тайком приносила в сарай кусочек сала или сырое яичко,
и в этом тоже было что-то унизительное - есть, прячась от дневного света.
     Валько не подавал вестей о  себе.  И  Ваня не приходил.  И  трудно было
представить себе, как они встретятся.
     Во   всех  домах  стояли  немцы.   Они  с   ревнивой  наблюдательностью
присматривались  к  каждому  приходящему  человеку.  Даже  обычная  встреча,
разговор на улице вызывали подозрение.
     Мучительное  наслаждение доставляло  Олегу,  вытянувшись на  топчане  с
подложенными под  голову руками,  когда все спали вокруг и  свежий воздух из
степи  вливался в  раскрытую дверцу сарая  и  почти  полная луна  рассеивала
далеко по  небу грифельный свет свой и  блистающим прямоугольником лежала на
земляном  полу,  у  самых  ног,  -  мучительное наслаждение доставляло Олегу
думать о  том,  что здесь же,  в  городе,  живет Лена Позднышева.  Образ ее,
смутный,  разрозненный, несоединимый, реял над ним: глаза, как вишни в ночи,
с золотыми точками луны,  -  да,  он видел эти глаза весной в парке, а может
быть,  они  приснились ему,  -  смех,  будто издалека,  весь  из  серебряных
звучков,  как  будто  даже  искусственный,  так  отделялся каждый  звучок от
другого,  будто ложечки перебирали за  стеной.  Олег томился от  сознания ее
близости и от разлуки с ней, как томятся только в юности, - без страсти, без
укоров совести, - одним представлением ее, одним счастьем видения.
     В  те часы,  когда ни генерала,  ни его адъютанта не было дома,  Олег и
Николай  Николаевич  заходили  в  родной  дом.   В  нос  им  ударял  сложный
парфюмерный  запах,  запах  заграничного  табака  и  еще  тот  специфический
холостяцкий запах,  которого не в силах заглушить ни запахи духов, ни табака
и  который в равной степени свойствен жилищам генералов и солдат,  когда они
живут вне семьи.
     В  один из таких тихих часов Олег вошел в дом проведать мать.  Немецкий
солдат-повар и  бабушка Вера  молча стряпали на  плите -  каждый свое.  А  в
горнице,  служившей столовой,  развалясь на диване в  ботинках и  в пилотке,
лежал денщик, курил и, видно, очень скучал. Он лежал на том самом диване, на
котором раньше обычно спал Олег.
     Едва   Олег  вошел  в   комнату,   ленивые,   скучающие  глаза  денщика
остановились на нем.
     - Стой!  -  сказал денщик. - Ты, кажется, начинаешь задирать нос, - да,
да,  я все больше замечаю это!  -  сказал он и сел, опустив на пол громадные
ступни в ботинках с толстой подметкой.  - Опусти руки по швам и держи вместе
пятки:  ты разговариваешь с  человеком старше тебя!  -  Он пытался вызвать в
себе если не гнев,  то раздражение,  но духота так разморила его, что у него
не было силы на это.  -  Исполняй то,  что тебе сказано!  Слышишь?  Ты!..  -
вскричал денщик.
     Олег,  понимавший то,  что говорит денщик,  и  молча смотревший на  его
палевые веснушки,  вдруг сделал испуганное лицо,  быстро присел на корточки,
ударил себя по коленкам и вскричал:
     - Генерал идет!
     В то же мгновение денщик был уже на ногах. На ходу он успел вырвать изо
рта  сигаретку и  смять ее  в  кулаке.  Ленивое лицо  его  мгновенно приняло
подобострастно-тупое выражение.  Он щелкнул каблуками и застыл, вытянув руки
по швам.
     - То-то, холуй! Развалился на диване, пока барина нет... Вот так и стой
теперь,  - сказал Олег, не повышая голоса, испытывая наслаждение оттого, что
он может высказать это денщику без опасения,  что тот поймет его, и прошел в
комнату к матери.
     Мать,  закинув голову,  стояла у двери,  с бледным лицом, держа в руках
шитье: она все слышала.
     - Разве так можно, сынок... - начала было она.
