на отдельная уборная,  которую бабушка Вера должна была ежедневно мыть,
чтобы генерал мог совершать свои дела,  не  становясь на  корточки.  Генерал
ходил в  уборную по утрам всегда в  одно и  то же время,  а  денщик караулил
возле и,  услышав покашливание генерала,  подавал ему  специальную вафельную
бумажку.  Но  при этой своей чистоплотности генерал не стеснялся при бабушке
Вере  и  Елене  Николаевне громко  отрыгивать пищу  после  еды,  а  если  он
находился один в своей комнате,  он выпускал дурной воздух из кишечника,  не
заботясь о  том,  что  бабушка Вера и  Елена Николаевна находятся в  комнате
рядом.
     А  адъютант на  длинных ногах старался во  всем  походить на  генерала.
Казалось,  он,  адъютант,  даже  вырос  таким  длинным только  затем,  чтобы
походить на своего длинного генерала.  И так же, как генерал, он старался не
замечать ни бабушки Веры, ни Елены Николаевны.
     Ни для генерала,  ни для его адъютанта бабушка Вера и  Елена Николаевна
не существовали не только как люди, а даже как предметы. А денщик был теперь
их полновластным начальником и хозяином.
     И,  осваиваясь с этим новым и ужасным положением, бабушка Вера с первых
же дней обнаружила,  что она не согласна мириться с этим положением.  Хитрая
бабушка Вера  догадалась,  что  денщик  с  палевыми веснушками не  настолько
властен в  присутствии своих  начальников,  чтобы посметь убить ее,  бабушку
Веру.  И  с  каждым днем она все смелее пререкалась с  денщиком,  а когда он
кричал на нее,  она сама кричала на денщика.  Однажды,  вспылив,  он пнул ее
своим  громадным каблуком в  поясницу,  но  бабушка в  ответ изо  всей  силы
ударила его сковородой по голове,  и, как это ни странно было, побагровевший
денщик словно захлебнулся. Такие странные и сложные отношения установились у
бабушки Веры с  денщиком с  палевыми веснушками.  А Елена Николаевна все еще
находилась в  состоянии глубокого внутреннего оцепенения и,  неподвижно нося
чуть закинутую назад голову в короне пышных светло-русых волос, механически,
молча исполняла то, что от нее требовали.
     В  один  из  таких дней  Елена Николаевна шла  по  улице,  параллельной
Садовой, за водой и вдруг увидела двигавшуюся ей навстречу знакомую подводу,
запряженную буланым коньком, и идущего рядом с подводой сына Олега.
     Елена Николаевна беспомощно оглянулась,  выронила ведра и  коромысло и,
раскинув руки, кинулась к сыну.
     - Олежка...  мальчик... - повторяла она, то припадая лицом к груди его,
то поглаживая его светло-русые,  позолотившиеся от солнца волосы,  то просто
касаясь ладонями его груди, плеч, спины, бедер.
     Он  был выше ее  на  голову;  за эти дни он сильно загорел,  осунулся в
лице,  возмужал;  но сквозь эту возмужалость более чем когда-либо проступали
те навеки сохранившиеся для нее в сыне черты,  какие она знала в нем,  когда
он  лепетал первые слова и  делал первые шажки на полных,  круглых загорелых
ножках и  его заносило вбок,  точно ветром.  Он действительно был еще только
большое дитя.  Он обнимал мать своими большими, сильными руками, а глаза его
из-под  широких светлых бровей сияли  так,  как  они  сияли  матери все  эти
шестнадцать с  половиной лет,  -  чистым и  ясным сыновним светом,  и он все
повторял:
     - Мамо... мамо... мамо...
     Никого и  ничего не существовало для них в эти несколько мгновений:  ни
двух немецких солдат,  из ближнего двора наблюдавших за ними - нет ли в этом
чего-либо,  нарушающего порядок, Ordnung, ни стоявших возле брички родных, с
разными  чувствами  смотревших  на  встречу  матери  и  сына:  дядя  Коля  -
флегматично и  печально,  тетя  Марина -  со  слезами на  черных,  красивых,
утомленных глазах,  трехлетний мальчик - удивленно и капризно, почему не его
первого обнимает и целует тетя Лена,  а дед-возчик -  с тактичным выражением
старого человека:  вот,  мол,  какие дела бывают на  свете.  А  добрые люди,
тайком наблюдавшие из  окон за  встречей так  похожих друг на  друга рослого
юноши с непокрытой, опаленной солнцем головой и совсем еще молодой женщины с
пышными  косами,   окружавшими  ее  голову,   могли  бы  подумать,  что  это
встретились брат и  сестра,  когда б  они  не  знали,  что  это Олег Кошевой
вернулся  до   матери  своей,   как  возвращались  теперь  сотни  и   тысячи
краснодонцев,  не успевших уйти от беды, возвращались к своим родным, в свои
хаты, занятые немцами.
