судьбе и в душе
этой девушки за  то время,  пока он на своем вездеходе успел только побывать
во  втором  эшелоне  дивизии и  нагнать миновавшие Краснодон головные части.
Выражение не то чтобы жалости,  а  сумрачной озабоченности появилось на лице
генерала, и он вдруг заторопился.
     - Успеха вам!
     И, сделав знак вездеходу остановиться, он тем легким шагом, который был
так неожидан при полноте генерала, быстро пошел к вездеходу.
     Все  время,   пока  генерал  находился  среди  автоматчиков,   вопросы,
обращенные к нему,  и жесты Каюткина были совершенно серьезными.  Как видно,
он  и  не считал нужным проявлять перед генералом те самые черты,  благодаря
которым он  был заметен среди бойцов и  любим ими.  Но,  как только вездеход
скрылся  из   глаз,   прежняя  энергия  шутливой  веселости  вновь  овладела
Каюткиным.
     Боец-пехотинец,  громадного роста, с большими и черными, как сковороды,
руками,  запыхавшись, выбился из задних рядов колонны, держа в руке какие-то
тяжелые предметы, завернутые в замасленную тряпку.
     - Товарищи! Где здесь, сказали мне, шахтерская машина идет? - спрашивал
он.
     - Вон она, да только стоит! - пошутил Каюткин, указав на грузовик, весь
усаженный детишками.
     Колонна действительно остановилась из-за затора впереди.
     - Извините,  товарищи,  -  сказал  боец,  подходя к  Валько и  Григорию
Ильичу,  бережно  поставившему  белокурую  девочку  на  землю,  -  хочу  вам
инструмент отдать.  Вы народ мастеровой,  и он вам сгодится, а мне он лишняя
тяжесть на походе. - И он стал разворачивать перед ними замасленную тряпку.
     Валько и Григорий Ильич, склонившись, смотрели ему на руки.
     - Видали?  -  торжественно сказал боец,  показывая в  развернутой в его
больших руках тряпке набор новеньких слесарных инструментов.
     - Не понял -  продаешь,  что ли? - спросил Валько и недружелюбно поднял
на него из-под сросшихся бровей цыганские свои глаза.
     Кирпично-красное лицо  бойца побагровело до  того,  что  все  покрылось
капельками пота.
     - Как только язык у  тебя ворочается!  -  сказал он.  -  Я его на степе
подобрал. Иду, а он так и лежит в тряпке, - должно, кто обронил.
     - А может, выбросил, чтобы легче кульгать! - усмехнулся Валько.
     - Мастеровой человек инструмента не выбросит. Обронил, - холодно сказал
боец, обращаясь уже только к Григорию Ильичу.
     - Спасибо,  спасибо,  друг...  - сказал Григорий Ильич и торопливо стал
помогать бойцу завертывать инструменты.
     - Ладно,  что пристроил, а то ведь жалко, инструмент хороший. У вас вон
машина,  а мне-то на походе,  в полной выкладке,  куда там!  - говорил боец,
повеселев.  -  Счастливо вам!  -  И  он,  пожав руку одному Григорию Ильичу,
побежал обратно и скоро замешался в колонне.
     Валько некоторое время молча смотрел ему  вслед,  и  на  лице его  было
выражение мужественного одобрения.
     - Человек... Да... - хрипло сказал Валько.
     И  Григорий  Ильич,  державший  в  одной  руке  инструменты,  а  другой
поглаживавший  по  головке  белокурую  девочку,   понял,  что  его  директор
недоверчиво отнесся к бойцу не по недостатку сердца.  Должно быть,  директор
привык к тому, что люди иногда обманывают его - руководителя предприятия, на
котором работали тысячи  людей,  которое давало тысячи тонн  угля  в  сутки.
Предприятие это  было теперь взорвано его,  директора,  собственными руками,
люди частью были вывезены,  частью остались на  погибель.  И  Григорий Ильич
впервые подумал, как темно может быть сейчас на душе у директора.
     К  вечеру  стали  слышны впереди звуки  орудийной стрельбы.  Ночью  они
приблизились, можно было даже расслышать пулеметные очереди. И всю ночь там,
в  районе Каменска,  видны были вспышки,  иногда настолько сильные,  что они
освещали всю  колонну.  Зарева пожаров окрашивали небо то  там,  то  здесь в
винный цвет  и  тяжело и  багрово отливали среди  темной степи  по  вершинам
курганов.
