ясь
над ней узкой головой в  старомодном картузе.  Люди,  оглядываясь,  узнавали
Игната Фомина и  расступались перед ним  с  мгновенным выражением испуга или
заискивания.
     Сережка Тюленин, насунув кепку на брови и прячась за людей, чтобы Фомин
не узнал его,  поискал глазами в толпе Васю Пирожка. Найдя его, он подмигнул
в сторону Фомина.  Но Пирожок хорошо знал,  что от него требуется,  - он уже
проталкивался за Фоминым к щиту.
     Несмотря на  то  что  Пирожка  и  Ковалева выгнали из  полиции,  у  них
сохранились добрые отношения со  всеми  полицейскими,  вовсе  не  считавшими
поступок Пирожка и  Ковалева таким  уж  предосудительным.  Фомин  оглянулся,
узнал Пирожка и  ничего не сказал ему.  Они вместе добрались к этому листку,
Фомин попытался соскоблить его ногтем,  но листок прочно прилип к  немецкому
плакату и  не  отставал.  Фомин проковырял дырку в  плакате и  выдрал листок
вместе с куском плаката и, скомкав, сунул в карман пиджака.
     - Чего собрались? Чего не видели? Марш отсюда! - зашипел он, обернув на
толпу  желтое  лицо  скопца,  и  маленькие серенькие глазки  его  вылезли из
окружавших их многочисленных складок кожи.
     Пирожок,  скользя и  виясь вокруг Фомина,  как черный змий,  выкрикивал
мальчишеским голосом:
     - Слыхали?.. Расходись, господа, лучше будет!
     Фомин,  расставив длинные руки,  навис над толпой. Пирожок на мгновение
точно прилип к нему.  Толпа раздались и начала разбегаться.  Пирожок выбежал
вперед.
     Фомин мрачно шел по базару в тяжелых яловичных сапогах. Народ, забросив
свои торговые дела,  глядел ему  в  спину с  выражением -  кто  испуга,  кто
удивления,  а  кто злорадства:  на спине Фомина к его клетчатому пиджаку был
прикреплен листок, на котором большими печатными буквами было выведено:
     "Ты продаешь наших людей немцам за кусок колбасы,  за глоток водки и за
пачку махорки. А заплатишь своей подлой жизнью. Берегись!"
     Никто не  остановил Фомина,  и  он  с  этим зловещим предупреждением на
спине проследовал через весь базар в полицию.
     Светлая курчавая голова Сережки и  черная головка Пирожка то возникали,
то исчезали в базарной толпе там, здесь, двигаясь среди вращающихся тел, как
кометы  по  своим  непонятным  орбитам.  Они  не  одни:  вдруг  вынырнет  на
каком-нибудь  извороте русая  головка Тоси  Мащенко,  тихой,  скромно одетой
девушки с умненькими глазками.  А если здесь головка Тоси Мащенко -  значит,
ищи   поблизости  ее   спутника,   белую  голову  Степы  Сафонова.   Светлые
пронзительные глаза  Сережки  скрещиваются  в  толпе  с  темными  бархатными
глазами Витьки Лукьянченко, - скрестятся и разойдутся. И долго кружит вокруг
ларьков и  столиков Валя Борц со своими светло-русыми золотистыми косами;  в
руках у  нее корзинка,  прикрытая суровым рушником,  а что она продает и что
покупает, этого не видит никто.
     И люди находят листовки у себя в кошелке,  в пустом мешке, а то и прямо
на  прилавке под  сахарным кочаном  капусты или  под  арбузом,  серо-желтым,
темно-зеленым или  словно  расписанным иероглифами,  -  иногда это  даже  не
листовка,  а  просто  узкая  полоска бумаги,  на  которой выведено печатными
буквами что-нибудь такое:
     "Долой   гитлеровских  двести   граммов,   да   здравствует   советский
килограмм!"
     И дрогнет сердце у человека.
     Сережка в который уже раз обогнул ряды столиков и вынырнул на толкучке,
где продавали с  рук,  и  вдруг лицом к  лицу столкнулся с  врачом городской
больницы  Натальей  Алексеевной.   Она  стояла,  в  запылившихся  спортивных
тапочках,  в  ряду  других женщин,  держа  в  пухлых детских руках маленькие
дамские туфли, изрядно поношенные. Она смутилась, узнав Сережку.
     - Здравствуйте!  -  сказал он,  тоже растерявшись,  и  стянул с  головы
кепку.