     Но в это мгновение денщик с ревом ворвался к ним.
     - Назад!.. Сюда!.. - ревел он вне себя.
     Лицо его так побагровело, что не видно стало веснушек.
     - Не  об-обращай внимания,  мама,  на этого ид-диота,  -  чуть дрожащим
голосом сказал Олег, не глядя на денщика, словно его тут и не было.
     - Сюда!.. Свинья! - ревел денщик.
     Вдруг  он  ринулся на  Олега,  схватил его  обеими  руками за  отвороты
пиджака и  стал  бешено трясти Олега,  глядя  на  него  совершенно белыми на
багровом лице глазами.
     - Не надо...  не надо! Олежек, ну, уступи ему, зачем тебе... - говорила
Елена  Николаевна,  пытаясь своими маленькими руками оторвать от  груди сына
громадные красные руки денщика.
     Олег, тоже весь побагровев, обеими руками схватил денщика за ремень под
мундиром,  и  сверкающие глаза его с  такой силой ненависти вонзились в лицо
денщика, что тот на мгновение смешался.
     - П-пусти...  Слышишь? - сказал Олег страшным шепотом, с силой подтянув
денщика к себе и приходя в тем большую ярость, что на лице денщика появилось
выражение не то чтобы страха,  но сомнения в том,  что он, денщик, поступает
достаточно выгодно для себя.
     Денщик отпустил его. Они оба стояли друг против друга, тяжело дыша.
     - Уйди, сынок... Уйди... - повторяла Елена Николаевна.
     - Дикарь...  Худший из  дикарей,  -  стараясь вложить презрение в  свои
слова,  говорил денщик пониженным голосом,  -  всех  вас  нужно дрессировать
хлыстом, как собак!
     - Это ты худший из дикарей,  потому что ты холуй у дикарей, ты только и
умеешь  воровать кур,  рыться в  чемоданах у  женщин да  стаскивать сапоги с
прохожих людей, - с ненавистью глядя прямо в белые глаза его, говорил Олег.
     Денщик говорил по-немецки,  а Олег по-русски, но все, что они говорили,
так ясно выражали их позы и лица,  что оба отлично понимали друг друга.  При
последних словах  Олега  денщик  тяжелой,  набрякшей ладонью с  такой  силой
ударил Олега по лицу, что Олег едва не упал.
     Никогда,  за все шестнадцать с половиной лет жизни,  ничья рука - ни по
запальчивости,  ни ради наказания - не касалась Олега. Самый воздух, которым
он дышал с детства и в семье и в школе,  был чистый воздух соревнования, где
грубое физическое насилие было  так  же  невозможно,  как  кража,  убийство,
клятвопреступление.  Бешеная кровь  хлынула Олегу в  голову.  Он  кинулся на
денщика. Денщик отпрянул к двери. Мать повисла на плечах у сына.
     - Олег!  Опомнись!..  Он убьет тебя!..  -  говорила она,  блестя сухими
глазами, все крепче прижимаясь к сыну.
     На  шум  прибежали бабушка  Вера,  Николай  Николаевич,  повар-немец  в
поварской шапочке и  белом халате поверх солдатского мундира.  Денщик ревел,
как ишак.  А  бабушка Вера,  растопырив сухие руки,  с развевающимися на них
пестрыми рукавами,  кричала и прыгала перед денщиком,  как наседка, вытесняя
его в столовую.
     - Олежек, мальчик, умоляю тебя... Окошко открыто, беги, беги!.. - жарко
шептала Елена Николаевна на ухо сыну.
     - В  окошко?  Не буду я лазить в окошко в своем доме!  -  говорил Олег,
самолюбиво подрагивая ноздрями и  губами.  Но  он уже пришел в  себя.  -  Не
бойся, мама, пусти, - я и так уйду... Я пойду к Лене, - вдруг сказал он.
     Он решительными шагами вышел в столовую. Все отступили перед ним.
     - И  свинья же ты,  свинья!  -  сказал Олег,  обернувшись к денщику.  -
Бьешь,  когда знаешь,  что тебе нельзя ответить...  -  И  неторопливым шагом
вышел из дому.