     Тяжело было в  эти  дни  тем,  кто покинул родные места,  дом,  близких
людей.  Но те,  кто успел уйти от немца,  шли уже по своей, советской земле.
Насколько тяжелее было тем,  кто приложил все усилия, чтобы уйти от немца, и
пережил крах этих усилий, и видел смерть перед лицом своим, и теперь брел по
родным местам,  которые еще вчера были своими, а вот стали немецкими, - брел
без  пищи,  без  крова,  в  одиночку,  павший  духом,  отданный  на  милость
встречного немца-победителя, как преступник в глазах его.
     В  то мгновение,  когда в открытой яркой степи,  в белом тусклом блеске
воздуха Олег и его товарищи увидели двигавшиеся прямо на них немецкие танки,
души  их   содрогнулись,   впервые  став  перед  лицом  смерти.   Но  смерть
повременила.
     Немцы-мотоциклисты оцепили всех,  кто не успел переправиться, и согнали
в  одно место к Донцу.  И здесь снова сошлись вместе и Олег с товарищами,  и
Ваня Земнухов с  Клавой и  ее  матерью,  и  директор шахты No  1-бис Валько.
Валько был весь мокрый -  бриджи и пиджак хоть выжми,  -  вода хлюпала в его
хромовых сапогах.
     В  эти  минуты  всеобщего смятения мало  кто  обращал внимание друг  на
друга,  но  при  взгляде на  Валько каждый думал:  "Вот и  этому не  удалось
переплыть Донец".  А  он  с  выражением какой-то  сосредоточенной злости  на
смуглом небритом цыганском лице присел на землю, снял свои добротные сапоги,
вылил воду, выжал портянки, обулся и, обернув к ребятам сумрачное лицо свое,
вдруг не  то  чтобы подмигнул,  а  чуть-чуть  свел  веки  черного глаза:  не
робейте, мол, я с вами.
     Немецкий офицер-танкист,  в черном шлеме-берете,  с лицом закопченным и
злым,  на  ломаном  русском  языке  приказал всем  военным выйти  из  толпы.
Военные, уже без оружия, выходили из толпы группами или в одиночку. Немецкие
солдаты, пиная их прикладами в спину, уводили в сторону, и вскоре неподалеку
от толпы образовалась на степи другая, меньшая толпа военных.
     Что-то  пронзительно-печальное  было  в  лицах,  взглядах  этих  людей,
жавшихся друг к  другу в  своих застарело-грязных гимнастерках и  запыленных
сапогах среди залитой солнцем яркой степи.
     Военных  построили  в  колонну  и  погнали  вверх  по  Донцу.   А  всех
гражданских людей распустили по домам.
     И  люди начали растекаться по степи в разные стороны от Донца.  Большая
часть потянулась вдоль дороги на  запад,  через хутор,  где  ночевали Ваня и
Жора, в сторону Лихой.
     Отец Виктора Петрова и дед,  везший Кошевого и его родню, в тот момент,
как увидели в  степи немецкие танки,  присоединились с подводами к своим.  И
вся их группа,  включившая теперь Клаву Ковалеву с матерью,  влилась в поток
людей и подвод, отходивших на запад, в сторону Лихой.
     Некоторое время никто из  людей не верил,  что все именно так и  будет,
отпустили их и  нет в  этом никакого подвоха,  -  все с  опаской косились на
двигавшихся по  дороге  встречным потоком  немецких  солдат.  Но  солдаты  с
усталыми,  потными,  грязными от размазавшейся пыли лицами, озабоченные тем,
что ждало их впереди, почти не смотрели на русских беженцев.
     Когда прошло первое потрясение, кто-то неуверенно сказал:
     - На  то  есть  приказ  немецкого  командования -  местных  жителей  не
обижать...
     Валько,  от  которого валил под  солнцем пар,  как  от  лошади,  мрачно
усмехнулся и,  кивнув  на  колонны злых,  вымазанных,  как  черти,  немецких
солдат, сказал:
     - Не видишь, у них времени нет. А то дали б они тебе водички испить!
