е несколько слитных квадратиков и
молча протянул Стаценко.
     - Это не человек,  а идеал,  -  рассказывал впоследствии Стаценко своей
жене.
     Рейбанд препроводил Стаценко к заместителю старшего вахмистра господину
Балдеру, который был уже просто вахмистр и всей своей комплекцией, манерами,
даже  тихим  низким  грудным  голосом так  походил на  Стаценко,  что,  будь
Стаценко в  немецком мундире,  его уже трудно было бы отличить от вахмистра.
Стаценко  получил  от  него  инструкцию о  сформировании городской управы  и
ознакомился со всей структурой власти при "новом порядке" - Ordnung'e.
     Согласно этой  структуре,  краснодонская городская управа  во  главе  с
бургомистром была просто одним из  отделов канцелярии немецкого жандармского
пункта.
     Так Стаценко стал бургомистром.
     А  Виктор  Быстринов и  дядя  Коля  стояли  теперь  друг  против друга,
разводили руками и говорили:
     - Кому же тогда можно верить?

     В тот вечер,  когда Матвей Шульга распростился с Кондратовичем, ему уже
ничего не оставалось, как направить свой путь к Игнату Фомину, на "Шанхай".
     По  внешним признакам,  -  а  только по внешним признакам и  мог теперь
Матвей  Костиевич составить первое впечатление,  -  Фомин  произвел на  него
благоприятное впечатление.  Костиевичу понравилось,  что,  когда  он  сказал
пароль,   Игнат  Фомин  не  выразил  волнения  и  излишней  торопливости,  а
внимательно  осмотрел  Костиевича,  кинул  взгляд  вокруг,  потом  пропустил
Костиевича в  горницу и  только здесь  сказал ему  отзыв.  Фомин  был  очень
немногословен и  ни о чем не расспрашивал,  а только внимательно слушал и на
все распоряжения отвечал:  "Будет сделано". Понравилось Костиевичу и то, что
Игнат Фомин у себя дома был в жилете под пиджаком и при галстуке, и с часами
с цепочкой, - в этом он видел признак культурного, интеллигентного рабочего,
воспитанного в советское время.
     Правда,  некоторые мелочи не  то  чтобы не понравились Костиевичу,  они
были  так  незначительны,   что  не  могли  вызвать  с   его  стороны  столь
определенного  отношения,   -  но  были  отмечены  им  как  неприятные.  Ему
показалось,   что   жена  Фомина,   мясистая,   сильная  женщина  с   широко
поставленными узкими  косящими  глазами  и  неприятной  улыбкой,  обнажавшей
крупные  редкие  желтые  зубы,  с  первого  же  момента их  знакомства стала
относиться к  нему,  к  Шульге,  как-то уж очень льстиво и  угодливо.  И еще
невольно отметилось ему в первый же вечер,  что Фомин - Игнат Семенович, так
сразу же  стал  называть его  Шульга,  -  немного скуповат;  на  откровенное
заявление Костиевича о том,  что он сильно проголодался, Фомин сказал, что с
продовольствием им,  должно быть, будет туговато. И они действительно нельзя
сказать,  чтобы уж  так хорошо покормили его при их  достатке.  Но Костиевич
видел,  что они едят то же,  что и он, и подумал, что он не может знать всех
личных обстоятельств их жизни.
     И эти мелочи не могли разрушить того общего благоприятного впечатления,
какое  Фомин  произвел на  Матвея Костиевича.  А  между  тем  самый худший и
последний из  людей,  к  которому Матвей Костиевич мог бы  зайти без всякого
выбора,  по  чистой случайности,  был бы лучше Игната Фомина.  Потому что из
всех  людей,  населявших город  Краснодон,  Игнат  Фомин был  самым страшным
человеком, страшным особенно потому, что он уже давно не был человеком.
     До  1930  года  у  себя на  родине,  в  Острогожском округе Воронежской
области, Игнат Фомин, который вовсе не был тогда Игнатом Фоминым, слыл самым
богатым и  сильным человеком.  Он владел непосредственно и  через подставных
лиц двумя мельницами,  двумя конными машинами-лобогрейками, многими плугами,
двумя веялками,  молотилкой,  имел три усадьбы,  до  десятка лошадей,  шесть
коров,  несколько десятин плодового сада,  пасеку до  ста  ульев,  и,  кроме
постоянно работавших у него четырех батраков,  он мог исподволь пользоваться
трудом крестьян из  нескольких волостей,  потому что  во  всех этих волостях
было много людей, материально зависевших от него.