     В глазах Натальи Алексеевны мгновенно появилось то самое, знакомое ему,
прямое,  беспощадное,  практическое выражение,  - она ловким движением своих
пухлых ручек завернула туфли и сказала:
     - Очень хорошо. Ты мне очень нужен.
     Сережка и Валя должны были вместе перейти с базара в район биржи труда,
откуда сегодня выступала на Верхнедуванную первая партия молодежи, угоняемой
в  Германию.  И  вдруг Валя увидела,  как Сережка и  какая-то  кругленькая -
издали казалось -  девочка с  женской прической вышли  из  базарной толпы  к
мазанкам Ли Фан-чи и скрылись за мазанками. Гордость не позволила Вале пойти
следом.  Полная верхняя губа ее чуть дрогнула,  в  глазах появилось холодное
выражение.  И  Валя со  своей корзинкой,  где  осталось еще  под  картофелем
несколько листовок,  необходимых на новом месте, горделивой походкой пошла к
бирже труда.
     Площадка на  холме перед белым одноэтажным зданием биржи была  оцеплена
немецкими солдатами.  Молодые  люди,  которые должны  были  сегодня покинуть
родной город,  матери,  отцы,  родственники с  узлами и  чемоданами и просто
любопытные толпились перед оцеплением по склонам холма.  Все последнее время
стояли  пасмурные,   серые  дни.  Поднявшийся  с  утра  ветер,  со  свирепым
однообразием гнавший по  небу темные тучи,  не давал пролиться дождю.  Ветер
трепал разноцветные платья женщин и  девушек на  склонах холма  и  катил  по
дороге  мимо  зданий  районного исполкома и  "бешеного барина"  тяжелые валы
пыли.
     Мрачное впечатление производила эта толпа женщин,  девушек, подростков,
неподвижная,  молчаливая,  окаменевшая в  своем  горе.  Если  и  заговорят в
каком-нибудь месте,  то вполголоса или шепотом,  даже плакать громко боятся:
иная мать только смахнет слезы рукой, а дочка вдруг уткнет глаза в платочек.
     Валя остановилась с края толпы,  на склоне холма,  откуда ей видны были
район шахты No 1-бис и часть железнодорожной ветки.
     Все новые люди подходили с разных концов города. Ребята, разбрасывавшие
листовки по  базару,  тоже почти все  перекочевали сюда.  Вдруг Валя увидела
Сережку,  - он шел по железнодорожной насыпи, нагнув голову, чтобы ветром не
сдуло  кепку.  Некоторое время его  не  было  видно,  потом он  возник из-за
округлости холма,  -  он  шел  без дороги,  окидывая взглядом толпу,  и  еще
издалека увидел Валю. Верхняя полная яркая губа ее самолюбиво дрогнула.
     Валя не смотрела на него и ни о чем не спрашивала.
     - Наталья Алексеевна... - тихо сказал он, поняв, что Валя сердится.
     Он склонился к ее уху и прошептал:
     - Целая группа ребят в поселке Краснодон...  Просто сами собой... Скажи
Олегу...
     Валя  была связной от  штаба.  Она  кивнула головой.  В  это  время они
увидели идущую по дороге со стороны "Восьмидомиков" Ульяну Громову и  с  ней
незнакомую девушку в  берете и  в  пальто.  Уля и  эта девушка,  преодолевая
сопротивление ветра и отворачивая лица от пыли, несли вдвоем чемодан.
     - Если придется туда пойти, ты согласна? - снова шепнул Сережка.
     Валя кивнула головой.
     Обер-лейтенант Шприк,  директор биржи,  понял наконец, что молодые люди
так и  будут стоять за оцеплением со своими родными,  если их не поторопить.
Он вышел на крыльцо, гладко выбритый и уже не в кожаных трусах, как он ходил
в  жаркие дни у  себя на  бирже и  по  улицам,  а  в  полной форме,  вышел в
сопровождении писаря и крикнул, чтобы отъезжающие получали документы. Писарь
повторил это по-украински.
     Немецкие солдаты не пускали родных и провожающих за оцепление. Началось
прощание.  Матери и дочери, уже не сдерживая себя, заплакали в голос. Ребята
крепились,  но страшно было смотреть на их лица, когда матери, бабки, сестры
бились у них на груди и престарелые отцы, десятки лет проведшие под землей и
не раз видевшие смерть лицом к лицу, потупившись, смахивали слезы с усов.
     - Пора...  -  сурово сказал Сережка,  стараясь не  показать Вале своего
волнения.
