ыучили - и больше не нужны. Адью!.. - Он развел руками, повернулся и вышел.
     Анастасия Ивановна,  мелко перебирая ногами,  вышла за  ним.  Нина,  не
подымая головы, сидела на кровати и молчала.
     Ваня бесцельно потыкался из  угла в  угол и  сел,  не  утишив угрызений
совести.  Попробовал даже,  как  в  былые дни,  излить душу  в  стихотворном
послании к брату:

     Мой преданный и славный друг,
     Мой брат прекрасный, Саша...

     Нет:

     Мой лучший друг, мой брат родной...

     Нет,  стихотворное послание не ладилось.  Да и  нельзя было послать его
брату.
     И  тогда Ваня  понял,  что  нужно ему  сделать:  нужно пойти к  Клаве в
Нижне-Александровский.

     Елена Николаевна Кошевая страдала вдвойне оттого, что она сама не могла
решить,  должна ли она воспрепятствовать деятельности сына,  или помочь ему.
Ее,  как  и  всех матерей,  неустанно,  изо  дня в  день,  лишая способности
деятельности,  сна,  изнуряя душевно и  физически,  отлагая на лице морщины,
мучила тоска -  боязнь за сына.  Иногда боязнь эта принимала просто животный
характер:  ей хотелось ворваться, накричать, силой оттащить сына от страшной
судьбы, которую он готовил себе.
     Но в ней самой были черты ее мужа,  отчима Олега, единственной глубокой
и страстной любви ее жизни,  -  в ней самой клокотало такое пламя битвы, что
она не могла не сочувствовать сыну.
     Часто она испытывала обиду на него: как может он скрытничать перед ней,
перед  его  мамой,  ведь  он  был  всегда  так  откровенен,  любовно-вежлив,
послушен! Особенно обижало то, что ее мать, бабушка Вера, была, по-видимому,
вовлечена в  заговор внука и  тоже  таилась от  дочери;  брат Коля,  судя по
всему,  был  тоже  участником заговора.  И  даже совсем посторонняя женщина,
Полина Георгиевна Соколова,  или тетя Поля,  как звали ее  в  семье Кошевых,
стала теперь, казалось, ближе Олегу, чем родная мать. Как, когда, с чего это
началось?
     В  былые времена Елена Николаевна и тетя Поля были так неразлучны,  что
люди, заговаривая об одной, не могли не вспомнить о другой. Они дружили, как
могут дружить связанные общей работой и  общими мыслями зрелые,  уже  немало
испытавшие женщины.  А  с  началом войны тетя Поля вдруг замкнулась в себе и
перестала заходить к  Кошевым,  и,  если  Елена Николаевна по  старой памяти
навещала ее,  тетя Поля точно смущалась и своей коровы,  и того, что торгует
молоком,  и  того,  что Елена Николаевна может осудить ее  за  уход в  свое,
личное, от деятельности на благо родины. И Елена Николаевна даже не находила
в душе своей возможности заговорить с Полей об этом. Так их дружба распалась
сама собой.
     А появилась вновь Полина Георгиевна в доме Кошевых,  когда в городе уже
хозяйничали немцы.  Она пришла с  сердцем открытым и  кровоточащим,  и Елена
Николаевна узнала ее  прежней.  Они теперь часто встречались,  чтобы отвести
душу,  но,  как всегда, говорила больше Елена Николаевна, а тихая и скромная
тетя Поля смотрела на нее своими умными усталыми глазами. И все же, какая бы
она ни  была тихая,  тетя Поля,  Елена Николаевна не могла не заметить,  что
она,  ее старая подруга,  точно приворожила к себе Олега. Всегда он возникал
возле,  стоило только появиться Полине Георгиевне,  и часто Елена Николаевна
ловила внезапно мелькнувший между ними  молниеносный взгляд -  взгляд людей,
которым есть что сказать друг другу.  И действительно, если Елене Николаевне
приходилось отлучиться,  а потом вновь войти в горницу,  чувствовалось,  что
они прервали с ее приходом свой,  особый разговор.  А когда Елена Николаевна
выходила в сени проводить подругу, та говорила застенчиво и торопливо: "Нет,
нет, не беспокойся, Леночка, я уж сама". И никогда она не говорила так, если
ее шел провожать Олег.
     Как   же   это  все  могло  получиться?   Каково  было  переносить  это
материнскому сердцу? Кто же из всех людей на земле сможет лучше понять сына,
разделить его  дела и  думы,  защитить его силою любви в  злой час жизни?  А
правдивый голос подсказывал ей,  что сын скрывается перед ней впервые именно
потому, что не уверен в ней.
