метной улыбкой в глазах наблюдал за Любкой.
     "Нет, они были не в Новочеркасске", - подумала Любка.
     Сестры  Иванцовы  ушли.  Любка  сняла  затемнение  с  окон  и  потушила
шахтерскую лампу над столом.  В комнате все стало серым: и окна, и мебель, и
лица.
     - Умыться хочешь?
     - А  у  наших немцы стоят,  не знаешь?  -  спрашивал Сергей,  пока она,
быстро снуя из комнаты в сени и обратно,  принесла ведро воды,  таз, кружку,
мыло.
     - Не знаю.  Одни уходят,  другие приходят.  Да ты скидай свою форму, не
стесняйся.
     Он  был  так грязен,  что вода с  его рук и  лица стекала в  таз совсем
черная. Но Любке было приятно смотреть на его широкие, сильные руки и на то,
как он  энергичными мужскими движениями намыливал их  и  смывал,  подставляя
горсть.  У  него была загорелая шея,  уши большие и красивые,  и складка губ
мужественная и красивая, и брови у него были не сплошные, они гуще сбирались
у  переносицы,  даже на самом переносье росли волосы,  а  крылья бровей были
тоньше и  менее густые и  чуть  приподымались дугами,  и  здесь,  на  концах
крыльев, образовались сильные морщины на лбу. И Любке было приятно смотреть,
как он  обмывал свое лицо большими широкими руками,  изредка вскидывая глаза
на Любку и улыбаясь ей.
     - Где же ты Иванцовых подцепил? - спрашивала она.
     Он фыркал, плескал на лицо себе и ничего не говорил ей.
     - Ты же пришел ко мне -  значит,  поверил.  Чего ж теперь мнешься? Мы с
тобой с одного дерева листочки, - говорила она тихо и вкрадчиво.
     - Дай полотенце, спасибо тебе, - сказал он.
     Любка замолчала и  больше ни о чем не спрашивала его.  Голубые глаза ее
приняли холодное выражение.  Но она по-прежнему ухаживала за Сергеем, зажгла
керосинку,   поставила  чайник,  накрыла  гостю  поесть  и  налила  водки  в
графинчик.
     - Вот этого уже несколько месяцев не пробовал, - сказал он, улыбнувшись
ей.
     Он выпил и принялся жадно есть.
     Уже развиднело.  За  слабой серой дымкой на востоке все ярче розовело и
уже чуть золотилось.
     - Не думал застать тебя здесь.  Зашел наугад,  а оно - вон оно как... -
медленно размышлял он вслух.
     В словах его был как бы заключен вопрос, каким образом Любка, учившаяся
вместе с ним на курсах радистов, оказалась у себя дома. Но Любка не ответила
ему на этот вопрос. Ей было обидно, что Сергей, зная ее прежней, мог думать,
что она взбалмошная девчонка, капризничает, а она страдала, ей было больно.
     - Ты ж не одна здесь? Отец, мать где? - расспрашивал он.
     - Тебе разве не все равно? - холодно ответила она.
     - Случилось что?
     - Кушай, кушай, - сказала она.
     Некоторое время он  смотрел на  нее,  потом снова налил себе стаканчик,
выпил и продолжал есть уже молча.
     - Спасибо тебе, - сказал он, окончив есть и утершись рукавом.
     Она видела,  как он огрубел за время своих скитаний, но не эта грубость
оскорбляла ее, а его недоверие к ней.
     - Закурить у вас, конечно, не найдется? - спросил он.
     - Найдется... - Она прошла на кухню и принесла ему листья прошлогоднего
табака-самосада.  Отец каждый год высаживал его на  гряды,  снимал несколько
урожаев в году, сушил и, по мере надобности, мелко крошил бритвой на трубку.
     Они молча сидели за столом,  Сергей,  весь окутанный дымом,  и Любка. В
комнате, где Любка оставила мать, по-прежнему было тихо, но Любка знала, что
мать не спит, плачет.
     - Я вижу,  у вас горе в доме. По лицу вижу. Никогда ты такой не была, -
медленно сказал Сергей. Взгляд его был полон теплоты и нежности, неожиданной
в его грубоватом красивом лице.
     - У всех сейчас горе, - сказала Любка.
