,  полуслепой?..  Валя  представила себе  все  огромное
пространство донецкой степи,  взорванные шахты, мокрые городки и поселки без
света,  с этими жандармериями... Вдруг ей показалось, что Сережка никогда не
спустится с  этой  грохочущей крыши,  и  мужество  покинуло  ее.  Но  в  это
мгновение она почувствовала дрожание лестницы,  и лицо ее приняло холодное и
независимое выражение.
     - Ты здесь?.. - Он улыбался в темноте.
     Она почувствовала,  что он протянул к ней руку, и подала свою. Рука его
была холодна,  как ледышка.  Что только он  не  переносил,  -  худенький,  в
дырявых ботинках,  в которых он уже столько часов ходил по грязи, - наверно,
они были полны воды,  -  в старенькой,  прохудившейся курточке нараспашку?..
Обеими руками она взяла его за щеки, они тоже были холодные, как ледышки.
     - Ты же совсем окоченел, - сказала она, не отнимая рук от его лица.
     Он мгновенно притих,  и так они постояли некоторое время.  Только голые
ветки стучали. Потом он прошептал:
     - Больше не будем кружить... Отойдем немного да через забор...
     Она отняла руки.
     Они  подошли к  домику Олега с  той  стороны,  где  жили соседи.  Вдруг
Сережка схватил Валю за руку,  и они оба прижались к стенке. Валя, ничего не
понимавшая, подставила ему ухо к самым губам.
     - Шли двое навстречу.  Услышали нас и тоже остановились...  - прошептал
он.
     - Показалось!
     - Нет, стоят...
     - Давай отсюда во двор!
     Но  едва  они  обогнули дом  со  стороны  соседей,  как  Сережка  опять
остановил Валю: те двое проделали то же с противоположной стороны дома.
     - Тебе почудилось, наверно...
     - Нет, стоят.
     Открылась дверь  и  в  квартире Кошевых,  кто-то  вышел и  наткнулся на
людей, от которых прятались Сережка и Валя.
     - Любка? Чего вы не заходите? - раздался тихий голос Елены Николаевны.
     - Тсс...
     - Свои! - сказал Сережка и, схватив Валю за руку, повлек за собой.
     В  темноте послышался тихий смех Любки.  И  она  с  Сергеем Левашовым с
гитарой и  Сережка и  Валя,  давясь от  смеха и  хватая друг друга за  руки,
вбежали  на  кухню  к  Кошевым.  Они  были  такие  мокрые,  грязные и  такие
счастливые,  что  бабушка Вера  подняла длинные костлявые руки  в  цветастых
рукавах и сказала:
     - Рятуйте, люди добрые!
     За  всю их  жизнь не  было у  них такой вечеринки,  как эта,  при свете
коптилок,  в  нетопленной комнате,  в  городе,  где  уже  более трех месяцев
господствовали немцы.
     Было удивительно,  как все молодые люди, двенадцать человек, уместились
на одном диване. Тесно прижавшись один к другому и склонившись головами, они
по  очереди читали вслух доклад,  и  лица их невольно выражали то,  что одни
испытали сегодня,  сидя у радио,  а другие -  в этом ночном походе по грязи.
Лица  их  выражали  одновременно  то  любовное  чувство,  которое  связывало
некоторых из  них и  словно током передавалось другим,  и  то необыкновенное
счастливое  чувство  общности,   которое  возникает  в   юных   сердцах  при
соприкосновении с  большой  человеческой  мыслью,  а  особенно  той  мыслью,
которая выражает самое важное в  их  жизни сейчас.  На  их  лицах было такое
счастливое выражение дружбы,  и  светлой молодости,  и  того,  что все будет
хорошо...  Даже Елена Николаевна чувствовала себя молодой и счастливой среди
них.  И только бабушка Вера, оперев худое лицо на смуглую ладонь, с какой-то
боязнью и  неожиданным чувством жалости неподвижно смотрела на молодых людей
с высоты своей старости.
     Молодые люди  прочли доклад и  задумались.  На  лице  бабушки появилось
лукавое выражение.
     - Ой, гляжу я на вас, хлопцы та дивчата, - сказала она, - та хиба ж так
можно?  Такой великий праздник!  Дивиться на  стол!  Та не вже ж  та горилка
только для красы! Треба ж ее выпить!
     - Ой,  бабуня, ты ж у меня краще всех!.. К столу, к столу!.. - закричал
Олег.