     Как все молодые матери, она больше видела хорошие стороны единственного
дитяти, но она действительно знала своего сына.
     С того момента, как в городе начали появляться листовки за таинственной
подписью "Молодая гвардия",  Елена Николаевна не сомневалась,  что сын ее не
только причастен к этой организации,  но играет в ней руководящую роль.  Она
волновалась,  гордилась,  страдала,  но  не  считала  возможным искусственно
вызывать сына на откровенность.
     Только однажды она словно бы невзначай спросила!
     - С кем ты больше дружишь сейчас?
     Он с неожиданной в нем хитростью перевел разговор как бы на продолжение
прежнего разговора о Лене Позднышевой, сказал, немного смутившись:
     - Д-дружу с Ниной Иванцовой...
     И мать почему-то поддалась на эту хитрость и сказала неискренне:
     - А Лена?
     Он молча достал дневник и подал ей,  и мать прочла в дневнике все,  что
ее сын думал теперь о Лене Позднышевой и о прежнем увлечении Леной.
     Но в это утро, когда она услышала от соседей о казни Фомина, у нее едва
не вырвался звериный крик.  Она сдержала его и  легла на постель.  И бабушка
Вера,  несгибающаяся и таинственная,  как мумия, положила ей на лоб холодное
полотенце.
     Елена Николаевна,  как и все родители, ни на мгновение не подозревала о
причастности сына к самой казни. Но вот каков был тот мир, где вращался сын,
вот как жестока была борьба!  Какое же возмездие ждет его?..  В  душе ее все
еще  не  было  ответа сыну,  но  нужно было  наконец разрушить эту  страшную
таинственность, - так жить нельзя!..
     А  в  это время сын ее,  как всегда,  аккуратно одетый,  чисто вымытый,
загорелый,  вобрав голову в  плечи,  одно из которых было чуть выше другого,
сидел в  сарае на койке,  а против него,  подмостив полешки,  сидел носатый,
смуглый и ловкий в движениях Коля Сумской, и они резались в шахматы.
     Все внимание их было поглощено игрой,  лишь время от времени они как бы
вскользь обменивались репликами такого содержания,  что человек неискушенный
мог бы подумать, что он имеет дело с закоренелыми злодеями.
     Сумской.  Там  на  станции ссыпной пункт...  Как  только  свезли  зерно
первого обмолота, Коля Миронов и Палагута запустили клеща...
     Молчание.
     Кошевой. Хлеб убрали?
     - Заставляют весь убрать... Но больше стоит в скирдах и суслонах: нечем
обмолотить и вывезти.
     Молчание.
     Кошевой. Скирды надо жечь... У тебя ладья под угрозой!
     Молчание.
     Кошевой.  Это хорошо,  что у  вас свои ребята в  совхозе.  Мы  в  штабе
обсуждали и решили: обязательно свои ячейки на хуторах. Оружие у вас есть?
     - Мало.
     - Надо собирать.
     - Где ж его соберешь?
     - На степи. И у них воруйте, - они живут беспечно.
     Сумской. Извиняюсь, шах...
     Кошевой. Он, брат, тебе отрыгнется, как агрессору.
     - Агрессор-то не я.
     - А задираешься, как какой-нибудь сателлит!
     - У меня скорей положение французское, - с усмешкой сказал Сумской.
     Молчание.
     Сумской.  Извини,  коли не  так спрошу:  этого подвесили не  без вашего
участия?
     Кошевой. Кто его знает.
     - Хорошо-о,  -  сказал Коля с явным удовольствием. - Я думаю, их вообще
стоит больше убивать,  хотя  бы  просто из-за  угла.  И  не  столько холуев,
сколько хозяев.
     - Абсолютно стоит. Они живут беспечно.
     - Ты  знаешь,   я  сдамся,  пожалуй,  -  сказал  Сумской.  -  Положение
безвыходное, а мне домой пора.
     Олег  аккуратно сложил  шахматы,  потом  подошел  к  двери,  выглянул и
вернулся.
     - Прими клятву...
     Не  было никакого перехода от  той  минуты,  как они сидели и  играли в
шахматы,  а  вот уже и Кошевой и Сумской,  оба в рост,  только Олег пошире в
плечах,  стояли  друг  против друга,  опустив руки  по  швам,  и  смотрели с
естественным и простым выражением.