     - Братские могилы,  -  сказал отец Виктора,  молча сидевший на телеге с
огоньком самокрутки,  иногда вырывавшим из темноты его мясистое лицо.  - Это
не  стародавних времен могилы,  это наши могилы,  -  глухо сказал он.  -  Мы
пробивались тут с Пархоменко да с Ворошиловым и захоронили своих...
     Анатолий,  Виктор,  Олег  и  Уля  молча поглядели на  курганы,  облитые
заревом.
     - Да,  сколько мы  в  школе сочинений написали о  той  войне,  мечтали,
завидовали отцам нашим -  и  вот она пришла,  война,  к нам,  будто нарочно,
чтобы узнать, каковы мы, а мы уезжаем... - сказал Олег и глубоко вздохнул.
     За ночь в движении колонны произошли перемены.  Теперь машины и подводы
учреждений  и  гражданских лиц  и  толпа  беженцев  вовсе  не  двигались,  -
говорили,   что  впереди  проходят  воинские  части.   Дошла  очередь  и  до
автоматчиков, они завозились в темноте, тихо позвякивая оружием, за ними вся
часть зашевелилась.  Машины,  давая дорогу ей,  теснились, рыча моторами. Во
тьме мерцали огоньки цигарок, - казалось, что это звездочки в небе.
     Кто-то тронул Улю за локоть.  Она обернулась.  Каюткин стоял со стороны
воза, обратной той, где сидел отец Виктора и где стояли мальчики.
     - На минуточку, - сказал он едва слышным шепотом.
     Что-то такое было в его голосе, что она сошла к нему с воза. Они отошли
немного.
     - Извиняйте, что побеспокоил, - тихо сказал Каюткин, - нельзя вам ехать
на Каменск,  его вот-вот немец возьмет, а по той стороне Донца немец и вовсе
далеко пошел. Про то, что я вам сказал, вы никому не говорите, я на то права
не имел, но люди вы свои, и мне жалко, коли вы пропадете ни за что. Надо вам
свернуть куда южнее, и то дай бог, чтобы поспели.
     Каюткин говорил с Улей так бережно, будто огонек держал в ладонях, лицо
его было плохо видно в темноте,  но оно было серьезным и мягким,  и в глазах
не было усталости, - они блестели в темноте.
     И  на Улю подействовало не то,  что он сказал,  а то,  как он говорил с
ней. Она молча глядела на него.
     - Как зовут-то тебя? - тихо спросил Каюткин.
     - Ульяна Громова.
     - Нет ли у тебя карточки своей?
     - Нет.
     - Нет... - повторил он печально.
     Чувство жалости к  нему и  в то же время какое-то озорное чувство вдруг
так и подхватило Улю, - она близко, совсем близко склонилась к его лицу.
     - У  меня нет карточки,  -  сказала она шепотом,  -  но если ты хорошо,
хорошо посмотришь на меня,  -  она помолчала и  некоторое время смотрела ему
прямо в глаза своими черными очами, - ты не забудешь меня...
     Он замер, только большие глаза его некоторое время печально светились в
темноте.
     - Да,  я не забуду тебя.  Потому что тебя нельзя забыть, - прошептал он
чуть слышно. - Прощай...
     И  он,  грохоча тяжелыми солдатскими сапогами,  присоединился к  части,
которая все уходила и уходила во тьму со своими цигарками, нескончаемая, как
Млечный Путь.
     Уля еще раздумывала,  сказать ли кому-нибудь о  том,  что он сказал ей,
но, видно, это было известно не только ему и уже проникло в колонну.
     Когда  она  подошли к  телеге,  многие  машины и  подводы сворачивали в
степь, на юго-восток. В том же направлении потянулись вереницей беженцы.
     - Придется на Лихую, - послышался хриплый голос Валько.
     Отец Виктора о чем-то спросил его.
     - Зачем разлучаться, будем двигаться вместе, раз уж судьба связала нас,
- сказал Валько.
     Рассвет застал их уже в степи без дороги.
     Он был так прекрасен в открытой степи, этот рассвет, - проясневшее небо
над   необъятными   пространствами  хлебов,   здесь   почти   не   тронутых;
светло-зеленая отава на дне балок,  посеребренная росою, в капельках которой
радужно отражался скользящий вдоль  балок  нежный свет  солнца,  встававшего
прямо  на  людей.  Но  тем  печальнее в  свете этого раннего утра  выглядели
измученные,  заспанные,  осунувшиеся лица детей и сумрачные, измятые, полные
тревоги лица взрослых.