     Щека его горела.  Но он чувствовал, что одержал моральную победу: он не
только ни в чем не уступил немцу,  - немец испугался его. Не хотелось думать
о  последствиях своего поступка.  Все равно!  Бабушка права:  считаться с их
"новым порядком"?  К чертовой матери! Он будет поступать так, как ему нужно.
Посмотрим еще, кто кого!
     Он вышел через калитку на улицу, параллельную Садовой. И почти у самого
дома столкнулся с Степой Сафоновым.
     - Ты куда? А я к тебе, - живо сказал маленький белоголовый Степа, очень
радушно, обеими руками встряхивая большую руку Олега.
     Олег смутился.
     - Тут в одно место...
     Он  хотел даже  добавить:  "по  семейному делу",  но  язык  у  него  не
повернулся.
     - Что у тебя такая щека красная?  -  удивленно спросил Степа,  отпустив
руку Олега. Он точно подрядился спрашивать невпопад.
     - С немцем подрался, - сказал Олег и улыбнулся.
     - Что ты говоришь?!  Здорово!..  - Степа с уважением смотрел на красную
щеку Олега.  -  Тем лучше.  Я к тебе,  собственно говоря,  и шел немножко по
этому делу.
     - То есть по какому делу? - засмеялся Олег.
     - Пойдем, я тебя провожу, а то, если будем стоять, кто-нибудь из фрицев
привяжется... - Степа Сафонов взял Олега под руку.
     - Луч-чше я тебя провожу, - сказал Олег заикаясь.
     - Может быть,  ты вообще можешь отложить на некоторое время свое дело и
пойти со мной?
     - Куда?
     - К Вале Борц.
     - К Вале?..  -  Олег чувствовал угрызения совести оттого, что он до сих
пор не навестил Валю. - У них немцы стоят?
     - Нет.  В  том-то и  дело,  что нет.  Я,  собственно,  и  шел к тебе по
поручению Вали.
     Какое это было счастье -  вдруг очутиться в  доме,  в  котором не стоят
немцы!  Очутиться в знакомом тенистом садике все с той же,  точно отделанной
мехом,  клумбой, похожей на шапку Мономаха, и с той же многоствольной старой
акацией с ее светло-зеленой кружевной листвой,  такой неподвижной, будто она
нашита на синее степное небо.
     Марии Андреевне все ученики ее школы еще казались маленькими. Она долго
тискала, целовала Олега, шумела:
     - Забыл старых друзей? Когда вернулся, а глаз не кажешь, - забыл! А где
тебя больше всех любят?  Кто сиживал у  нас часами,  наморщив лоб,  пока ему
играли на  пианино?  Чьей библиотекой ты  пользовался,  как своей?..  Забыл,
забыл!  Ах, Олежка-дролежка! А у нас... - Она схватилась за голову. - Как же
- прячется!  -  сделав страшные глаза,  сказала она шепотом,  вырвавшимся из
нее,  подобно паровозному пару,  и слышным на всю улицу. - Да, да, даже тебе
не скажу -  где... Так унизительно и ужасно прятаться в собственном доме! И,
кажется,  ему  придется уйти в  другой город.  У  него не  так ярко выражена
еврейская внешность,  -  как  ты  находишь?  Здесь его просто выдадут,  а  в
Сталино у  нас  есть верные друзья,  мои родственники,  русские люди...  Да,
придется ему уйти,  -  говорила Мария Андреевна, и лицо ее приняло грустное,
даже скорбное выражение,  но в силу исключительного здоровья Марии Андреевны
скорбные чувства не  находили на ее лице соответствующей формы:  несмотря на
предельную искренность Марии Андреевны, казалось, что она притворяется.
     Олег насилу освободился из ее объятий.
     - И  правда,  свинство с  твоей стороны,  -  говорила Валя,  самолюбиво
приподымая верхнюю полную губу, - когда вернулся, а не зашел!
     - И т-ты ведь могла зайти! - сказал Олег со смущенной улыбкой.
     - Если ты рассчитываешь,  что девушки будут сами заходить к тебе,  тебе
обеспечена одинокая старость! - шумно сказала Мария Андреевна.
