря.  И  вдруг яркая вспышка где-то  там,  наверху,  по ту
сторону переезда,  у парка,  на мгновение осветила небо,  и весь пустырь,  и
холм, и здания школы и больницы. Через мгновение - вторая вспышка, еще более
сильная,  и  снова все выступило из тьмы,  даже в комнате на мгновение стало
светло. И вслед за этим - не то что взрывы, а какие-то беззвучные сотрясения
воздуха,  как бы  вызванные отдаленными взрывами,  один за другим пронеслись
над пустырем, и снова потемнело.
     - Что это? Что это? - испуганно спрашивала Елизавета Алексеевна.
     И Володя приподнялся на постели.
     Со  странным  замиранием сердца  Люся  всматривалась в  темноту,  в  ту
сторону,  откуда просияли эти вспышки.  Отсвет невидного отсюда пламени,  то
слабея,  то усиливаясь, заколебался где-то там, на возвышенности, то вырывая
из темноты, то вновь отпуская крыши зданий райисполкома и "бешеного барина".
И вдруг в том месте,  где находился источник этого странного света, взвилось
в вышину языкастое пламя,  и все небо над ним окрасилось багровым цветом,  и
осветились весь город и  пустырь,  и  в комнате стало так светло,  что видны
стали и лица и предметы.
     - Пожар!..   -   обернувшись  в  комнату,  сказала  Люся  с  непонятным
торжеством и вновь устремила взор свой на это высокое языкастое пламя.
     - Закрой окно, - испуганно сказала Елизавета Алексеевна.
     - Все равно никто не видит, - говорила Люся, ежась, как от холода.
     Она  не  знала,  что  это за  пожар и  как он  возник.  Но  было что-то
очищающее душу,  что-то  возвышенное и  страшное  в  этом  высоком,  буйном,
победном пламени. И Люся, сама освещенная, не отрываясь смотрела на него.
     Зарево распространилось не только над центром города, но далеко вокруг.
Не только здания школы и детской больницы были видны,  как днем,  можно было
видеть даже расположенные за  пустырем дальние районы города,  примыкавшие к
шахте No 1-бис.  И  это багровое небо и отсветы пожара на крышах зданий и на
холмах  создавали  картину  призрачную и  фантастическую и  в  то  же  время
величественную.
     Чувствовалось,  что  весь город проснулся.  Там,  в  центре,  слышалось
неумолчное движение  людей,  доносились отдельные  голоса,  вскрики,  где-то
рычали грузовики.  На  улице,  где  стоял домик Осьмухиных,  и  в  их  дворе
проснулись,   закопошились  немцы.   Собаки,   -   их  еще  не  всех  успели
перестрелять,  - позабыв дневные страхи, лаяли на пожар. Только пьяные немцы
в комнате через переднюю ничего не слышали и спали.
     Пожар бушевал около двух  часов,  потом стал  затихать.  Дальние районы
города,  холмы  снова  стали  окутываться тьмою.  Только отдельные последние
вспышки пламени иногда вновь проявляли то округлость холма,  то группу крыш,
то  темный  конус  террикона.  Но  небо  над  парком  долго  еще  хранило то
убывающий,  то вновь усиливающийся багровый свет,  и долго видны были здания
районного исполкома и  "бешеного барина" на  холме.  Потом  они  тоже  стали
меркнуть, и пустырь перед окном все гуще заполнялся тьмою.
     А Люся все сидела у окна, возбужденно глядя в сторону пожара. Елизавета
Алексеевна и Володя тоже не спали.
     Вдруг Люсе показалось,  будто кошка мелькнула по пустырю слева от окна,
что-то  зашуршало по  фундаменту.  Кто-то крался к  окну.  Люся инстинктивно
отпрянула и  хотела уже захлопнуть окно,  но  ее остановил чей-то шепот.  Ее
звали по имени:
     - Люся... Люся...
     Она замерла.
     - Не бойся,  это я, Тюленин... - И голова Сережки без кепки, с жесткими
курчавыми волосами возникла вровень с подоконником. - У вас немцы стоят?
     - Стоят,  -  прошептала Люся,  испуганно и радостно глядя в смеющиеся и
отчаянные глаза Сережки. - А у вас?
     - У нас пока нет.
     - Кто это? - похолодев от ужаса, спрашивала Елизавета Алексеевна.