     Главное было -  не сильно орать,  и всем было очень смешно хором шикать
на того,  кто повышал голос. Решили все-таки по очереди дежурить возле дома,
и очень смешно было выгонять на дежурство того, кто любезничал с соседом или
соседкой или просто очень развеселился.
     Белоголовый Степа  Сафонов  в  обычном  состоянии мог  говорить  о  чем
угодно, но, если ему приходилось выпить немного вина, он мог говорить только
о  любимом предмете.  Веснушчатый носик  Степы Сафонова покрылся бисеринками
пота,  и он стал рассказывать своей соседке Нине Иванцовой о птице фламинго.
Все на него зашикали, и его немедленно выгнали на дежурство. Он вернулся как
раз  в  тот  момент,  когда сдвинули в  сторону стол  и  Сергей Левашов взял
гитару.
     Сергей  Левашов  играл  в   той  русской  небрежной  манере,   особенно
распространенной среди русских мастеровых,  при которой вся поза и  особенно
лицо исполнителя выражают полную безучастность к тому, что происходит: он не
смотрит на танцующих,  не смотрит на зрителей и,  уж конечно,  не смотрит на
инструмент,  он не смотрит ни на что в  особенности,  а  руки его сами собой
выделывают такое, что так и хочется пуститься в пляс.
     Сергей  Левашов взял  гитару  и  заиграл какой-то  модный перед  войной
заграничный бостон. Степа Сафонов кинулся к Нине, и они закружились.
     В этом заграничном танце Любка-артистка была,  конечно,  лучше всех. Но
из мужчин на первом месте был Ваня Туркенич,  высокий, стройный, галантный -
настоящий офицер. И Любка танцевала сначала с ним, а потом с Олегом, который
считался одним из лучших танцоров в  школе.  А Степа Сафонов все не отпускал
притихшую,  словно одеревеневшую Нину,  и танцевал с ней все танцы,  и очень
подробно объяснял Нине,  насколько разнится оперение у  самца  фламинго и  у
самки фламинго и сколько самка фламинго кладет яиц.
     Вдруг лицо у Нины стало красное и некрасивое, и она сказала:
     - Мне  с  тобой,  Степа,  совершенно неудобно танцевать,  потому что ты
маленький и мне на ноги наступаешь и все время треплешься.
     И она вырвалась от него и убежала.
     Степа Сафонов устремился было к  Вале,  но она уже пошла с  Туркеничем.
Тогда он подхватил Олю Иванцову.  Она была спокойная,  серьезная девушка и и
еще более молчаливая, чем ее сестра, и Степа уже мог совершенно безнаказанно
рассказывать ей о необыкновенной птице.
     Все же  он  не  забыл обиды и  в  один из удобных моментов поискал Нину
глазами. Она танцевала с Олегом. Олег уверенно и спокойно кружил ее крупное,
сильное тело,  и  улыбка сама собой выступала на губах у  Нины,  глаза у нее
стали счастливые, и она была необыкновенно хороша собой.
     Бабушка Вера не выдержала и закричала:
     - Ото ж мени танцы!  И що воны такое придумали у той заграницы! Сережа,
давай гопака!..
     Сергей Левашов,  даже не поведя бровью,  перешел на гопака. Олег, в два
прыжка проскочив всю комнату,  подхватил бабушку за талию,  и она, нисколько
не сконфузившись,  с  неожиданной в  ней легкостью так и  понеслась вместе с
ним,  выстукивая башмаками.  Только по  тому,  как плавно кружился над полом
темный подол ее  юбки,  видно было,  что бабушка танцует умеючи -  бережно и
лихость у  нее не столько в ногах,  сколько в руках,  а особенно в выражении
Лица...
     Ни в чем так свободно не проявляется народный характер, как в песне и в
пляске.  Олег с выражением лукавства,  которое у него было не в губах и даже
не  в  глазах,  а  где-то в  подрагивающих кончиках бровей,  с  расстегнутым
воротом рубахи, с выступившими на лбу под волосами капельками пота, свободно
и  почти недвижимо держа крупную голову и  плечи,  шел  вприсядку с  такой -
оторви голову!  -  удалостью, что в нем, как в его бабушке, сразу стал виден
природный украинец.
     Белозубая,  черноокая красавица Марина, ради праздника надевшая на себя
все  свои  монисты,  не  утерпела,  топнула  каблуком,  развела руки,  будто
выпустила что-то дорогое,  и вихрем пошла вокруг Олега.  Но дядя Коля настиг
ее,  а  Олег снова подхватил бабушку за талию,  и  они понеслись в две пары,
стуча каблуками.