     Он был богат и до революции,  но еще богаче были два его старших брата,
особенно тот  старший  брат,  который  унаследовал хозяйство отца.  А  Игнат
Фомин,  как  самый  младший,  женившийся перед войной четырнадцатого года  и
выделенный отцом  на  самостоятельное хозяйство,  был  обижен им.  Но  после
революции,   вернувшись  с  германского  фронта,  Игнат  Фомин  очень  ловко
использовал  свою  якобы  бедность,   прикинулся  обиженным  старой  властью
человеком и  проник  во  все  органы советской власти и  общественные органы
села,  начиная  с  комитета  бедноты,  как  человек  не  только  неимущий  и
революционный,  но и  беспощадный к  врагам революции.  Используя эти органы
власти  и  то,  что  братья его  были,  как  и  он,  действительно богатые и
ненавидевшие советскую власть люди,  Игнат Фомин подвел под  суд  и  высылку
сначала самого старшего,  а петом и второго брата,  завладел их имуществом и
пустил по миру их семьи с малыми детьми,  которых ему было не жаль, особенно
потому,  что своих детей у него не было и он не мог их иметь.  Так он стал в
округе тем,  кем он был.  И до самого 1930 года,  несмотря на эти богатства,
многие представители власти считали его  своеобразным явлением на  советской
почве  -  богатым,  но  вполне своим  человеком,  так  называемым культурным
хозяином.
     Но крестьяне ряда волостей,  куда простиралось его влияние,  знали, что
это беспощадный кулак-кровопийца и  страшный человек.  И,  когда в тридцатом
году стали создаваться колхозы и  народ при поддержке власти начал раздевать
богатеев,  на Игната Фомина, жившего тогда под старой, собственной фамилией,
обрушилась волна  народной мести.  Игнат  Фомин  лишился  всего  и  подлежал
высылке на север, но, как человека известного и, казалось, смирного, местные
власти не  взяли его до  высылки под стражу.  А  Игнат Фомин с  помощью жены
ночью убил председателя сельского совета и  секретаря сельской ячейки,  -  в
эти дни председатель и  секретарь жили не при своих семьях,  а  в  помещении
сельского совета,  и в ночь,  когда подстерег их Фомин,  вернулись из гостей
сильно выпившие.  Фомин убил их и  бежал вместе с  женой сначала в Лиски,  а
потом в Ростов-на-Дону, где у него были свои верные люди.
     В Ростове он купил документы на имя рабочего железнодорожных мастерских
Игната  Семеновича Фомина,  документы,  по  которым он  выглядел заслуженным
рабочим человеком,  выправил соответствующие документы и на жену свою. И так
он появился в  Донбассе,  зная,  что там очень нужны рабочие руки и не будут
допытываться, кто он и откуда.
     Он твердо верил в то,  что рано или поздно дождется своего часа, а пока
что наметил для себя определенную и  ясную линию поведения.  Прежде всего он
знал,  что должен трудиться на совесть: во-первых, потому, что так ему легче
будет  спрятаться,  во-вторых,  потому,  что  добросовестный  труд  при  его
сноровке и  умении даст  ему  возможность жить  в  достатке,  и,  в-третьих,
потому,  что, как он ни был богат в прошлом, труд всегда был ему в привычку.
А  кроме того,  он решил особенно не высовываться,  не лезть в  общественные
дела,  а  к  начальству относиться с  покорностью и,  избави бог,  никого не
критиковать.
     Так  с  течением времени этот человек-невидимка стал уважаемым властями
не только как прилежный честный рабочий, но и как человек большой скромности
и  дисциплины.  У  него хватило выдержки ничем не  изменить этой своей линии
поведения,   даже  когда  немцы  подошли  близко  к  Ворошиловграду.  Он  не
сомневался в  том,  что немцы будут здесь.  И только когда его спросили,  не
согласится ли он предоставить свою квартиру подпольной организации на случай
прихода немцев,  он чуть не выдал себя, такое им овладело чувство злорадства
и наслаждения местью.