     Олег весело взглянул на нее, и они вместе засмеялись.
     - Вы знаете,  он уже с  фрицем подрался,  -  видите,  какая у него щека
красная! - с удовольствием сказал Степа Сафонов.
     - Серьезно,  подрался? - Валя с любопытством смотрела на Олега. - Мама,
- вдруг обернулась она к матери, - мне кажется, тебя в доме ждут...
     - Боже,  какие конспираторы!  - шумно сказала Мария Андреевна, воздев к
небу свои плотные руки. - Уйду, уйду...
     - С офицером? С солдатом? - допытывалась Валя у Олега.
     Кроме Вали и  Степы Сафонова,  в  садике присутствовал незнакомый Олегу
паренек,  худенький,  босой, с курчавыми жесткими светлыми волосами на косой
пробор и  с чуть выдавшимися вперед губами.  Паренек молча сидел в развилине
меж стволов акаций и  с момента появления Олега не спускал с него твердых по
выражению,  пытливых глаз.  В этом его взгляде и во всей манере держать себя
было  что-то  внушавшее уважение,  и  Олег  тоже невольно посматривал в  его
сторону.
     - Олег!  -  сказала Валя с  решительным выражением в  лице и  в голосе,
когда  мать  вошла  в  дом.  -  Помоги  нам  установить связь  с  подпольной
организацией...  Нет,  ты подожди,  - сказала она, заметив, как в лице Олега
сразу появилось отсутствующее выражение.  Впрочем,  он  тут  же  простодушно
улыбнулся.  -  Ведь ты же,  наверно,  знаешь, как это делается! У вас в доме
всегда бывало много партийных, и я знаю, что ты больше дружишь со взрослыми,
чем с ребятами.
     - Нет, к сожалению, связи мои п-потеряны, - с улыбкой отвечал Олег.
     - Говори кому  другому,  здесь все  свои...  Да!  Ты,  может быть,  его
стесняешься?  Это же Сережа Тюленин!  - воскликнула Валя, быстро взглянув на
паренька, молча сидевшего в развилине стволов.
     Валя  больше ничего не  добавила к  характеристике Сережи Тюленина,  но
этого было вполне достаточно.
     - Я говорю правду,  - сказал Олег, обращаясь уже к Сереже Тюленину и не
сомневаясь в том,  что он-то, Сережа Тюленин, и был главным зачинщиком этого
разговора.  -  Я  знаю,  что  подпольная организация существует.  Во-первых,
листовки выпустили.  Во-вторых,  я не сомневаюсь, что поджог треста и бани -
это  ее  рук  дело,  -  говорил Олег,  не  заметив,  как при этих его словах
какая-то искорка-дичинка промелькнула в  глазах у Вали и улыбка чуть тронула
ее верхнюю полную яркую губу.  -  И  у  меня есть сведения,  что в ближайшее
время мы, комсомольцы, получим указания, что нам делать.
     - Время идет... Руки горят! - сказал Сережка.
     Они стали обсуждать ребят и  дивчат,  которые могли бы  быть в  городе.
Степа Сафонов -  общительный парень,  друживший с ребятами и дивчатами всего
города,  -  всем им давал такие отчаянные характеристики,  что Валя,  Олег и
Сережка,  позабыв о  немцах и  о  том,  ради чего они подняли этот разговор,
покатывались от хохота.
     - А где Ленка Позднышева? - вдруг спросила Валя.
     - Она здесь!  -  воскликнул Степа. - Я ее на улице встретил. Идет такая
расфуфыренная,  голову вот так несет...  -  И Степа с вздернутым веснушчатым
носиком будто проплыл по саду. - Я ей: "Ленка, Ленка!", а она только головой
кивнула, вот так, - показал Степа.
     - И вовсе не похоже! - лукаво косясь на Олега, фыркала Валя.
     - Помнишь,  как мы чудно пели у нее?  Три недели тому назад,  всего три
недели,  подумать только!  - сказал Олег, с доброй грустной улыбкой взглянув
на Валю. Он сразу заторопился уходить.
     Они вышли вместе с Сережкой.