     - Ой,  помрешь,  стара!  - вдруг крикнула вся раскрасневшаяся бабушка и
упала на диван, обвеваясь платочком.
     Все  зашумели,  задвигались,  захлопали,  танец  прервался,  но  Сергей
Левашов,  безучастный ко всему, еще играл гопака, будто все это его вовсе не
касалось, и вдруг оборвал на половине лада, положив руки на струны.
     - Украина забила! - вскричала Любка. - Сережка! Давай нашу поулошную!
     И не успел Сергей Левашов тронуть струны,  как она уже пошла "русскую",
сразу выдав такого дробота своими каблучками,  что уже ни на что нельзя было
смотреть, как только на ее ноги. Так она прошла, плавно неся голову и плечи,
и вышла перед Сережкой Тюлениным,  топнула ногой и отошла назад, предоставив
ему место.  Сережка с  тем безучастным выражением лица,  с которым не только
играют,  а и пляшут русские мастеровые люди,  небрежно пошел на Любку,  тихо
постукивая рваными и много раз чиненными башмаками. Так он прошелся в меру и
снова вышел на Любку,  топнул и отступил.  Она,  выхватив платочек, пошла на
него,  топнула и поплыла по кругу,  с незаметным искусством неся неподвижную
голову  и  только вдруг  одаряя зрителя каким-то  едва  заметным,  небрежным
чутошным  поворотом,  в  котором,  казалось,  участвует только  один  носик.
Сережка ринулся за ней и  давай чесать нога за ногу все с тем же безучастным
выражением,  с опущенными руками,  но с такой беззаветной преданностью делу,
какую его ноги выражали с небрежной и немного комичной старательностью.
     Любка,   круто  сломав  ритм  вслед  за   зачастившей  гитарой,   вдруг
повернулась на Сережку,  но он все наступал на нее,  с такой отчаянностью, с
такой  безнадежной любовной яростью  оттопывая башмаками,  что  от  башмаков
стали отлетать кусочки засохшей грязи.
     Особенностью его танца было предельное чувство меры,  - это была удаль,
но  удаль,  глубоко запрятанная.  А  Любка черт знает что  выделывала своими
полными,  сильными ногами,  лицо  ее  порозовело,  золотистые кудри дрожали,
сотрясенные,  как  если бы  они были из  чистого золота,  и  на  всех лицах,
обращенных на  нее,  было  выражение:  "Вот так  Любка-артистка!"  И  только
влюбленный в  Любку  Сергей  Левашов  не  смотрел  на  нее,  лицо  его  было
канонически безучастно ко  всему,  лишь  сильные нервные пальцы  его  быстро
бегали по струнам.
     Сережка,  сделав полный отчаяния жест,  будто  он  ударил шапкой оземь,
решительно пошел на Любку, в такт музыке ударяя себя ладошками по коленкам и
подметкам,  и так он загнал Любку в окружившее их кольцо зрителей, и оба они
остановились,  топнув каблуками. Кругом засмеялись, захлопали, а Любка вдруг
грустно сказала:
     - Вот она, наша поулошная...
     И  потом  она  уже  больше  не  танцевала,  а  сидела рядом  с  Сергеем
Левашовым, положив ему на плечо свою маленькую белую руку.
     В  этот день штаб "Молодой гвардии",  с разрешения подпольного райкома,
выдал   денежное   вспомоществование  некоторым   находящимся   в   наиболее
бедственном положении семьям фронтовиков.
     Средства "Молодой гвардии" составлялись не столько из членских взносов,
сколько от  продажи из-под полы папирос,  спичек,  белья,  разных продуктов,
особенно спирта, которые ребята похищали с немецких грузовых машин.
     Днем Володя Осьмухин зашел к  своей тетке Литвиновой и подал ей пакет с
советскими деньгами:  они ходили наряду с  марками,  только по очень низкому
курсу.
     - Тетя Маруся,  это тебе и Калерии Александровне от наших подпольщиков,
- сказал Володя. - Купи что-нибудь детям ради великого праздника...
     Калерия Александровна была соседкой Литвиновой,  тоже жена командира. У
обеих были дети;  обе сильно бедствовали: немцы не только отобрали у них все
вещи, но и вывезли на грузовике большую часть мебели.
     Калерия Александровна и  тетя  Маруся  решили  отметить праздник званым
ужином,  купили  немного самогонки,  испекли пшеничный пирог  с  начинкой из
капусты и картофеля.