     Сумской  из  карманчика гимнастерки достал  маленький клочок  бумажки и
побледнел.
     - Я,  Николай Сумской, - приглушенным голосом заговорил он, - вступая в
ряды членов Молодой гвардии, перед лицом своих друзей по оружию, перед лицом
родной  многострадальной  земли,   перед  лицом  всего  народа  торжественно
клянусь...  -  Им овладело такое волнение, что в голосе пробился металл, но,
боясь,  что его услышат во дворе,  Сумской смирил свой голос. - ...Если же я
нарушу эту  священную клятву под пытками или из-за  трусости,  то  пусть мое
имя,  мои родные будут навеки прокляты,  а меня самого покарает суровая рука
моих товарищей. Кровь за кровь, смерть за смерть!
     - Поздравляю тебя...  Отныне твоя жизнь принадлежит не тебе,  а партии,
всему народу, - с чувством сказал Олег и пожал ему руку. - Примешь клятву от
всей краснодонской группы...
     Самое  главное  -   это  попасть  в  дом,   когда  мама  уже  спит  или
притворяется,  что спит,  тихо раздеться и  лечь.  И тогда не нужно отводить
глаз от ясных и  измученных глаз мамы и не нужно притворяться,  будто ничего
не изменилось в жизни.
     Ступая на  цыпочках и  сам чувствуя,  какой он  большой,  он  входит на
кухню,  тихонько приоткрывает дверь и  входит в комнату.  Окна,  как всегда,
наглухо  закрыты  ставнями и  затемнены.  Сегодня топили  плиту,  -  в  доме
нестерпимая духота. Коптилка, поставленная, чтобы не марать скатерти и чтобы
была  повыше,  на  старую  опрокинутую жестяную  банку,  выделяет  из  мрака
выпуклости и грани знакомых предметов.
     Мать,  всегда такая аккуратная,  почему-то  сидит на разобранной ко сну
постели в платье и прическе, сцепив положенные меж колен маленькие, смуглые,
с утолщенными суставами руки, и смотрит на огонек коптилки.
     Как тихо в доме!  Дядя Коля,  теперь почти все дни пропадающий у своего
приятеля инженера Быстринова,  вернулся и спит,  и Марина спит,  а маленький
племянник,  наверно,  давно уже спит,  выпятив губы.  Бабушка спит и даже не
похрапывает.  Даже тиканья часов не  слышно.  Не спит одна мама.  Прекрасная
моя!..
     Но главное -  не поддаваться чувству... Вот так вот, молча, пройти мимо
на цыпочках и лечь, а там сразу можно притвориться спящим...
     Большой, тяжелый, он на цыпочках подходит к матери, падает перед ней на
колени и прячет в ее коленях свое лицо. Он чувствует ее руки на своих щеках,
чувствует ее  неподменимое тепло и  едва уловимый,  точно наносимый издалека
девичий запах жасмина и  другой,  чуть горьковатый,  то  ли  полыни,  то  ли
листочков баклажана, - не все ли равно!..
     - Прекрасная моя!  Прекрасная моя! - шепчет он, обдавая ее снизу светом
своих глаз. - Ты же все, все понимаешь... прекрасная моя!
     - Я все понимаю, - шепчет она, склонившись к нему головой и не глядя на
него.
     Он ищет ее глаза,  а  она все прячет глаза в  его шелковистых волосах и
шепчет, шепчет:
     - Всегда...  везде...  Не  бойся...  будь  сильный...  орлик мой...  до
последнего дыхания...
     - Будет,  ну, будет... Спать пора... - шепчет он. - Хочешь, я выпущу их
на волю?
     И  он,  как в  детстве,  нащупывает руками одну и другую скрепочки в ее
волосах и начинает выбирать шпильки.  Пряча лицо,  она все клонит голову ему
на руки,  но он вынимает шпильки все до одной и  выпускает ее косы,  и  они,
развернувшись,  падают с таким звуком, как падают яблоки в саду, и покрывают
всю маму.


     Глава сорок четвертая

     Чтобы  отлучиться  на  несколько  дней  в  Нижне-Александровский,  Ваня
Земнухов должен был получить разрешение штаба.
     - Дело,  понимаешь, не только в том, чтобы навестить дивчину, - говорил
он  Олегу.  -  Я  уж  давно планирую поручить ей всю организацию молодежи на
казачьих хуторах, - говорил Ваня с некоторым смущением.