     - Коли б ты знала,  сколько я насмотрелся за это время крови!  - сказал
Сергей с  великой тоскою и  весь  окутался клубами дыма.  -  Сбросили нас  в
Сталинской области на парашютах... Народу к тому времени столько арестовали,
что  мы  даже  удивились,  как  наши явки не  завалены.  Арестовали людей не
потому, что кто-нибудь предал, а потому, что он, немец, таким частым бреднем
загребал -  тысячами,  и  правых  и  виноватых;  ясно,  кто  мало-мальски на
подозрении,  в тот бредень попадался...  В шахтах трупами стволы забиты! - с
волнением говорил Сергей.  -  Работали мы порознь, но связь держали, а потом
уж  и  концов нельзя было  найти.  Напарнику моему перебили руки и  отрезали
язык,  и была бы и мне труба,  коли б не получил я приказа уходить и когда б
на  улице в  Сталино случайно Нинку не  встретил.  Ее  и  Ольгу,  еще  когда
Сталинский обком был у нас в Краснодоне,  взяли связными,  -  они это уже во
второй раз в  Сталино пришли.  Тут как раз стало известно,  что немцы уже на
Дону.  Им,  дивчатам,  ясно было,  что тех,  кто их послал, уже в Краснодоне
нет...  Передатчик я  сдал,  согласно приказу,  в  подпольный обком,  ихнему
радисту,  и  решили мы вместе уходить домой,  и вот шли...  Как я за тебя-то
волновался!  - вдруг вырвалось у него из самого сердца. - А что, думаю, если
забросили тебя, вот так же, как нас, в тыл к врагу, и осталась ты одна? А не
то завалилась,  и  где-нибудь в  застенке немцы твою душу и тело терзают,  -
говорил он тихо,  сдерживая себя, и его взгляд уже не с выражением теплоты и
нежности, а со страстью так и пронзал ее.
     - Сережа!  -  сказала она.  - Сережа! - И опустила золотистую голову на
руки.
     Большой,  с  набухшими жилами рукой он  осторожно провел один раз по ее
голове и руке.
     - Оставили меня здесь, - сам понимаешь зачем:.. Велели ждать приказа, и
вот скоро месяц,  а  никого и  ничего,  -  тихо говорила Любка,  не  подымая
головы.  -  Немецкие офицеры лезут,  как  мухи на  мед,  первый раз в  жизни
выдавала  себя  не   за   того,   кто   есть,   черт  знает  что  вытворяла,
изворачивалась,  противно, и сердце болит за самое себя. А вчера люди, что с
эвакуации вернулись, сказали: отца убили немцы на Донце во время бомбежки, -
говорила Любка, покусывая свои ярко-красные губы.
     Солнце  всходило  над  степью,   и   слепящие  лучи  его  отразились  в
этернитовых крышах, тронутых росою. Любка вскинула голову, тряхнула кудрями.
     - Надо уходить тебе. Как думаешь жить?
     - Как и  ты.  Сама же сказала:  мы с одного дерева листочки,  -  сказал
Сергей с улыбкой.
     Проводив Сергея  через  двор,  задами,  Любка  быстро  привела  себя  в
порядок, одевшись, впрочем, как можно проще: ее путь был на "Голубятники", к
старому Ивану Гнатенко.
     Она  ушла  вовремя.  В  дверь  их  дома  страшно застучали.  Дом  стоял
поблизости от ворошиловградского шоссе, это стучались на постой немцы.
     Весь день Валько просидел на  сеновале не евши,  потому что нельзя было
проникнуть к нему.  А ночью Любка вылезла из окна в комнате матери и провела
дядю Андрея на "Сеняки",  где на квартире знакомой вдовы,  верного человека,
назначил ему свидание Иван Кондратович.
     Здесь-то  Валько и  узнал всю  историю встречи Кондратовича с  Шульгой.
Валько знал Шульгу и  в  юности,  как земляка-краснодонца,  и  на протяжении
последних лет,  по работе в области. И у Валько не было теперь сомнений, что
Шульга был одним из тех людей, кто оставлен в краснодонском подполье. Но как
бы найти его?
     - Не поверил он, значит, тебе? - с грубоватой усмешкой спрашивал Валько
Кондратовича. - Ото дурний! - Он не понимал поступка Шульги. - А кого-нибудь
другого из подпольщиков ты не знаешь?
     - Не знаю...
     - А как сын? - Валько хмуро подмигнул.
     - Кто его знает,  -  потупился Кондратович.  -  Я его спросил напрямик:
"Пойдешь к немцам служить? Говори мне, отцу, честно, чтобы я знал, чего я от
тебя могу ждать". А он: "Что я, говорит, дурак - служить им? Я и так проживу
при них не хуже!.."
     - Сразу  видать,  человек сообразительный,  не  в  отца,  -  усмехнулся
Валько.  -  А  ты это используй.  Раструби по всем перекресткам,  что он при
советской власти судился.  И  ему хорошо,  и тебе при нем будет спокойнее от
немцев.