     К  восьми часам  на  квартире Калерии Александровны,  где  она  жила  с
матерью и детьми,  собрались Елизавета Алексеевна -  мать Володи, его сестра
Людмила и  тетя Маруся с  двумя девочками.  Ребята,  сославшись на  то,  что
должны побывать у товарищей,  обещали прийти позже. Взрослые выпили немного,
посетовали,   что  такой  праздник  приходится  праздновать  украдкой.  Дети
вполголоса спели  несколько советских песенок.  Родители прослезились.  Люся
очень скучала. Потом детей отправили спать.
     Было  уже  довольно поздно,  когда  пришел Жора  Арутюнянц.  Он  ужасно
смутился, попав на свет, - оттого, что был весь в грязи, оттого, что не было
ребят,  и оттого, что ему пришлось сесть рядом с Люсей. От смущения он выпил
полстакана самогона,  который Люся преподнесла ему,  и опьянел. Когда пришли
Володя и Толя Орлов, Жора был так мрачен, что даже приход товарищей не вывел
его из этого состояния разочарованности.
     Ребята  тоже  выпили.  Взрослые  были  заняты  своими  разговорами.  По
отдельным обрывкам фраз,  которыми обменивались ребята, Люся поняла, что они
были не в гостях.
     - Где?  -  шепотом спросил Володя, перегнувшись к Жоре через Толю "Гром
гремит".
     - Больница, - мрачно ответил Жора. - А вы?
     - Наша школа... - Володя, узкие темные глаза которого загорелись удалью
и хитрецой, еще больше перегнулся к Жоре и возбужденно зашептал ему на ухо.
     - Как?  Не  маскировка?  -  спросил Жора,  выйдя на мгновение из своего
состояния.
     - Нет,  всамделишную!  -  сказал Володя.  -  Школу жалко,  да ни черта,
построим новую!
     Люся, обидевшись, что они секретничают без нее, сказала:
     - Если  ты  назначаешь свидания,  сиди дома.  Весь день бегали ребята и
какие-то девочки: "Володя дома? Володя дома?"
     - Я - как Васька Буслай: "Все на Васькин двор!" - засмеялся Володя.
     Толя "Гром гремит" со  своими серыми вихрами и  мосластыми конечностями
вдруг встал и не совсем твердо сказал:
     - Поздравляю всех с двадцатипятилетием Великой Октябрьской революции!
     Он  осмелел оттого,  что был пьян.  Он стал очень румян,  глаза у  него
стали хитрые, и он стал дразнить Володю какой-то Фимочкой.
     А Жора, ни к кому не обращаясь, мрачно глядя перед собой в стол черными
армянскими глазами, говорил:
     - Конечно,  это не современно,  но я понимаю Печорина...  Конечно, это,
может быть,  не  отвечает духу  нашего общества...  Но  в  иных  случаях они
заслуживают именно такого отношения...  -  Он помолчал и  мрачно добавил:  -
Женщины...
     Люся  демонстративно встала  со  своего  места,  подошла к  Толе  "Гром
гремит" и стала нежно целовать его в ухо, приговаривая:
     - Толечка, ты же у нас совершенно пьяненький.
     В   общем   начался  такой  разнобой,   что   Елизавета  Алексеевна  со
свойственной  ей  резкостью  и  житейской  практичностью сказала,  что  пора
расходиться.
     По  привычке заботиться о  доме  и  детях тетя Маруся проснулась,  едва
рассвело; сунула ноги в шлепанцы, накинула домашнее платье, быстро растопила
плиту  и  поставила чайник и,  задумавшись,  подошла к  окну,  выходящему на
пустырь. С левой стороны его виднелись здания детской больницы и школы имени
Ворошилова, а с правой на холме - здания райисполкома и "бешеного барина". И
вдруг она издала легкий крик...  Под сильно пасмурным,  с  мчащимися по нему
низкими рваными тучами небом на  здании школы Ворошилова развевался на ветру
красный флаг.  Ветер то натягивал его с такой силой, что он весь вытягивался
в  трепещущий прямоугольник,  то  чуть  отпускал его,  и  тогда он  ниспадал
складками, и края его завивались и развивались.
     Красный  флаг  еще  больших  размеров  раззевался на  здании  "бешеного
барина".  Большая  группа  немецких солдат  и  несколько человек в  штатском
стояли у дома,  у приставной деревянной лестницы,  и смотрели на флаг.  Двое
солдат стояли на  самой лестнице,  один в  том  месте,  где она опиралась на
крышу, другой, чуть пониже, и то поглядывали на флаг, то переговаривались со
стоявшими внизу. Но почему-то никто из них не лез выше и не убирал флага. На
этой самой высокой точке флаг величественно развевался, видный всему городу.