     Уля увидела заведующую детским домом,  в этих ее насквозь пропылившихся
резиновых ботах,  надетых прямо на чулок.  Лицо у заведующей почернело.  Всю
дорогу она шла пешком и  только с  ночи подсела на одну из подвод.  Донецкое
солнце,  казалось,  иссушило и выжгло ее дотла. Эту ночь она, видно, тоже не
спала и  уже  все  время молчала,  все делала машинально,  в  пронзительных,
невидящих глазах ее было потустороннее, не здешнего мира выражение.
     С  самого раннего утра  в  воздухе,  не  умолкая,  стоял рокот моторов.
Самолетов не  было  видно,  но  впереди слева слышны были сотрясавшие воздух
гулкие бомбовые удары,  и  иногда где-то  очень далеко стрекотали пулеметы в
небе.
     Там,  над  Донцом и  Каменском,  невидимые отсюда,  а  только слышимые,
развертывались  воздушные  бои.  И  только  один  раз  они  увидели  впереди
уходивший низом, отбомбившийся немецкий пикировщик.
     Олег вдруг соскочил с брички и подождал, пока телега поравняется с ним.
     - Подумать только,  нет,  только подумать,  -  сказал он,  идя  рядом с
телегой,  держась за  край ее  и  глядя на  товарищей большими повлажневшими
глазами,  -  ведь если немцы за  Донцом,  а  эта  часть,  что  шла  с  нами,
задерживает их в  Каменске,  ей уже не уйти,  и  этим автоматчикам,  и этому
парню чудесному,  что всех веселил, и этому генералу, всем им уже не уйти! И
они,  конечно,  знали это,  когда шли, они знали это! - взволнованно говорил
Олег.
     Мысль о том,  что Каюткин прощался с ней перед смертью,  так и пронзила
сердце Ули,  и  она  вся  вспыхнула от  стыда,  когда вспомнила то,  что она
сказала ему.  Но  чистый внутренний голос говорил ей,  что  она  не  сказала
ничего такого, что было бы тяжело вспомнить Каюткину, когда он встретит свой
смертный час.


     Глава седьмая

     Беженцы все  еще  проходили через Краснодон,  и  над  городом все время
стояли облака пыли,  покрывавшей одежду людей,  цветы, листья лопухов и тыкв
грязно-черно-рыжим слоем.
     За  парком  погромыхивал взад-вперед по  ветке  железнодорожный состав,
подбиравший от  шахты к  шахте оборудование,  какое еще  можно было вывезти.
Слышно  было  сопение  паровоза,   свистки,  рожок  стрелочника.  Оттуда,  с
переезда,  доносились возбужденные человеческие голоса, шелест множества ног
по  пыли,  урчание  машин  и  грохот  колес  артиллерии по  помосту,  -  это
продолжали отходить воинские части.  И  слышны были то в  том,  то в  другом
направлении за  холмами дальние гулкие раскаты орудийных залпов,  как  будто
там,  за этими холмами,  по необъятному простору степи покатывали с места на
место громадную, с боками до неба, порожнюю бочку.
     На  широкой  улице,  упиравшейся в  ворота  парка,  возле  двухэтажного
каменного здания треста "Краснодонуголь" еще стоял грузовик, и люди, мужчины
и  женщины,  выносили  через  главные  распахнутые двери  последние  остатки
имущества треста и грузили их на машину.
     Люди работали спокойно,  споро,  молчаливо. Их лица с выражением хмурой
озабоченности и руки,  отяжелевшие от таскания тюков и чемоданов, были потны
и  грязны.  А немного в сторонке,  под самыми окнами треста,  стояли юноша и
девушка и разговаривали так увлеченно и беззаветно,  что видно было - и этот
грузовик,  и потные,  грязные люди, и все, что происходило вокруг, не было и
не могло быть для них важнее того, о чем они говорили.
     Девушка в  розовой кофте и  в  желтых туфлях на босу ногу была крупная,
полная,  русая,  с темными,  матово поблескивающими, как миндалины, глазами,
чуть косоватыми.  Оттого, что она чуть косила, она смотрела на юношу немного
сбоку, повернув на белой полной атласной шее вскинутую точеную голову.
     Юноша  был  длинный,   нескладный,  сутуловатый,  в  синей  застиранной
косоворотке с  короткими для  его  длинных рук рукавами,  подпоясанной узким
ремешком,  в  серых в коричневую полоску коротковатых брюках и в тапочках на
босу ногу.  Длинные прямые темные волосы не слушались его, когда он говорил,
падали на лоб,  на уши, и он то и дело закидывал их резким движением головы.
Лицо его принадлежало к тому типу бледных лиц, которые почти не берет загар.