     - Эх, дядя Андрей, не думал я, что ты меня будешь таким шуткам учить! -
с досадой сказал Кондратович своим низким голосом.
     - Эге, брат, а ты - старый человек, а хочешь немцев одолеть в беленькой
рубашке!.. Ты на работу встал, нет?
     - Какая ж работа? Шахта-то взорвана!
     - Ну, як кажуть, по месту службы явился?
     - Что-то  я  тебя не понимаю,  товарищ директор...  -  Кондратович даже
растерялся,  настолько то,  что говорил Валько,  шло вразрез с тем,  как он,
Кондратович, наметил жить при немцах.
     - Значит,  не явился.  А ты явись, - спокойно сказал Валько. - Работать
ведь можно по-разному. А нам важно своих людей сохранить.
     Валько так и  остался у этой вдовы,  но на другую ночь сменил квартиру.
Новое  его  местопребывание знал  только один  Кондратович,  которому Валько
безгранично верил.
     В  течение нескольких дней  Валько с  помощью Кондратовича и  Любки,  а
также Сергея Левашова и  сестер Иванцовых,  которых ему рекомендовала та  же
Любка,  разнюхивал,  что предпринимают в  городе немцы,  и завязывал связи с
некоторыми  оставшимися  в   городе   членами   партии   и   известными  ему
беспартийными людьми.  Но так и  не мог обнаружить Шульги или кого-нибудь из
других людей,  оставленных в подполье.  Единственной ниточкой,  которая, как
ему казалось,  могла связать его с  областным подпольем,  была Любка.  Но по
характеру Любки и  ее поведению Валько догадывался,  что она разведчица и до
поры до времени ничего не откроет ему.  Он решил действовать самостоятельно,
в надежде,  что все пути,  ведущие в одну точку, рано или поздно сойдутся. И
направил Любку к Олегу Кошевому, который мог ему теперь пригодиться.
     - Я м-мoгу лично повидать дядю Андрея?  -  спрашивал Олег,  стараясь не
показать своего волнения.
     - Нет,  лично повидать его  не  можно,  -  говорила Любка с  загадочной
улыбкой.   -   У  нас  ведь,  правда,  дело  любовное...  Ниночка,  подойди,
познакомься с молодым человеком.
     Олег и Нина неловко подали друг другу руки, и тот и другая смутились.
     - Ничего, вы скоро привыкнете, - говорила Любка. - Я вас сейчас покину,
а  вы  пройдитесь куда-нибудь под  ручку и  поговорите по  душам,  как  жить
будете...  Желаю вам  счастливо провести время!  -  сказала она  и,  блеснув
глазами,  полными лукавства,  и мелькнув ярким своим платьем,  выпорхнула из
сарая.
     Они стояли друг против друга:  Олег - растерянный и смущенный, Нина - с
выражением вызова на лице.
     - Здесь нам оставаться нельзя,  -  сказала она с некоторым усилием,  но
спокойно,  -  лучше куда-нибудь пойдем...  И будет,  правда,  лучше, если ты
возьмешь меня под руку...
     На невозмутимом лице дяди Коли,  прогуливавшегося по двору,  выразилось
крайнее изумление,  когда он увидел выходящего со двора племянника об руку с
этой незнакомой девушкой.
     Они,  и  Олег и Нина,  были еще настолько неопытны и юны,  что долго не
могли избавиться от чувства взаимной неловкости. Каждое прикосновение друг к
другу лишало их  дара  слова.  Руки,  продетые одна  в  другую,  казались им
раскаленным железом.
     По вчерашнему уговору с ребятами,  Олег должен был разведать ту сторону
парка, в которую упиралась Садовая улица, и он повел Нину по этому маршруту.
Почти во всех домах по Садовой и вдоль парка стояли немцы, но, едва вышли за
калитку,  Нина сразу заговорила о  деле -  тихим голосом,  как  если бы  она
говорила о чем-нибудь интимном:
     - Дядю Андрея тебе видеть нельзя, ты будешь держать связь со мной... На
это не обижайся,  я тоже его ни разу не видела...  Дядя Андрей велел узнать:
нет ли у тебя таких ребят, кто мог бы разнюхать, кто из наших сидит у немцев
арестованный...
     - Один парень, очень боевой, за это взялся, - быстро сказал Олег.
     - Дядя Андрей велел, чтобы ты рассказывал мне все, что тебе известно...
И про своих и про немцев.
     Олег передал ей то,  что рассказал ему Тюленин о подпольщике,  выданном
немцам Игнатом Фоминым,  и то,  что сообщил ему ночью Володя Осьмухин, и то,
что сказал Земнухов:  что подпольщики ищут Валько.  И  тут же дал Нине адрес
Жоры Арутюнянца.