     Она,  едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться, не слыша его, машинально
двинулась сквозь толпу  к  бирже.  Так  же  машинально она  доставала из-под
картофеля сложенный вчетверо листок и совала его кому-нибудь в карман пальто
или тужурки или просто под ручку чемодана или веревку корзинки.
     У самого оцепления внезапный поток людей,  в панике хлынувших от биржи,
оттеснил Валю.  Среди провожающих немало было подростков,  девушек,  молодых
женщин,  и  кто-то  из  них,  провожая сестру или  брата,  случайно попал за
оцепление и  уже не  мог выйти оттуда.  Это так развеселило немецких солдат,
что они стали хватать за руки первых попавшихся ребят и девушек и втаскивать
их за оцепление.  Поднялись крики, мольбы, плач. Какая-то женщина забилась в
истерике. Молодежь в ужасе хлынула от оцепления.
     Сережка,  вынырнувший неизвестно откуда, с выражением страдания и гнева
на лице за руку вытащил Валю из толпы прямо на Нину Иванцову.
     - Слава богу...  А то эти ироды... - Нина схватила обоих за руки своими
крупными  женственными  смуглыми  руками.  -  Сегодня  в  пять  у  Кашука...
Предупреди Земнухова и Стаховича,  - шепнула она Вале. - Ульяну не видели? -
И побежала разыскивать Улю: Нина, как и Валя, была связной от штаба.
     А  Валя и Сережка еще постояли некоторое время друг возле друга,  -  им
очень не хотелось расставаться.  У Сережки было такое лицо, точно он вот-вот
скажет что-то очень важное, но он так ничего и не сказал.
     - Я побегу, - мягко сказала Валя.
     Все-таки она  постояла еще  некоторое время,  потом улыбнулась Сережке,
оглянулась,  застыдилась и  побежала с  холма  со  своей корзинкой,  мелькая
крепкими загорелыми ногами.
     Уля стояла возле самого оцепления, дожидаясь, пока Валя Филатова выйдет
из здания биржи.  Немецкий солдат,  пропустивший Валю с  чемоданом,  схватил
было и  Улю  за  руку,  но  она  спокойно и  холодно взглянула на  него.  На
мгновение  глаза  их  встретились,  и  в  глазах  солдата  мелькнуло подобие
человеческого выражения. Он отпустил Улю, отвернулся и вдруг злобно закричал
на  белокурую молодую женщину с  непокрытой головой,  не отпускавшую от себя
сына,  подростка лет  шестнадцати.  Наконец  женщина оторвалась от  сына,  и
выяснилось,  что  угоняют не  его,  а  ее:  подросток,  плача,  как ребенок,
смотрел,  как она с  узелком в  руке вошла в  здание биржи,  в последний раз
улыбнувшись сыну с порога.
     Всю  ночь Уля и  Валя просидели,  обнявшись,  в  маленькой,  украшенной
осенними цветами горенке на  квартире Филатовых.  Старенькая Валина мама  то
подходила и гладила по головке и целовала их обеих,  то перебирала вещички в
Валином чемодане,  то тихо-тихо сидела в углу на креслице: с уходом Вали она
оставалась совсем одна.
     Валя, обессилевшая от слез и тоже притихшая, изредка чуть вздрагивала в
объятиях Ули.  А Уля с ужасным сознанием неизбежности того,  что должно было
произойти,  размягченная и повзрослевшая,  с чувством одновременно детским и
материнским, молча все гладила и гладила русую Валину головку.
     При свете коптилки в  темной горенке только и видны были их лица и руки
- двух девушек и старенькой матери.
     Если бы никогда этого не видеть!  Этого прощания Вали и ее мамы,  этого
бесконечного пути с чемоданом под свистящим ветром, этого последнего объятия
перед цепью немецких солдат!
     Но все это было,  было... Все это еще длится... С лицом, полным мрачной
силы,  Уля  стояла у  самой цепи немецких солдат,  не  отводя глаз от  двери
биржи.
     Юноши,  девушки,  молодые женщины, проходившие за оцепление, по приказу
толстого ефрейтора оставляли на площадке возле стены свои узлы и чемоданы, -
говорили,  что  вещи  будут доставлены машиной,  -  и  входили в  помещение.
Немчинова под  наблюдением обер-лейтенанта выдавала  им  на  руки  карточку,
единственный документ,  который  на  всем  пути  следования  удостоверял  их
личность для любого представителя немецкой власти.  На  карточке не  было ни
имени,  ни фамилии ее владельца,  а  только номер и название города.  С этой
карточкой они выходили из  помещения,  и  ефрейтор ставил их на свое место в
шеренгах вдоль площади.