     И даже то,  что так понравилось Шульге, - что Фомин ходил у себя дома в
пиджаке  и  в  галстуке,  и  при  часах,  -  объяснялось не  его  любовью  к
опрятности,  -  в обычное время он,  как и все рабочие, одевался чисто, но в
простую повседневную одежду,  - а объяснялось тем, что он с часу на час ждал
немцев и,  желая понравиться им,  вытащил из сундука все лучшее из того, что
имел.
     В  то время,  когда Стаценко находился сначала у  старшего жандармского
вахмистра Брюкнера,  а  потом у вахмистра Балдера,  Матвей Костиевич лежал в
том же бараке,  на второй половине,  в  маленькой темной каморке,  избитый и
окровавленный.
     В  прошлом вся  эта половина барака,  состоявшая из  нескольких камер и
разделенная  вдоль  узким  коридором,  продолжением  коридора,  разделявшего
служебные помещения милиции,  представляла собой  единственное в  Краснодоне
место заключения.
     "Новый порядок",  Ordnung, состоял в том, что теперь те несколько общих
камер и  несколько одиночек,  которые составляли помещение дома  заключения,
были битком набиты мужчинами, женщинами, подростками и стариками. Здесь были
люди из города и из станиц и хуторов,  задержанные по подозрению в том,  что
они советские работники, партизаны, коммунисты, комсомольцы; люди, поступком
или  словом  оскорбившие немецкий  мундир;  люди,  скрывшие  свое  еврейское
происхождение;  люди, задержанные за то, что они без документов, и просто за
то, что они люди. У
     Людей этих почти не кормили и не выпускали не только на прогулку,  но и
по естественным надобностям. В камерах стояло невыносимое зловоние, и старые
полы  барака,  давно  тронутые грибком,  были  загажены,  пропитаны мочой  и
кровью.
     Но,  как  ни  забиты  были  все  камеры,  Матвея Шульгу,  или  Евдокима
Остапчука, под чьим именем он был арестован, поместили отдельно.
     Он был избит еще когда его брали -  он оказал сопротивление и обнаружил
такую физическую силу,  что с ним долго не могли справиться.  Потом его били
здесь, в тюрьме, гауптвахтмайстер Брюкнер, вахтмайстер Балдер и арестовавшие
его  ротенфюрер  СС  Фенбонг,   начальник  полиции  Соликовский  и  немецкий
полицейский Игнат Фомин, надеясь сразу же, пока он не пришел в себя, сломить
его волю. Но если от Матвея Костиевича нельзя было ничего выведать в обычном
состоянии, тем более нельзя было ничего выведать, когда он был в ожесточении
борьбы.
     Он был так силен, что и теперь, избитый и окровавленный, он лежал не от
изнеможения, а заставлял себя лежать, чтобы отдохнуть. Но, если бы его снова
взяли,  он мог бы еще сражаться столько,  сколько бы потребовалось.  У  него
саднило лицо,  один  глаз  затек  кровью.  У  него  страшно ломило руку,  по
которой,  выше кисти,  его ударил железным прутом унтер Фенбонг. Душу Матвеи
Костиевича терзали представления того,  как немцы где-то  так же  мучают его
жинку,  его  детей,  мучают из-за  него,  из-за  Шульги,  и  нет уже никакой
надежды, чтобы он когда-нибудь мог их спасти.
     Но  страшнее физической боли  и  этой  душевной муки  палило Костиевича
сознание того, что он попал в руки врага, не выполнив своего долга, и что он
сам в этом виновен.
     То,  казалось бы, естественное в его положении оправдание, что не он, а
другие люди,  давшие ему ненадежную явку,  виноваты в его провале,  только в
самое первое время пришло ему в  голову,  но он тотчас же отбросил его,  как
ложное утешение слабых.
     По  опыту своей жизни он знал,  что успех всякого общественного дела не
может не зависеть от многих людей, среди которых найдутся и такие, кто плохо
выполнит свою  часть  дела  или  просто ошибется.  Но  только слабый духом и
жалкий  человек,  будучи  поставлен  на  чрезвычайное  дело  в  чрезвычайных
обстоятельствах и  не  выполнив его,  способен жаловаться на то,  что другие
люди виноваты в этом.  Внутренний чистый голос совести говорил ему,  что он,
особенный человек,  с опытом прошлого подполья, потому и был выдвинут на это
чрезвычайное дело в чрезвычайных обстоятельствах, чтобы своей волей, опытом,
организационным  навыком  преодолеть  все  и  всякие  опасности,  трудности,
лишения, препятствия, ошибки других людей, от которых зависело это дело. Вот
почему Матвей Костиевич не мог винить и  не винил никого в своем провале.  И
сознание того,  что он не только провалился сам, а не выполнил своего долга,
страшнее и горше всякой иной муки терзало душу Костиевича.