К  тому же  юноша был явно застенчив.  Но в  выражении лица его было столько
природного юмора и  в  то  же  время затаенного,  вот-вот готового вспыхнуть
вдохновения,  что  это  волновало девушку:  она  смотрела  ему  в  лицо,  не
отрываясь.
     Им не было никакого дела, слушают ли их и смотрят ли на них люди. Но за
ними наблюдали.
     Наискосок через  улицу,  возле калитки стандартного дома  стояла сильно
побитая, местами порыжевшая, местами вытертая до какого-то жестяного блеска,
точно ей,  как евангельскому верблюду, пришлось-таки ободрать бока, пролезая
сквозь  игольное ухо,  черная  легковая машина  старой  конструкции,  высоко
поставленная   на    колесах.    Это    было    первое   детище   советского
автомобилестроения,  везде  уже  вышедшее из  употребления и  в  просторечии
именуемое "газик".
     Да,  это  был  "газик" -  из  тех,  что  прошли  тысячи,  десятки тысяч
километров по степям Дона и  Казахстана и по тундрам Севера,  что взбирались
едва не по козьим тропам на горы Кавказа и  Памира,  что проникли в  таежные
дебри Алтая и Сихотэ-Алиня, обслуживали строительство Днепровской плотины, и
Сталинградского тракторного, и Магнитостроя, что подвозили Чухновского и его
товарищей к  северному аэродрому для  спасения  экспедиции Нобиле  и  сквозь
метели  и  торосы  ползли  по  амурской ледяной  трассе  на  подмогу  первым
строителям Комсомольска,  -  одним словом,  это  был  "газик" из  тех,  что,
напрягая усилия,  вытянули на  своей спине всю  первую пятилетку,  вытянули,
устарели и уступили свое место более совершенным машинам,  детищам тех самых
заводов, которые они вытянули.
     "Газик",  что  стоял  возле стандартного дома,  был  закрытый "газик" -
лимузин. Внутри него, у заднего сиденья в ногах, стоял длинный тяжелый ящик;
сбоку,  поперек сиденья и ящика, лежало два чемодана, один на другом; поверх
них, под самой крышей, - два туго набитых рюкзака; к ним прислонены были два
автомата "ППШ" с  надетыми дисками,  и еще рядом лежала стопка дисков.  А на
месте,  оставшемся свободным, сидела белокурая загорелая женщина со строгими
чертами  лица,   в  плотном  дорожном  платье  неопределенного,  от  частого
пребывания под солнцем и дождем, цвета. Ей уже негде было свободно поставить
ноги,  и  она,  закинув одну  на  другую,  едва поместила их  между ящиком и
дверцей.
     Женщина беспокойно поглядывала в  сквозные отверстия дверок  лимузина -
стекол в дверцах давно уже не было -  то на крыльцо стандартного дома,  то в
сторону грузившейся у треста машины.  Видно было, что она ждет кого-то, ждет
довольно долго,  и ей неприятно,  что люди,  которые грузят на машину, могут
видеть и этот одинокий лимузин и ее,  женщину, в лимузине. Беспокойство, как
тень, пробегало по ее строгому лицу, потом она снова откидывалась на сиденье
и  в  отверстие в дверце пристально и задумчиво смотрела на юношу и девушку,
разговаривавших под окнами треста.  Постепенно черты ее лица смягчались,  и,
не замечаемый ею самой, слабый отзвук доброй и грустной улыбки возникал в ее
серых глазах и на ее твердых, резкого рисунка, губах.
     Женщине было тридцать лет,  и  она не знала,  что это выражение доброго
сожаления и  грусти,  возникавшее в  лице ее,  когда она смотрела на юношу и
девушку, только и было выражением того, что ей уже тридцать лет и что она не
может быть такой, как эти юноша и девушка.
     Несмотря на все,  что происходило вокруг и на всем белом свете, юноша и
девушка объяснялись в  любви.  Они не  могли не объясниться,  потому что они
должны были расстаться. Но они объяснялись в любви, как объясняются только в
юности, то есть говорили решительно обо всем, кроме любви.
     - Я  так рада,  Ванечка,  что ты пришел,  у  меня точно тяжесть с  души
упала,  -  говорила она,  глядя на  него своими мерцающими,  поблескивающими
глазами с  этим  косым поворотом головы,  милее которого не  было  для  него
ничего на свете, - я уже думала, мы уедем, и я так тебя и не увижу.