     Дальний отсвет пожара осветил лицо  Сережки,  и  Елизавета Алексеевна и
Володя узнали его.
     - Володя где? - спрашивал Сережка, навалившись животом на подоконник.
     - Я здесь.
     - А еще кто остался?
     - Толя Орлов. Я больше не знаю, я никуда не выходил, у меня аппендицит.
     - Витька Лукьянченко здесь  и  Любка Шевцова,  -  сказал Сережка.  -  И
Степку Сафонова я видел, из школы Горького.
     - Как ты забрел к нам? Ночью? - спрашивал Володя.
     - Я  пожар смотрел.  Из  парка.  Потом стал шанхайчиками пробираться до
дому, да увидел из балки, что у вас окно открыто.
     - Что это горело?
     - Трест.
     - Ну-у?
     - Там ихний штаб устроился.  В одних подштанниках выскакивали,  -  тихо
засмеялся Сережка.
     - Ты думаешь - поджог? - спросил Володя.
     Сережка помолчал, глаза его поблескивали в темноте, как у кошки.
     - Да уж не само загорелось,  -  сказал он и снова тихо засмеялся. - Как
жить думаешь? - вдруг спросил он Володю.
     - А ты?
     - Будто не знаешь.
     - Вот и я так, - облегченно сказал Володя. - Я так тебе рад. Ты знаешь,
я так рад...
     - Я  тоже,  -  нехотя  сказал  Сережка:  он  терпеть не  мог  сердечных
излияний. - Немцы у вас злые?
     - Пьянствовали всю  ночь.  Всех кур  пожрали.  Несколько раз в  комнату
ломились,  -  сказал Володя небрежно и  в  то  же время словно гордясь перед
Сережкой тем, что он уже испытал на себе, каковы немцы. Он только не сказал,
что ефрейтор приставал к сестре.
     - Значит,  еще  ничего,  -  спокойно сказал Сережка.  -  А  в  больнице
остановились эсэсовцы,  там раненых оставалось человек сорок, вывезли всех в
Верхнедуванную рощу и  -  из автоматов.  А врач Федор Федорович,  как они их
стали  брать,  не  выдержал и  вступился.  Так  они  его  прямо  в  коридоре
застрелили.
     - Ах,  черт!..  Ай-я-яй...  Какой хороший человек был,  -  сморщившись,
сказал Володя. - Я ведь там лежал.
     - Человек, каких мало, - сказал Сережка.
     - И  что  ж  это будет,  господи!  -  с  тихим стоном сказала Елизавета
Алексеевна.
     - Я побегу,  пока не рассвело, - сказал Сережка. - Будем связь держать.
- Он  взглянул на Люсю,  сделал витиеватое движение рукой и  лихо сказал:  -
Ауфвидерзеген!.. - Он знал, что она мечтает о курсах иностранных языков.
     Его ловкое, юркое, щуплое тело скользнуло во тьму, и сразу его не стало
ни видно, ни слышно, - он точно испарился.


     Глава девятнадцатая

     Самое удивительное было то, как они быстро договорились.
     - Что ж ты, девушка, читаешь? В Краснодон идут немцы! Разве не слышишь,
как машины ревут с  Верхнедуванной?  -  стоя у  ног ее,  с  трудом сдерживая
дыхание, говорил Сережка.
     Валя все с  тем же удивленным,  спокойным и  радостным выражением молча
смотрела на него.
     - Куда ты бежал? - спросила она.
     На мгновение он смешался. Но нет, не могло быть, чтобы эта девушка была
плохой девушкой.
     - Хочу на вашу школу забраться, побачить, шо воно буде...
     - А как ты заберешься? Разве ты бывал в нашей школе?
     Сережка сказал,  что  он  был в  их  школе один раз года два назад,  на
литературном вечере.
     - Да уж как-нибудь заберусь, - сказал он с усмешкой.
     - Но ведь немцы могут в первую очередь занять школу? - сказала Валя.
     - Увижу, что они идут, да прямо в парк, - отвечал Сережка.
     - Ты знаешь, лучше всего смотреть с чердака, оттуда все видно, а нас не
увидят,  -  сказала Валя  и  села  на  своем пледе и  быстро оправила косы и
блузку. - Я знаю, как туда попасть, я тебе все покажу.
     Сережка вдруг проявил некоторую нерешительность.