     Неумолкающий правдивый голос  совести  подсказывал ему,  что  где-то  в
чем-то он поступил неправильно.  И  он снова и  снова мучительно перебирал в
памяти своей мельчайшие подробности своих поступков и  слов с  того момента,
как расстался с  Иваном Федоровичем Проценко и  Лютиковым,  и  не мог найти,
где, в чем и когда он поступил неправильно.
     Матвей Костиевич раньше совсем не знал Лютикова, а сейчас он бесконечно
волновался за него,  -  в особенности потому,  что теперь только от Лютикова
зависело,  будет ли  выполнено дело,  порученное им  обоим.  Но еще чаще,  в
страшных мучениях,  в тоске невыносимой,  душа его обращалась к Проценко, их
общему руководителю и личному его другу, и вопрошала:
     "Где ж  ты,  Иван Федорович?  Як ты?  Чи жив ты?  Бьешь ли ты проклятых
ворогов,  пересилил ли ты их,  перехитрил ли ты их?  А  вдруг,  так же как и
меня,  терзают душу  твою?  И  вороны уже  клюют серед сте-пу  твои  веселые
очи?.."


     Глава двадцать девятая

     Простившись с Лютиковым и Шульгой,  Иван Федорович и жена его выехали к
отряду,  базировавшемуся в  Митякинских лесах по ту сторону Северного Донца.
Пришлось  сделать  изрядный крюк,  чтобы  обогнуть территорию,  уже  занятую
немцами.  Все-таки Иван Федорович успел переправить свой "газик" через Донец
и ночью проскочить на базу,  когда немецкие танки уже входили в станицу,  по
имени которой и леса получили свое название.
     Леса,  леса...  Разве это были леса? Разве можно было эти кустарниковые
заросли,   разбросанные  по   небольшой  территории,   сравнить   с   лесами
белорусскими  или  брянскими  -   родиной  партизанской  славы!   В   районе
Митякинских лесов не  то  что  открывать военные действия,  даже  спрятаться
негде было большому отряду.
     К счастью,  когда Иван Федорович и жена его прибыли на базу,  партизаны
уже покинули ее и вели бой с немцами на дорогах западного направления.
     Как  жалел потом Иван  Федорович,  что  в  этот  первый же  день своего
приезда не  сделал,  не сумел сделать всех выводов из такой простой и  ясной
мысли, пришедшей ему в голову: отряд, едва ли не самый крупный в области, не
имеет базы укрытия!
     Ворошиловградская  область  разделялась  на  несколько  территориальных
округов,  во  главе  которых  поставлены были  секретари  подпольного обкома
партии.   Иван  Федорович  был  одним  из  этих  секретарей.  Ведению  Ивана
Федоровича  подлежало  несколько  райкомов   с   множеством  подчиненных  им
подпольных групп.  В районах были еще особые диверсионные группы, из которых
одни  подчинялись местному  подпольному райкому,  другие  -  непосредственно
обкому, третьи - Украинскому или даже Центральному штабу.
     Эта  разветвленная подпольная сеть  обслуживалась еще  более сложной по
характеру  конспирации  системой  явочных   квартир,   мест   укрытия,   баз
продовольствия и вооружения, средств связи - технических и через специальных
связных.  Кроме  обычных  явочных квартир в  районах,  в  распоряжении Ивана
Федоровича,  как и других руководителей областного подполья,  были квартиры,
известные только им:  одни -  для связи с  Украинским штабом,  другие -  для
связи руководителей области между собой, третьи - для связи с руководителями
районов или командирами отрядов.
     На  территории каждого округа действовало несколько мелких партизанских
отрядов.  А  кроме того,  в  каждом округе был  создан один более или  менее
крупный отряд,  где,  по  первоначальному замыслу,  и  должен был находиться
секретарь  обкома  -  руководитель  подполья  в  округе:  предполагали,  что
пребывание  в   крупном  партизанском  отряде   обеспечит  секретарю  обкома
относительную безопасность, а значит, и большую свободу действий.