     - А ты,  кажись, уже испил, - вдруг весело отозвался чей-то голос, один
из   тех   неунывающих  голосов,   какие  при   всех,   даже  самых  ужасных
обстоятельствах жизни  обязательно  обнаружатся,  когда  собираются  русские
люди.
     - Я уже испил,  -  мрачно согласился Валько.  И, подумав, добавил: - Да
еще не всю чару.
     На самом деле вот что произошло с Валько,  когда он,  покинув на берегу
ребят,  спустился к  переправе.  Благодаря свирепому своему виду он  все  же
заставил  одного  из  военных,   ведавших  переправой,   вступить  с  ним  в
переговоры.  От военного Валько узнал, что командование переправой находится
на той стороне реки.  "Я его заставлю,  чтобы он со своими лайдаками порядок
мне навел!"  -  яростно думал Валько,  прыгая с  края одного понтона на край
другого,  сбоку  от  двигавшихся по  наплавному мосту  машин.  В  это  время
налетели немецкие пикировщики, и он, как и все люди, прыгавшие вместе с ним,
вынужден был лечь.  Потом ударила немецкая артиллерия,  на понтонах началась
паника. И тут Валько заколебался.
     По   своему  положению  он   не  только  имел  право,   а   обязан  был
воспользоваться последней возможностью перебраться на ту сторону Донца.  Но,
как это бывает в жизни даже очень сильных и рассудительных натур,  с горячей
кровью,  скрытно кипящей в жилах,  иногда долг частный, меньший, но ближний,
берет верх над долгом общим и главным, но дальним.
     Едва Валько представил себе,  что  могут подумать о  нем  его  рабочие,
Григорий Ильич Шевцов -  его друг, ребята-комсомольцы, оставшиеся на берегу,
едва Валько представил себе это,  вся кровь прихлынула к черному лицу его, и
он повернул обратно.  В это время уже по всей ширине наплавного моста бежали
навстречу ему люди сплошной лавиной.  Тогда он, в чем был, бросился в воду и
поплыл к берегу.
     В то время,  когда немцы уже обстреливали и оцепляли этот берег Донца и
люди с этого берега,  обезумев, бежали по понтонам на другой берег и дрались
у  спуска к  понтонам и  десятками и  сотнями перебирались вплавь на  другой
берег, - Валько, рассекая волны своими сильными руками, плыл к этому берегу.
Он знал,  что будет первым из тех,  с кем немцы расправятся,  а плыл, потому
что поступить иначе ему не позволяла совесть.
     На беду себе немцы поступили так недальновидно,  что не убили Валько, а
отпустили его  вместе с  другими.  И  вот,  вместо того  чтобы  двигаться на
восток,  к  Саратову,  куда он обязан был явиться по службе и где находились
его жена и дети, Валько в потоке беженцев двигался на запад.
     Еще  не   доходя  Лихой,   вся  эта  сборная  колонна  беженцев  начала
распадаться.  Валько  предложил группе краснодонцев выделиться из  остальной
колонны,  обойти Лихую  и  двигаться к  Краснодону вдали  от  больших дорог,
проселками, а то и целиною.
     Как это всегда бывает в  трудные моменты жизни народов и государств,  в
душе  даже  самого  рядового  человека  мысли  о  собственной  судьбе  тесно
переплетаются с мыслями о судьбе всего народа и государства.
     В  эти первые дни после того,  что было пережито,  и  взрослые и ребята
находились в  подавленном настроении и почти не говорили друг с другом.  Они
подавлены были не  только тем,  что ждало их впереди,  а  и  тем,  что будет
теперь со всей советской землей. Но каждый переживал это по-своему.
     В  состоянии  наибольшего  душевного  равновесия  находился  трехлетний
сынишка Марины,  двоюродный братик  Олега.  Никаких сомнений в  устойчивости
того мира, в каком он жил, у него не было, поскольку мама и папа всегда были
при нем.  Ему,  правда,  страшно было один момент,  когда что-то  заревело и
загремело в небе и кругом так бухало и бежали люди. Но он рос в такое время,
когда кругом всегда бухало и всегда бежали люди, поэтому он поплакал немного
и  успокоился.  И  теперь  уже  все  было  хорошо.  Он  только находил,  что
путешествие  несколько  затянулось.  Это  ощущение  особенно  владело  им  в
полдень, когда его всего размаривало, и он начинал хныкать, скоро ли приедет
домой  к  бабушке.  Но  стоило остановиться на  привал и  отведать кашки,  и
потыкать палкой в норку суслика, и обойти, ступая боком, почтительно задирая
голову,  вокруг гнедых коней,  каждый из  которых был  чуть не  вдвое больше
буланого конька,  а  потом  сладко поспать,  уткнувшись головенкой в  мамины
колени,  - как все становилось на свои места, и мир снова был полон прелести
и чудес.