     Вот вышла и Валя Филатова, поискала глазами подругу и сделала несколько
шагов  к  ней,  но  ефрейтор на  ходу  перехватил ее  рукой  и  подтолкнул к
строящимся шеренгам.  Валя попала в третью или четвертую шеренгу,  в дальний
конец, и подруги больше не могли видеть друг друга.
     Горе  этой  немыслимой разлуки дало  людям  право на  проявление любви.
Женщины в  толпе  пытались прорваться сквозь  кордон,  выкрикивали последние
слова прощания или совета детям.  А  молодые люди в шеренгах,  в большинстве
девушки, уже словно принадлежали к другому миру: они отвечали вполголоса или
просто взмахом платочка,  или молча,  с бегущими по лицу слезами, смотрели и
смотрели на дорогие лица.
     Но вот обер-лейтенант Шприк вышел из помещения с большим желтым пакетом
в руке. Толпа притихла. Все взоры обратились на него.
     - Still gestanden! [Смирно! (нем.)] - скомандовал обер-лейтенант.
     - Still gestanden! - повторил толстый ефрейтор ужасным голосом.
     В  колонне все замерло.  Обер-лейтенант Шприк шел перед первой шеренгой
и, тыкая плотным пальцев в каждого переднего из стоящей друг другу в затылок
четверки, пересчитал всех. В колонне было свыше двухсот человек.
     Обер-лейтенант передал пакет толстому ефрейтору и махнул рукой.  Группа
солдат  кинулась расчищать дорогу,  запруженную толпой.  Колонна по  команде
ефрейтора повернулась,  заколыхалась и медленно, словно нехотя, тронулась по
дороге в сопровождении конвойных, с толстым ефрейтором впереди.
     Толпа,  оттесняемая солдатами,  хлынула по  обеим  сторонам колонны,  и
вслед за нею плач,  вопли и крики слились в один протяжный стон,  разносимый
ветром.
     Уля,  на  ходу приподымаясь на цыпочках,  все пыталась разыскать Валю в
колонне и наконец увидела ее.
     Валя,  с широко открытыми глазами,  опиралась по сторонам колонны,  ища
подругу,  и в глазах Вали было выражение муки оттого, что в последнюю минуту
она не могла увидеть Улю.
     - Я здесь,  Валечка,  я здесь,  с тобой!..  -  кричала Уля, оттесняемая
толпой.
     Но Валя не видела и не слышала ее и все оглядывалась с этим мучительным
выражением.
     Уля, все более оттесняемая от колонны, несколько раз еще увидела Валино
лицо,  потом  колонна  за  зданием  "бешеного барина" спустилась ко  второму
переезду, и Вали не стало видно.
     - Ульяна!  -  сказала Нина Иванцова, внезапно возникшая перед Улей. - Я
тебя ищу. Сегодня в пять у Кашука... Любка приехала...
     Уля, не слыша, молча смотрела на Нину черными, страшными глазами.


     Глава сороковая

     Олег,  чуть  побледнев,  вынул из  внутреннего кармана пиджака записную
книжку  и,  сосредоточенно листая  ее,  присел к  столу,  на  котором стояли
бутылка с водкой,  кружки и тарелки без всякой закуски,  и все,  смолкнув, с
серьезными лицами,  тоже присели:  кто  к  столу,  кто на  диван.  Все молча
смотрели на Олега.
     Еще вчера они были просто школьные товарищи, беспечные и озорные, и вот
с  того дня,  как они дали клятву,  каждый из  них словно простился с  собой
прежним.  Они  словно  разорвали  прежнюю  безответственную дружескую связь,
чтобы  вступить в  новую,  более высокую связь -  дружбы по  общности мысли,
дружбы по организации,  дружбы на крови,  которую каждый поклялся пролить во
имя освобождения родной земли.
     Большая комната в квартире Кошевых,  такая же,  как во всех стандартных
домах,  с некрашеными подоконниками,  обложенными дозревающими помидорами, с
ореховым диваном,  на котором стелили Олегу,  с кроватью Елены Николаевны со
множеством взбитых подушек,  покрытых кружевной накидкой,  - эта комната еще
напоминала им беспечную жизнь под родительским кровом и  в  то же время была
уже конспиративной квартирой.