     Тетя Маруся,  не помня себя,  сбросила шлепанцы, сунула ноги в туфли и,
даже не накинув платка, нечесаная, побежала к соседке.
     Калерия Александровна,  в нижней рубашке, с опухшими ногами, на коленях
стояла на подоконнике,  взявшись руками за наличники,  и  глядела на флаги с
выражением экстаза на лице. Слезы ручьями бежали по ее худым темным щекам.
     - Маруся!  -  сказала она.  -  Маруся!  Это сделано для нас,  советских
людей. О нас помнят, мы нашими не забыты. Я... я поздравляю тебя...
     И они кинулись друг другу в объятия.


     Глава сорок девятая

     Красные флаги  развевались не  только над  зданиями "бешеного барина" и
школы  имени  Ворошилова.  Красные флаги развевались над  дирекционом и  над
бывшим райпотребсоюзом, над шахтами No 12, No 7- 10, No 2-бис, No 1-бис, над
шахтами "Первомайки" и поселка Краснодон.
     Народ со  всех концов города стекался смотреть на флаги...  У  зданий и
пропускных будок  собирались целые толпы.  Жандармы и  полицейские сбились с
ног,  разгоняя народ,  но  никто из них не решался снять флаги:  у  подножия
каждого  флага  прикреплен  был  кусок  белой  материи  с  черной  надписью:
"Заминировано".
     Унтер Фенбонг,  поднявшийся на здание школы имени Ворошилова, обнаружил
провод,  идущий от флага в чердачное окно. И на чердаке действительно лежала
мина под стрехой, - она даже не была замаскирована.
     Ни  в  жандармерии,  ни  в  команде СС  не  было  никого,  кто  умел бы
обращаться с минами.  Гауптвахтмайстер Брюкнер послал свою машину в окружную
жандармерию в Ровеньки за минерами. Но минеров не оказалось и в Ровеньках, и
машина помчалась в Ворошиловград.
     Во втором часу дня прибывшие из Ворошиловграда минеры разрядили мину на
чердаке школы, а во всех остальных местах мин обнаружено не было.
     Молва  о  красных  флагах,  вывешенных  в  Краснодоне в  честь  Великой
Октябрьской  революции,   прошла  по  всем  городкам  и  поселкам  Донецкого
бассейна.   Позор   немецкой  жандармерии  уже   не   мог   быть   скрыт  от
фельдкоменданта области в  Юзовке  генерал-майора Клера.  И  майстер Брюкнер
получил  приказ  во  что  бы  то  ни  стало  раскрыть и  выловить подпольную
организацию,  в  противном случае ему предлагалось снять с  погон серебряные
молнии и пойти в солдаты.
     Не  имея никакого представления об организации,  которую ему предстояло
выловить,  майстер Брюкнер поступил так,  как  поступали на  его  месте  все
жандармерии и гестапо:  он снова запустил свой "частый бредень",  как назвал
это когда-то Сергей Левашов:  в  городе и  в  районе были арестованы десятки
невинных людей.  Но  как  ни  част был  бредень,  он  не  захватил никого из
районной партийной организации,  по указанию которой вывешены были флаги,  и
никого из членов "Молодой гвардии".  Немцы никак не могли предположить,  что
организация, на деле осуществившая это, состоит из мальчиков и девочек.
     И  правда,  трудно было предположить такое,  если в ночь самых страшных
арестов виднейший подпольщик Степа  Сафонов,  склонив набок  белую  голову и
намусливая карандаш слюнями, записывал в своем дневнике:
     "Часов в  пять ко  мне  зашел Сенька,  позвал в  гости на  Голубятники,
сказал:  будут хорошие дивчата. Мы пошли, посидели немного. Двое-трое дивчат
были ничего, а остальные дрянь..."
     Во  второй половине ноября от  своих людей с  хуторов "Молодой гвардии"
стало известно,  что немцы гонят в  тыл из  Ростовской области большое стадо
скота,  полторы тысячи голов. Стадо уже прошло через Донец возле Каменска на
правый берег  и  движется между рекой и  большой грунтовой дорогой Каменск -
Гундоровская.  При стаде,  кроме чабанов украинцев с  Дона,  шла вооруженная
винтовками  охрана,   двенадцать-тринадцать  пожилых   немецких  солдат