     - Видишь,  какое дело,  -  сказал он,  -  если  немцы сунутся в  школу,
придется прыгать со второго этажа.
     - Что ж поделаешь, - отвечала Валя.
     - А сможешь?
     - Спрашиваешь...
     Сережка  посмотрел на  ее  загорелые крепкие ноги,  покрытые золотистым
пушком. Теплая волна прошла у него по сердцу. Ну, конечно, эта девушка могла
спрыгнуть со второго этажа!
     И вот они уже вдвоем бежали к школе через парк.
     Большая двухэтажная школа из красного кирпича,  с светлыми классами,  с
большим гимнастическим залом, была расположена у главных ворот парка, против
здания треста "Краснодонуголь".  Школа была  пуста и  закрыта на  ключ.  Но,
исходя из благородных целей, какие они преследовали, Сережка не посчитал для
себя зазорным,  наломав пук ветвей,  с  их  помощью выдавить одно из  окон в
первом этаже, выходящее в глубину парка.
     Сердца  их  благоговейно замерли,  когда  они,  на  цыпочках ступая  по
половицам,  прошли через один из классов в нижний коридор.  Тишина стояла во
всем этом просторном здании,  малейший шорох,  стук гулко отзывались вокруг.
За  эти несколько дней многое сместилось на земле,  и  многие здания,  как и
люди,  потеряли прежнее свое звание и назначение и еще не обрели нового.  Но
все-таки  это  была школа,  в  которой учили детей,  школа,  в  которой Валя
провела много светлых дней своей жизни.
     Они увидели дверь с дощечкой,  на которой написано было: "Учительская",
дверь  с  дощечкой:   "Директор",   двери  с  дощечками:   "Кабинет  врача",
"Физический  кабинет",  "Химический кабинет",  "Библиотека".  Да,  это  была
школа,  здесь взрослые люди,  учителя,  учили детей знанию и тому,  как надо
жить на свете.
     И  от этих пустых классов с  голыми партами,  помещений,  еще хранивших
специфический школьный запах,  вдруг повеяло и  на  Сережку и  на  Валю  тем
миром,  в котором они росли,  который был неотъемлем от них и который теперь
ушел,  казалось,  навсегда.  Этот  мир  казался  когда-то  таким  обыденным,
заурядным,  даже  скучным.  И  вдруг он  встал перед ними  такой неповторимо
чудесный, вольный, полный откровенных, прямых и чистых отношений между теми,
кто учил и  кто учился.  Где они теперь,  и  те и  другие,  куда развеяла их
судьба?  И  сердца и Сережки и Вали на мгновение распахнулись,  полные такой
любви к  этому ушедшему миру и смутного благоговения перед высокой святостью
этого мира, который они в свое время не умели ценить.
     Они оба испытывали одни и  те же чувства и без слов понимали это,  и за
эти несколько минут они необыкновенно сблизились друг с другом.
     Узкой внутренней лестницей Валя  вывела Сережку на  второй этаж  и  еще
выше,  к маленьким дверям,  ведущим на чердак. Двери были закрыты, но это не
обескуражило Сережку.  Пошарив в  кармане брюк,  он  достал  складной ножик,
сервированный многими  другими полезными предметами,  среди  которых была  и
отвертка.  Вывернув винтики,  он снял ручку двери так, что замочная скважина
предстала перед ним обнаженная.
     - Классно работаешь,  сразу  видно,  что  профессиональный взломщик,  -
усмехнулась Валя.
     - На  свете  кроме взломщиков есть  еще  слесаря,  -  сказал Сережка и,
обернувшись к Вале, улыбнулся ей.
     Поковыряв в скважине долотцом,  он открыл дверь, и на них пахнуло жаром
от накалившейся на солнце железной крыши,  запахом нагретой чердачной земли,
пыли и паутины.
     Пригибаясь,  чтобы не задеть головой балок,  они пробрались к одному из
чердачных окон, сильно запыленному, и, не вытерев окна, чтобы их нельзя было
увидеть с  улицы,  прижались лицами к  стеклу,  едва  не  касаясь друг друга
щеками.
     Из  окна им видна была вся Садовая улица,  упиравшаяся в  ворота парка,
особенно  та  сторона  ее,  где  стояли  стандартные дома  работников обкома
партии.  Прямо перед их  глазами на углу улицы видно было двухэтажное здание
треста "Краснодонуголь".