     - Дядя Андрей вполне может доверить ему свое местопребывание.  Да  он и
знает Жору  Арутюнянца!  А  Жора через Володю Осьмухина все  передаст,  куда
нужно...  П-пока мы с  тобой разговариваем,  -  с улыбкой сказал Олег,  -  я
насчитал т-три зенитки,  правее школы,  туда,  вглубь,  а рядом б-блиндаж, а
автомашин не видно...
     - А  счетверенный пулемет и  двое  немцев -  на  крыше школы?  -  вдруг
спросила она.
     - Я не заметил, - с удивлением сказал Олег.
     - А  оттуда с  крыши весь парк просматривается,  -  сказала она немного
даже с укоризной.
     - Значит,  ты  тоже все  высматривала?  Разве тебе тоже поручили?  -  с
заблестевшими глазами допытывался Олег.
     - Нет,  я сама.  По привычке,  - сказала она и, спохватившись, быстро с
вызовом взглянула на  Олега  из-под  могучего раскрылия своих  бровей  -  не
слишком ли она раскрыла себя.
     Но он был еще достаточно наивен, чтобы заподозрить ее в чем-либо.
     - Ага...  вон машины -  целый ряд! Носами в землю зарылись, только края
кузовов торчат,  и  там у  них кухня походная дымит!  Видишь?  Только ты  не
смотри туда, - с увлечением говорил Олег.
     - И   нет  никакой  надобности  смотреть:   пока  со   школы  не   снят
наблюдательный пост, шрифтов все равно не выкопать, - спокойно сказала она.
     - В-верно... - Он с удовольствием посмотрел на нее и засмеялся.
     Они уже привыкли друг к  другу,  шли не торопясь,  и  полная,  большая,
женственная рука Нины доверчиво покоилась на  руке Олега.  Они  уже миновали
парк.  Справа от них вдоль улицы, возле стандартных домиков, стояли немецкие
машины,  то грузовые, то легковые разных марок, то походная радиостанция, то
санитарный автобус,  и  всюду  виднелись немецкие солдаты.  А  слева тянулся
пустырь,  в  глубине  которого  возле  каменного  здания  казарменного типа,
немецкий сержант в  голубоватых погонах с  белым  кантом  проводил учение  с
небольшой  группой  русских  в  гражданской  одежде,  вооруженных  немецкими
ружьями. Они то строились, то рассыпались, ползли, схватывались врукопашную.
Все они были уже пожилые. На рукавах у них были повязки со свастикой.
     - Жандарм фрицевский...  Учит  полицаев,  как  нашего брата  ловить,  -
сказала Нина, сверкнув глазами.
     - Откуда ты  знаешь?  -  спросил он,  вспомнив то,  что рассказывал ему
Тюленин.
     - Я уже их видела.
     - Сволочь какая!  - сказал Олег с брезгливой ненавистью. - Таких давить
и давить...
     - Стоило б, - сказала Нина.
     - Ты хотела бы быть партизаном? - неожиданно спросил он.
     - Хотела бы.
     - Нет, ты представляешь, что такое партизан? Работа партизана совсем не
показная,  но  какая благородная!  Он  убьет одного фашиста,  убьет другого,
убьет сотню, а сто первый может убить его. Он выполнит одно, второе, десятое
задание,  а на одиннадцатом может сорваться. Это дело требует, знаешь, какой
самоотверженности!..  Партизан никогда не  дорожит своей  личной жизнью.  Он
никогда не  ставит свою  жизнь выше счастья родины.  И,  если надо выполнить
долг перед родиной,  он  никогда не  пожалеет своей жизни.  И  он никогда не
продаст и не выдаст товарища.  Я хотел бы быть партизаном!  - говорил Олег с
такой глубокой,  искренней,  наивной увлеченностью, что Нина подняла на него
глаза, и в них выразилось что-то очень простоватое и доверчивое.
     - Слушай,  неужели мы будем с тобой встречаться только по делу? - вдруг
сказал Олег.
     - Нет,  почему же,  мы можем встречаться...  когда свободны,  - сказала
Нина, немного смутившись.
     - Где ты живешь?
     - Ты  не занят сейчас?..  Может быть,  ты проводишь меня?  Я  хотела бы
познакомить тебя со  своей старшей сестрой Олей,  -  сказала она,  не совсем
уверенная, что она хочет именно этого.
     Сестры Оля и Нина жили в районе,  называвшемся запросто "Восьмидомики".
В одной половине стандартного дома жили родители Нины,  в другой - Оли. Нина
провела Олега к себе и оставила на попечение мамаши.