     - Но  ты  понимаешь,  почему  я  не  заходил эти  дни?  -  спрашивал он
глуховатым баском,  сверху вниз глядя на нее близорукими глазами, в которых,
как угли под золой,  теплилось вот-вот готовое вспыхнуть вдохновение. - Нет,
я знаю, ты все, все понимаешь... Я должен был уехать еще три дня тому назад.
Я  уже  совсем сложился и  даже красоту навел перед тем,  как  зайти к  тебе
проститься, вдруг меня - в райком комсомола. Пришел в аккурат этот приказ об
эвакуации,  и все навыворот пошло.  Мне и досадно, что курсы мои уехали, а я
остался,  и ребята просят помочь,  и я сам вижу,  что помочь надо... Сегодня
Олег предлагал мне место в бричке,  ехать на Каменск,  - ты знаешь, как мы с
ним дружим, - но мне было уже неловко уезжать...
     - Ты  знаешь,  у  меня  точно тяжесть с  сердца упала,  -  сказала она,
неотрывно глядя на него своими матово поблескивающими глазами.
     - Признаться,  я в душе тоже был рад:  думаю,  я ее еще много-много раз
увижу.  Черта с два!  -  басил он,  не в силах оторваться от ее глаз, весь в
плену того жаркого,  нежного тепла,  которое шло от ее чуть раскрасневшегося
лица  и  полной шеи  и  от  всего ее  большого,  чувствующегося под  розовой
кофточкой тела.  - Нет, ты представляешь себе? Школа имени Ворошилова, школа
имени Горького,  клуб Ленина,  детская больница -  и все на меня... Счастье,
что помощник хороший нашелся -  Жора Арутюнянц. Помнишь? Из нашей школы. Вот
парень!  Сам вызвался.  Мы с ним не помним,  когда и спали. И днем и ночью -
все на ногах:  подводы, машины, погрузка, фураж, там шина чертова порвалась,
там бричку надо в кузню. Бред сивой кобылы!.. Но я, конечно, знал, что ты не
уехала.  От отца знал,  - сказал он с застенчивой улыбкой. - Вчера ночью иду
мимо  вашего  дома,  у  меня  аж  сердце оборвалось!  А  что,  думаю,  ежели
постучать?  -  Он засмеялся.  - Потом вспомнил родителя твоего - нет, думаю,
Ваня, терпи...
     - Ты знаешь, у меня просто тяжесть... - начала было она.
     Но он, увлеченный, не дал ей договорить.
     - Сегодня я,  правда,  уже решил плюнуть на все.  Уедет, думаю! Ведь не
увижу!   И  что  ж  ты  скажешь?  Оказалось,  детский  дом  -  тот,  что  на
Восьмидомиках,  что  организовали зимой для  сирот,  -  еще не  эвакуирован.
Заведующая - она рядом с нами живет - прямо ко мне, чуть не плачет: "Товарищ
Земнухов,  выручите.  Хоть  через комитет комсомола достаньте транспорт".  Я
говорю:   "Уехал  уже  комитет  комсомола,   обратитесь  в  отдел  народного
образования".  -  "Я,  говорит,  с ним все эти дни связана,  обещали вот-вот
вывезти,  а  сегодня утром прибежала -  у  них и для себя-то транспорта нет.
Пока сбегала туда-сюда, уже и отдела народного образования не осталось..." -
"Куда же  он  делся,  говорю,  ежели у  него транспорта нет?"  -  "Не  знаю,
говорит,  как-то  рассосался..."  Отдел народного образования рассосался!  -
Ваня Земнухов вдруг так весело расхохотался,  что непослушные длинные прямые
волосы попадали на лоб и на уши, но он их тотчас же откинул резким движением
головы. - Вот чудики! - смеялся он. - Ну, думаю, пропало твое дело, Ваня! Не
видать тебе Клавы,  как своих ушей!  И можешь представить себе, взялись мы с
Жорой Арутюнянцем за это дело,  достали пять подвод.  И,  знаешь,  у кого? У
военных. Заведующая прощалась, слезами нас до нитки промочила. И ты думаешь,
это все?  Я говорю Жоре:  "Беги укладывай свой мешок,  а я пока уложу свой".
Потом я ему намекаю,  что мне-де в одно место надо, ты, мол, заходи за мной,
немного,  в случае чего, обожди, в общем внушаю ему всякое такое... Только я
мешок свой уложил, вваливается ко мне этот, знаешь ты его? Ну, Толя Орлов? У
него еще прозвище - "Гром гремит"...
     - У  меня просто тяжесть с сердца упала,  -  прорвавшись наконец сквозь
поток  его  слов  и  страшно понизив голос,  проговорила Клава со  страстным
блеском в глазах.  -  Я так боял