     С  того момента,  как Сережка покинул Верхнедуванную рощу,  и  до  того
момента,  как  они  вместе с  Валей прижали свои лица к  пыльному чердачному
стеклу,  прошло довольно много времени: немецкие части успели войти в город,
по всей Садовой улице теснились машины,  и  там и  здесь видны были немецкие
солдаты.
     "Немцы...  Вот они какие,  немцы!  Немцы у нас в Краснодоне",  - думала
Валя, и у нее колотилось сердце, и грудь ее вздымалась от волнения.
     А  Сережку занимала больше внешняя,  практическая сторона дела;  острые
глаза его схватывали все,  что попадало в поле их зрения из окна на чердаке,
и Сережка, сам того не замечая, запоминал каждую мелочь.
     Не  более десяти метров отделяли здание школы от здания треста.  Здание
треста было  пониже здания школы.  Сережка видел перед собой железную крышу,
внутренность комнат второго этажа и  ближайшую к  окнам часть пола в  первом
этаже.  Кроме  Садовой улицы Сережка видел и  другие улицы,  в  иных  местах
загороженные от  него домами.  Он  видел дворы и  зады владений,  в  которых
хозяйничали немецкие солдаты.  Постепенно он  вовлек и  Валю  в  круг  своих
наблюдений.
     - Кусты,  кусты рубят...  Смотри,  даже подсолнухи,  -  говорил он. - А
здесь, в тресте, у них, видно, штаб будет, видишь, как хозяйничают...
     Немецкие офицеры и солдаты -  делопроизводители,  писаря - хозяйственно
размещались в  обоих этажах треста.  Немцы были веселы.  Они  растворили все
окна в  тресте,  рассматривали помещения,  доставшиеся им,  рылись в  ящиках
столов,  курили,  выбрасывая окурки на  пустынную улочку,  отделявшую здание
треста от здания школы.  Через некоторое время в  комнатах появились русские
женщины,  молодые и  пожилые.  Женщины были с ведрами и тряпками.  Подоткнув
подолы,  женщины стали  мыть  полы.  Аккуратные,  чистенькие немецкие писаря
острили на их счет.
     Все это происходило так близко от Вали и  Сережки,  что какая-то еще не
вполне осознанная мысль,  жестокая, мучительная и в то же время доставлявшая
наслаждение ему,  вдруг  застучала  в  Сережкином сердце.  Он  даже  обратил
внимание на то,  что оконца на чердаке легко вынимаются.  Они были в  легких
рамах и держались в своих косячках на тонких, косо прибитых гвоздиках.
     Сережка и Валя сидели на чердаке так долго, что могли уже разговаривать
и о посторонних предметах.
     - Ты Степку Сафонова после того не видала? - спрашивал Сережка.
     - Нет.
     "Значит,  она просто не успела ничего сказать ему", - с удовлетворением
подумал Сережка.
     - Он еще придет,  он парень свой,  -  сказал Сережка.  - Как ты думаешь
жить дальше? - спрашивал он.
     Валя самолюбиво повела плечом.
     - Кто  же  может это сказать теперь?  Никто же  не  знает,  как это все
будет.
     - Это верно,  -  сказал Сережка. - К тебе можно будет зайти как-нибудь?
Родители не заругаются?
     - Родители!.. Заходи завтра, если хочешь. Я и Степу позову.
     - Как зовут тебя?
     - Валя Борц.
     В это время до их слуха донеслись длинные очереди из автоматов, а потом
еще несколько коротких - где-то там, в Верхнедуванной роще.
     - Стреляют. Слышишь? - спросила Валя.
     - Пока мы  тут  сидим,  в  городе,  может,  невесть что  происходит,  -
серьезно сказал Сережка.  -  Может, немцы и на вашей и на нашей квартире уже
расположились, как дома.
     Только теперь Валя  вспомнила,  при  каких обстоятельствах она  ушла из
дому,  и  подумала о  том,  что,  может быть,  Сережка прав  и  мать и  отец
волнуются за нее.  Из самолюбия она не решилась сказать первая,  что ей пора
уходить, но Сережка никогда не заботился о том, что могут о нем подумать.
     - Пора по домам, - сказал он.
     И они тем же путем выбрались из школы.
     Некоторое время они еще по