     Но  Олег,   казалось,   пропустил  мимо  ушей  выдвинутые  Ваней  столь
непреложные мотивы.
     - Денек,  два обожди,  -  сказал он.  -  Возможно,  тебе другое задание
будет... Нет, нет, т-там же, - вдруг с широкой улыбкой сказал Олег, заметив,
что  лицо Вани приняло замкнутое выражение.  Оно  всегда принимало замкнутое
выражение, когда Ваня не хотел, чтобы догадались об истинных его чувствах.
     В  последние  дни  Полина  Георгиевна  настойчиво  требовала  от  Олега
выдвинуть толкового парня  в  распоряжение Лютикова.  Парень нужен  был  как
связной по специальному маршруту Краснодон -  Нижне-Александровский. И мысль
Олега пала на Земнухова.
     Тетя   Поля,   передавая  желание  Филиппа  Петровича,   несколько  раз
подчеркивала:
     - Только нужен  очень  толковый,  очень  проверенный.  Самый толковый и
самый проверенный...
     И  не  далее  как  на  другой день  после разговора Земнухова с  Олегом
близорукий Ваня в  тапочках на  босу ногу и  в  повязанном на голове носовом
платке с  четырьмя торчащими ушками уже шагал по проселочной степной дороге,
среди редких неубранных хлебов под нежарким солнцем.
     Весь  охваченный сознанием важности  своей  миссии,  сосредоточенный на
мыслях,  порожденных этой новой его ролью, - а сосредоточение на собственных
мыслях  было  наиболее  характерным  состоянием  близорукого Вани  во  время
путешествия, - он шел по степи, шел через многие населенные пункты, почти не
замечая того, что попадалось ему на пути.
     Человек со  стороны,  -  если  бы  мог  быть такой человек,  -  попав в
сельские районы немецкой оккупации,  был бы поражен необыкновенными мрачными
и  неожиданными  по  контрасту  картинами,  открывающимися его  взгляду.  Он
встретил бы  десятки и  сотни пепелищ,  где на  месте сел,  станиц,  хуторов
остались только остовы печей,  да  головни,  да  одинокая кошка на пригретом
солнцем  полуобгоревшем и  прорастающем бурьяном  крылечке.  И  встретил  бы
хутора,  где  даже  не  ступала  немецкая нога,  если  не  считать  случайно
забредших раз-другой мародеров-солдат.
     А  были и  такие села,  где  немецкая власть утвердилась так,  как  она
считала наиболее выгодным и удобным для себя,  где прямого военного грабежа,
то  есть  грабежа,  совершаемого проходящими частями армии,  и  всякого рода
насилий и зверств было не больше и не меньше, чем это отпущено было историей
для немецкого военно-оккупационного господства в России,  где хозяйствование
немцев было представлено, так сказать, в наиболее чистом виде.
     Именно к  такого рода  хуторам принадлежал хутор Нижне-Александровский,
где у родни по материнской линии нашли приют Клава Ковалева и ее мать.
     Казак,  у которого они жили,  родной брат матери, до прихода немцев был
рядовым колхозником.  Он  не  был  ни  бригадиром,  ни  конюхом,  а  был тем
обыкновенным колхозником, который работает со своей семьей в бригадах артели
на общественном поле и живет с того, что вырабатывает на трудодни и получает
со своей усадьбы.
     И  Иван Никанорович,  дядя Клавы,  и  вся  его семья с  момента прихода
немцев испытали не больше и не меньше того, что отпустила история на рядовой
обыкновенный крестьянский двор  во  время  немецкого  господства.  Они  были
ограблены во время прохождения наступающей немецкой армии,  ограблены в  той
мере,  в  какой их скот,  птица и продовольственные запасы были на виду,  то
есть  ограблены  очень  сильно,  но  не  дочиста,  так  как  нет  ни  одного
крестьянина  на  свете,  который  обладал  бы  таким  многовековым опытом  в
запрятывании своего добра в лихое время, как русский крестьянин.