     И Олег был уже не Олег,  а Кашук:  это была фамилия отчима, в молодости
довольно известного на Украине партизана,  а в последний год перед смертью -
заведующего земельным отделом в  Каневе.  Олег  взял  себе  как  кличку  его
фамилию;  с  ней  у  него  связаны были  первые  героические представления о
партизанской борьбе и  все то мужественное воспитание -  с  работой на поле,
охотой, лошадьми, челнами на Днепре, - которое дал ему отчим.
     Он  открыл  страничку,  где  условными обозначениями было  у  него  все
записано, и предоставил слово Любе Шевцовой.
     Любка поднялась с  дивана и прищурилась.  Ей представился весь ее путь,
полный таких невероятных трудностей,  опасностей,  встреч, приключений, - их
нельзя было бы пересказать и за две ночи.
     Еще  вчера  днем  она  стояла на  перекрестке дорог с  этим  чемоданом,
который стал тяжел для ее руки, а теперь она снова была среди своих друзей.
     Как  она  заранее договорилась с  Олегом,  Любка  прежде всего передала
членам штаба все,  что Иван Федорович рассказал ей о Стаховиче.  Разумеется,
она  не  назвала имени Ивана Федоровича,  хотя она сразу узнала его,  -  она
сказала, что встретила случайно человека, бывшего со Стаховичем в отряде.
     Любка была девушка прямая и бесстрашная и даже по-своему жестокая в тех
случаях, если она кого-нибудь не любила. И она не скрыла предположения этого
человека, что Стахович мог побывать в руках у немцев.
     Пока она  рассказывала все  это,  члены штаба боялись даже взглянуть на
Стаховича. А он сидел, внешне спокойный, выложив на стол худые руки, и прямо
глядел перед собой,  -  в лице у него было выражение силы.  Но при последних
словах Любки  он  сразу изменился.  Напряжение,  в  котором он  держал себя,
спало,  губы и руки его разжались, и он вдруг обиженно и удивленно и в то же
время открыто обвел всех глазами и сразу стал похож на мальчика.
     - Он...  он так сказал?.. Он мог так подумать? - несколько раз повторял
он, глядя Любке в глаза с этим обиженным детским выражением.
     Все молчали,  и он опустил лицо в ладони и посидел так некоторое время.
Потом он отнял от лица руки и тихо сказал:
     - На меня упало такое подозрение, что я... Почему же он тебе не сказал,
что нас уже неделю гоняли и нам говорили, что надо расходиться по группам? -
сказал он,  вскинув глаза на Любку, и снова открыто оглядел всех. - Я, когда
лежал в кустах,  я подумал:  они идут на прорыв,  чтобы спастись,  и большая
часть,  если не все,  погибнет,  и я, может, погибну вместе с ними, а я могу
спастись и быть еще полезен.  Это я тогда так подумал...  Я теперь, конечно,
понимаю,  что  это была лазейка.  Огонь был такой...  очень страшно было,  -
наивно сказал Стахович.  -  Но все-таки я  не считаю,  что совершил такое уж
большое преступление...  Ведь  они  тоже спасали себя.  Уже  стемнело,  я  и
подумал:  плаваю я хорошо,  одного меня немцы могут и не заметить. Когда все
убежали,  я  еще полежал немного,  огонь здесь прекратился,  потом начался в
другом месте,  очень сильный. Я подумал: пора, - и поплыл на спине, один нос
наружу,  -  плаваю я хорошо,  - сначала до середины, а потом по течению. Вот
как я  спасся!..  А  такое подозрение...  Разве это можно?  Ведь сам-то этот
человек в конце концов тоже спасся?..  Я подумал: раз я плаваю хорошо, я это
использую. И поплыл себе на спине. Вот как я спасся!..
     Стахович сидел растрепанный и походил на мальчика.
     - Положим,  так, - ну, ты спасся, - сказал Ваня Земнухов, - а почему ты
нам сказал, что ты послан от штаба отряда?
     - Потому,  что меня правда хотели послать...  Я подумал:  раз я остался
жив, ничто же не отменяется!.. В конце концов я же не просто шкуру спасал, я
же хотел и хочу бороться с захватчиками. У меня есть опыт, я же участвовал в
организации отряда и был в боях - вот почему я так сказал!
     У  всех было так  тяжело на  душе,  что  после объяснений Стаховича все
испытали некоторое облегчение. И все-таки это была очень неприятная история.
И нужно же было ей случиться!
     Всем было ясно, что Стахович говорит правду. Но все чувствовали, что он
поступил дурно  и  дурно  рассказывает о  своем поступке,  и  было  обидно и
непонятно это и неизвестно, как поступить с ним.
     Стахович и в самом деле не был чужим человеко