     Олег,  развитый не по летам,  воспитанный к  тому же в своей украинской
семье в духе уважения к старшим,  легко разговорил и без того словоохотливую
и  моложавую Варвару Дмитриевну.  К  тому же  ему очень хотелось понравиться
матери Нины.
     К возвращению Нины он знал уже все о семьях Иванцовых. Отцы Оли и Нины,
родные братья,  шахтеры,  находились теперь на фронте.  Выходцы из Орловской
губернии,  они  служили  когда-то  батраками у  богатых  крестьян,  а  потом
подались в  Донбасс и здесь женились оба на украинках.  Только мать Оли была
издалека,  из Черниговской губернии, а Варвара Дмитриевна здешняя, донецкая,
из  села  Рассыпного.  В  молодые годы  Варвара Дмитриевна тоже  работала на
шахтах,  и  это по-своему отразилось на  ней.  Она мало походила на  простую
домашнюю хозяйку.  Женщина смелая, самостоятельная, она хорошо разбиралась в
людях.  Сразу поняв,  что  паренек пришел не  зря,  прощупывая его  глазами,
полными  умного  лукавства,  она  незаметно для  Олега  вывернула его  всего
наизнанку.
     Впрочем,  они стоили друг друга.  Когда Нина вернулась,  она застала их
обоих сидящими рядом на  лавке,  на  кухне,  очень оживленными.  Олег весело
болтал  ногами и,  закидывая голову и  потирая кончики пальцев,  хохотал так
заразительно,  что  Варвара Дмитриевна не  могла не  смеяться вместе с  ним.
Нина,  взглянув на них,  всплеснула руками и тоже рассмеялась,  - всем троим
стало так хорошо и легко, точно они были дружны много лет.
     Нина сказала,  что Оля пока что занята,  но  очень просила,  чтобы Олег
дождался ее.  Два  часа,  пока  не  было Оли,  прошли для  Олега незаметно в
беспечной болтовне.  А  между тем  это  были  поистине решающие часы,  когда
сомкнулись наконец все  звенья краснодонского подполья.  За  это  время  Оля
успела сходить к Валько, жившему далеко от "Восьмидомиков", в одном из малых
"шанхайчиков", и передать ему все, что Нина узнала от Олега.
     С приходом Оли веселье, царившее в квартире ее сестры, несколько упало.
Правда,  Оля отнеслась к  Олегу с  редкостным по  ее  характеру радушием,  -
широкая  добрая   улыбка  оживила  ее   всегда  немного  замкнутое  лицо   с
неправильными броскими чертами,  - она даже села рядом с ним на лавку, заняв
место Нины.  Но  Оле  трудно было  попасть в  сбивчивое и  бурное течение их
разговора,  лишенного для  любого человека со  стороны всякого смысла.  Душа
Оли,  только  что  вернувшейся от  Валько,  была  переполнена совсем другими
чувствами.  Оля была серьезней Нины -  не в смысле глубины переживаний,  а в
смысле умения сразу  претворять мысли и  чувства в  практическое,  жизненное
дело.  Кроме того,  будучи постарше,  Оля  еще с  тех времен,  когда обе они
работали связными Сталинского обкома,  больше,  чем сестра, была посвящена в
самое существо дела, которым они занимались.
     Она  села  рядом с  Олегом,  сняла платок,  открыв темные,  свернутые в
тяжелый узел на  затылке волосы,  и  примолкла.  Как  ни  старалась она быть
веселой и улыбаться,  глаза ее были безучастны.  Похоже было,  что она здесь
самая старшая, старше даже матери Нины.
     Но Варвара Дмитриевна оказалась женщиной чуткой и дипломатичной.
     - А чего ж мы сидим здесь,  на кухне?  - сказала она. - Пидем у хату да
сыграем у подкидного!..
     Они  перешли в  столовую.  Варвара Дмитриевна быстро прошла в  соседнюю
комнату,  где  она  спала  с  Ниной,  и  вернулась с  колодой карт,  темных,
набрякших тяжестью многих рук, державших их.
     - Ниночка, конечно, на пару с Олегом? - сказала Оля как бы невзначай.
     - Нет,  я с мамой!  - Нина вспыхнула и с вызовом повела глазами на Олю.
Ей очень хотелось бы играть в паре с Олегом,  но не могла же она так сразу и
раскрыть себя.
     Ничего не  понявший Олег смекнул,  однако,  что  мама Нины,  как старая
шахтерка, должна быть опытной картежницей, и закричал:
     - Н-нет, я с м-мамой!
     Оттого,  что он заикался,  он не