     Главной  явочной квартирой для  связи  руководителей ворошиловградского
подполья был  медицинский пункт  в  большом селе  Орехово Успенского района.
Хозяйкой квартиры Иван  Федорович назначил местного врача Валентину Кротову,
сестру Ксении Кротовой,  связной Ивана Федоровича.  В  то время,  когда Иван
Федорович еще находился в Краснодоне, Ксения Кротова уже жила у своей сестры
- врача,  и от нее,  от Ксении Кротовой,  Иван Федорович должен был получить
первые сведения о том,  как обстоят дела в других округах после оккупации их
немцами.
     Возложив   на   своего   помощника   обязанности   главного   хранителя
партизанского продовольствия и  оружия в  Митякинских лесах и одновременно -
начальника всей  связи с  округами,  Иван Федорович выехал к  своему отряду.
Собственно,  он не выехал,  а  пошел.  Вся местность вокруг кишела немецкими
войсками.  Как  ни  тешил  себя  Иван  Федорович  мыслью,  что  будет  всюду
разъезжать на  своем "газике",  -  он даже бензина припас по крайней мере на
год,  -  пришлось загнать  многострадальный "газик"  в  пещерку в  одном  из
глиняных карьеров в  лесу и завалить вход.  Екатерина Павловна,  исполнявшая
при Иване Федоровиче должность связной и разведчицы, посмеялась над мужем, и
они вместе пошли в отряд пешком.
     Всего лишь  несколько суток прошло с  того  времени,  как  в  помещении
Краснодонского райкома  партии  Иван  Федорович  уговаривался  с  генералом,
командиром дивизии,  о  связи,  а как все изменилось вокруг!  Конечно,  ни о
каком  взаимодействии с  дивизией уже  не  могло быть  и  речи.  Дивизия эта
выстояла на  Донце под Каменском ровно столько,  сколько ей  было приказано,
потеряла более чем  три  четверти своего уже  далеко не  полного состава,  а
потом снялась и  ушла.  Она  потеряла так  много,  что казалось,  уже и  нет
никакой дивизии,  но никто не говорил о ней в народе -  "разгромлена", никто
не говорил о ней -  "попала в окружение" или "отступила", все говорили о ней
- "ушла".  И она действительно ушла, - ушла, когда на огромных пространствах
между Северным Донцом и Доном уже действовали крупные немецкие соединения.
     Дивизия шла по территории,  занятой врагом, она шла через реки и степи,
шла  с  боями,  используя для  обороны крутые берега степных речек,  она  то
исчезала,  то вновь возникала в другом месте.  В первые дни,  когда она была
еще не так далеко, народная молва о боевых делах дивизии еще докатывалась до
здешних  мест.  Но  дивизия  все  уходила и  уходила на  восток,  стремясь к
какому-то дальнему,  назначенному ей пределу,  и,  должно быть, так далек он
был,  этот предел,  что уже и  следа молвы не  оставалось от  дивизии,  жила
только память в сердце народа - слава, легенда.
     Партизанский отряд Ивана Федоровича действовал сам по себе,  действовал
неплохо.  В  первые же  дни отряд разгромил в  открытом бою несколько мелких
подразделений войск  противника.  Партизаны  истребляли оставшихся солдат  и
офицеров,  жгли  цистерны с  бензином,  захватывали обозы,  ловили  в  селах
немецких администраторов и  казнили их.  Сведений о действиях других отрядов
все еще не  поступало,  но Иван Федорович догадывался,  что и  другие отряды
начали неплохо -  по  изустной молве.  Народная молва преувеличивала подвиги
партизан,  но  это  означало только,  что  их  борьба  пользуется поддержкой
народа.
     Когда  противник бросил  против  отряда  крупные силы,  Иван  Федорович
отверг предложение командования вернуться на  базу и  ночью тайно переправил
отряд на правый берег Донца.  Здесь никто не ждал партизан,  и они произвели
неслыханный переполох в немецких тылах.
     Но  с  каждым днем все труднее было крутиться в  нешироком пространстве
степи,  так густо населенном,  что рудники,  хутора, станицы почти примыкали
одни  к  другим.  Отряд находился в  беспрерывном движении.  Только хитрость
Ивана Федоровича, д