     Дед-возчик думал о том, что вряд ли его жизни, жизни маленького старого
человека,  грозит опасность при немцах. Но он боялся, что немцы еще в дороге
отберут у  него лошадь.  Кроме того,  он  думал о  том,  что немцы лишат его
пенсии,  которую он получал как возчик, проработавший на шахтах сорок лет, и
не только лишат пособия,  которое он получал за трех сыновей-фронтовиков,  а
еще,  пожалуй,  будут утеснять за то,  что у  него столько сыновей в Красной
Армии.  И  его глубоко волновал вопрос о том,  победит ли Россия в войне.  В
свете того,  что он видел,  он очень боялся,  что Россия не победит. И тогда
он,  маленький дед,  с  взъерошенными на  затылке серыми  перышками,  как  у
воробышка,  очень жалел о том,  что не умер прошлой зимой, когда у него, как
говорил ему  доктор,  случился "приступ".  Но  иногда он  вспоминал всю свою
жизнь и  войны,  в  которых сам  участвовал,  вспоминал,  что Россия велика,
богата, а за последний десяток лет стала еще богаче, - неужели же найдется у
немца сила  победить ее,  Россию?  И,  когда дед  думал так,  им  овладевало
нервное  оживление,   он  почесывал  высохшие,  черные  от  солнца  лодыжки,
почмокивал на  буланого  конька,  по-детски  выпячивая губы  и  подшевеливая
конька вожжою.
     Николаю Николаевичу,  дяде Олега,  было всего обиднее то,  что  его так
хорошо начавшаяся работа в тресте -  работа молодого геолога, выдвинувшегося
в первые же годы исключительно удачными разведками, - вдруг прервалась таким
неожиданным и ужасным образом. Ему казалось, что немцы непременно убьют его,
а  если  не  убьют,  ему  придется  проявить  немало  изворотливости,  чтобы
уклониться от службы у  немцев.  А он знал,  что при всех условиях не пойдет
служить к немцам,  потому что служить у немцев ему было так же неестественно
и неудобно, как ходить на четвереньках.
     А  молоденькая тетушка Марина подсчитывала,  из каких источников дохода
складывалась их  жизнь до  немцев.  И  получалось,  что их  жизнь до  немцев
складывалась:  из  заработка Николая Николаевича,  пенсии Елены  Николаевны,
которую она получала за покойного мужа -  отчима Олега,  пенсий бабушки Веры
Васильевны,  квартиры,  которую  им  давал  трест,  и  огорода,  который они
разводили при доме. И выходило так, что первых трех источников существования
они с  приходом немцев безусловно лишились и  могли лишиться остальных.  Она
все  вспоминала убитых детей  на  переправе и  переносила жалость к  ним  на
своего ребенка и начинала плакать. Ей приходили в голову рассказы о том, что
немцы грубо пристают к  женщинам и  совершают насилия над ними,  и тогда она
вспоминала,  что  она  хорошенькая женщина и  к  ней  уже,  наверное,  будут
приставать немцы, и она то ужасалась, то утешала себя тем, что будет нарочно
попроще одеваться и изменит прическу и все, может быть, обойдется.
     Отец  Виктора Петрова,  лесничий,  знал,  что  возвращение домой грозит
смертельной опасностью ему, как человеку, известному в районе своим участием
в борьбе против немцев в 1918 году,  и его сыну-комсомольцу. Но он заходил в
тупик,  когда думал о том, как ему теперь поступить. Он знал, что кто-нибудь
из  партийных  людей  обязательно  оставлен  для  организации  подпольной  и
партизанской борьбы.  Но  сам  он,  человек уже немолодой,  всю жизнь честно
работал рядовым лесничим и  привык к  той  мысли,  что  он  до  конца  жизни
останется лесничим.  Он  мечтал  дать  хорошее образование сыну  и  дочери и
вывести их в  люди.  Но,  когда теперь в сердце к нему закрадывалась мысль о
том,  что  прошлое  его  может  остаться  неизвестным и  у  него  сохранится
возможность так же служить лесничим при немцах,  - им овладевали такая тоска
и отвращение, что ему, крупному, сильному человеку, хотелось драться.