     После того как  прошла армия и  начал устанавливаться "новый порядок" -
Ordnung,  Ивану Никаноровичу,  как  и  другим,  было объявлено,  что  земля,
закрепленная за Нижне-Александровской артелью на вечное пользование, теперь,
как и вся земля,  будет собственностью немецкого государства.  Но! - говорил
устами рейхскомиссара из Киева "новый порядок" -  Ordnung,  -  но эта земля,
которую с  такими  трудами и  испытаниями удалось соединить в  одну  большую
артельную землю,  теперь будет  снова разделена на  мелкие участки,  которые
перейдут в единоличное пользование каждого казака. Но! Это мероприятие будет
проведено только тогда, когда все казаки и крестьяне будут иметь собственные
сельскохозяйственные орудия и  тягловую силу.  А так как сейчас они не могут
их  иметь,  земля останется в  прежнем состоянии,  но  уже как собственность
немецкого государства.  Для  обработки земли  над  хутором  будет  поставлен
староста,  русский,  но от немцев, - и он был поставлен, - а крестьяне будут
разбиты на  десятидворки.  Над каждой десятидворкой будет поставлен старший,
русский,  но от немцев,  -  и старшие были поставлены, - и за свою работу на
этой  земле крестьяне будут получать хлеб  по  определенной норме.  А  чтобы
крестьяне работали хорошо, они должны знать, что только те из них, кто будет
сейчас  работать  хорошо,   получат  потом   участок  земли  в   единоличное
пользование.
     Для  того  чтобы  хорошо  работать  на  этой  большой  земле,  немецкое
государство пока что не  может дать машин и  горючего для машин и  не  может
дать лошадей.  Работники должны обходиться косами,  серпами,  тяпками,  а  в
качестве тягловой силы использовать собственных коров.  А  кто  будет жалеть
своих коров, тот вряд ли может рассчитывать на получение земли в единоличное
пользование в будущем.  При всем том,  что такой вид труда требовал особенно
много рабочей силы,  немецкая власть не  только не  стремилась сохранить эту
силу  на  месте,  а  прилагала все  меры к  тому,  чтобы наиболее здоровую и
трудоспособную часть населения угнать в Германию.
     Ввиду  того  что  немецкое государство не  могло  сейчас  учесть  своих
потребностей в  мясе,  молоке,  яйцах,  оно взяло на первый случай с  хутора
Нижне-Александровского по  одной корове с  каждых пяти дворов,  и  по  одной
свинье с каждого двора, и еще пятьдесят килограммов картофеля, двадцать штук
яиц и триста литров молока с каждого двора. Но! Так как может понадобиться и
еще,  -  и эта надобность действительно постоянно возникала,  -  то казаки и
крестьяне не могут резать свой скот и  птицу для себя.  А  если уж в крайнем
случае очень захочется зарезать свинью, то четыре двора, соединившись, могут
зарезать ее,  только  они  обязаны при  этом  сдать  трех  свиней  немецкому
государству.
     Для  того  чтобы  взять  все  это  из  двора  Ивана Никаноровича и  его
односельчан,  кроме старших над  десятидворками и  старосты над  хутором был
учрежден  аппарат  районной  сельскохозяйственной  комендатуры  во  главе  с
зондерфюрером Сандерсом.  И  зондерфюрер,  учитывая жаркий  климат,  подобно
обер-лейтенанту Шприку, разъезжал по селам и хуторам в мундире и трусиках, и
казачки при виде его крестились и плевались,  как если бы они видели сатану.
Эта   районная   сельскохозяйственная  комендатура  подчинялась  еще   более
многолюдной   окружной   сельскохозяйственной   комендатуре   во   главе   с
зондерфюрером Глюккером,  который ходил,  правда, в штанах, но уже сидел так
высоко,  что  оттуда не  спускался.  А  эта  комендатура,  в  свою  очередь,
подчинялась ландвиртшафтсгруппе,  или,  сокращенно,  группе "ля", во главе с
майором Штандером.  Эта группа была уже так предельно высоко,  что ее просто
никто не  видел.  Но  и  эта группа была только отделом виртшафтскоммандо 9,
или,   сокращенно,   "викдо  9",   во   главе  с   доктором  Люде.   А   уже
виртшафтскоммандо 9 подчинялась,  с одной стороны, фельдкомендатуре в городе
Ворошиловграде,  то  есть,  попросту говоря,  жандармскому управлению,  а  с
другой  стороны  -  главному  управлению  государственных имений  при  самом
рейхскомиссаре в городе Киеве.
     Чувствуя над  собой  всю  эту  лестницу все  более  обремененных чинами
бездельников и  воров,  разговаривавших на непонятном языке,  которых тем не
менее  надо   было   кормить,   повседневно  испытывая  на   себе  плоды  их
деятельности,  Иван  Никанорович и  его  односельчане поняли,  что  немецкая
фашистская власть не только зверская власть, - это уже было видно сразу, - а
власть несерьезная, воровская и, можно сказать,