     В  это же самое время сын его,  Виктор,  находился в  состоянии крайней
обиды и оскорбления за Красную Армию. Он с детства обожал Красную Армию и ее
командиров и с первых же дней войны готовился к тому,  чтобы принять участие
в  войне как командир Красной Армии.  Он был руководителем военного кружка в
школе и проводил военные занятия и физические упражнения в кружке под дождем
и на морозе,  как учил этому Суворов. Отступление Красной Армии, конечно, не
могло  пошатнуть в  глазах Виктора ее  престижа.  Но  обидно было,  что  ему
своевременно не  удалось попасть в  Красную Армию командиром,  а  между тем,
будь он  теперь командиром Красной Армии,  она,  несомненно,  не попала бы в
такое тяжкое и  горестное положение.  Что же касается его судьбы при немцах,
то о ней Виктор просто не думал, целиком полагаясь на отца и на друга своего
Анатолия  Попова,   который  во  всех  трудных  случаях  жизни"  умел  найти
что-нибудь неожиданное и абсолютно правильное.
     А  друг его Анатолий всей душой болел за  отечество и,  молча покусывая
ногти, всю дорогу думал о том, что же ему, Анатолию, теперь делать? За время
войны  он  столько  прочел  докладов  на  комсомольских собраниях  о  защите
социалистического отечества, но ни в одном из докладов не мог выразить еще и
того ощущения отечества,  как чего-то большого и  певучего,  какой была его,
Анатолия,  мама,  Таисья  Прокофьевна,  с  ее  рослым,  полным телом,  лицом
румяным, добрым и с чудными старинными казачьими песнями, которые она певала
ему с колыбели.  Это ощущение отечества всегда жило в его сердце и исторгало
слезы из  глаз его при звуках родной песни или при виде потоптанного хлеба и
сожженной избы.  И вот отечество его находилось в беде,  такой беде,  что ни
видеть это,  ни  думать об этом нельзя было без острой боли сердечной.  Надо
было действовать, действовать немедленно, но - как, где, с кем?
     Такие мысли в большей или меньшей степени волновали всех его товарищей.
     И только Уля не имела сил думать ни о судьбе родной земли,  ни о личной
своей  судьбе.   Все,   что  она  пережила  с  того  момента,   как  увидела
пошатнувшийся копер шахты No 1-бис: прощание с любимой подругой и с матерью,
этот путь по обожженной солнцем,  вытоптанной степи и,  наконец,  переправу,
где в этой окровавленной верхней части туловища женщины с красным платком на
голове и  в  мальчике с  вылетевшими из  орбит глазами точно воплотилось все
пережитое ею, - все это снова и снова, то остро, как кинжал, то тяжко-тяжко,
как жернов,  поворачивалось в кровоточащем сердце Ули. Всю дорогу она шагала
рядом с  телегой,  молчаливая,  будто спокойная,  и только эти черты мрачной
силы,  обозначившиеся в  ее глазах,  ноздрях,  губах,  выдавали,  какие бури
волнами ходили в душе ее.
     Зато  Жоре  Арутюнянцу было  совершенно ясно,  как  он  будет жить  при
немцах. И он очень авторитетно рассуждал вслух:
     - Каннибалы!  Разве наш народ может с ними примириться,  да? Наш народ,
как  в  прежде  оккупированных немцами  местностях,  безусловно возьмется за
оружие.  Мой отец -  тихий человек,  но  я  не сомневаюсь -  он возьмется за
оружие.  А мать,  с ее характером,  та безусловно возьмется за оружие.  Если
наши старики так  поступают,  как же  мы,  молодежь,  должны поступать?  Мы,
молодежь,  должны взять на учет - выявить, потом взять на учет, - поправился
Жора,  -  всех ребят,  кто не  уехал,  и  немедленно связаться с  подпольной
организацией. Мне по крайней мере известно, что в Краснодоне остались Володя
Осьмухин и Толя Орлов,  -  разве они будут сидеть сложа руки? А Люся, сестра
Володи,  эта прекрасная девушка,  -  с чувством сказал Жора, - она во всяком
случае безусловно не будет сидеть сложа руки.
     Выбрав момент,  когда никто,  кроме Клавы,  не  мог