     - Мне Валя много рассказывала о тебе,  Олег,  да я,  как тебя увидел, и
сам положился на  тебя душою,  -  кинув на Олега несколько смущенный быстрый
взгляд,  сказал Сережка.  - Говорю тебе об этом так, чтобы ты знал, и больше
говорить об  этом не  буду.  А  дело вот в  чем:  это никакая не  подпольная
организация подожгла трест и баню, это я поджег...
     - К-как, один? - Олег с заблестевшими глазами смотрел на Сережку.
     - Сам, один...
     Некоторое время они шли молча.
     - П-плохо,  что один...  Здорово,  смело,  но...  п-плохо,  что один, -
сказал Олег,  на лице которого было одновременно и добродушное и озабоченное
выражение.
     - А  подпольная организация есть,  я  знаю  не  только по  листовке,  -
продолжал Сережка, никак не отозвавшись на замечание Олега. - Я было на след
напал, да... - Сережка с досадой махнул рукой, - не зацепился...
     Он рассказал Олегу о  посещении Игната Фомина и  о всех обстоятельствах
этого посещения,  не  утаив,  что  он  вынужден был  дать человеку,  который
скрывался у Фомина, ложный адрес.
     - Ты Вале об этом тоже рассказывал? - вдруг спросил Олег.
     - Нет, Вале я этого не рассказывал, - спокойно сказал Сережка.
     - Х-хорошо...  Очень х-хорошо!  -  Олег схватил Сережку за руку. - Ведь
если у  тебя с  этим человеком был такой разговор,  ты можешь к  нему и  еще
зайти? - говорил он волнуясь.
     - В том-то и дело,  что нет,  -  сказал Сережка,  и возле его словно бы
подпухших губ  легла жесткая складка.  -  Человека этого его  хозяин,  Игнат
Фомин,  немцам выдал.  Он его не сразу выдал, а так на пятый, на шестой день
после того,  как немцы пришли.  По Шанхаю болтают, будто он хотел через того
человека всю организацию раскрыть,  а  тот,  видать,  был осторожный.  Фомин
подождал, подождал, да и выдал его и сам пошел в полицию служить.
     - В  какую  полицию?  -  удивленно воскликнул Олег:  пока  он  сидел  в
дровяном сарайчике, вот какие дела творились в городе!
     - Знаешь барак внизу,  за райисполкомом,  где наша милиция была?..  Там
теперь немецкая полевая жандармерия,  и  они  при  себе формируют полицию из
русских. Говорят, нашли сволочь на место начальника, - какой-то Соликовский.
Служил десятником на  мелкой шахтенке,  где-то  в  районе.  А  сейчас с  его
помощью набирают полицейских из разной шпаны.
     - Куда они его дели? Убили? - спрашивал Олег.
     - Коли дураки,  так уже убили, - сказал Сережка, - а думаю, еще держат.
Им надо от него все узнать,  а он не из таких, что скажет. Наверно, держат в
том же  бараке да жилы тянут.  Там и  еще арестованные есть,  только не могу
дознаться, кто такие...
     У Олега вдруг сердце сжалось от страшной мысли:  пока он ждет вестей от
Валько,  этот могучей души человек со своими цыганскими глазами, может быть,
уже сидит в этом бараке под горой в темной и тесной каморке,  и из него тоже
тянут жилы, как сказал Сережка.
     - Спасибо...  Спасибо,  что все это рассказал,  - глухим голосом сказал
Олег.
     И  он,   руководствуясь  только  соображениями  целесообразности,   без
малейшего колебания в  том,  что нарушает обещание,  данное Валько,  передал
Сережке свой разговор с Валько, а потом с Ваней Земнуховым.
     Они  медленно шли по  Деревянной улице,  -  босой Сережка вразвалку,  а
Олег,  легко  и  сильно  ступая по  пыли  в  своих,  как  всегда,  аккуратно
вычищенных ботинках,  -  и Олег развивал перед товарищем свой план действий:
осторожно,  исподволь,  чтобы  не  повредить делу,  искать и  искать путь  к
большевистскому подполью; в то же время присматриваться к молодежи, брать на
примету наиболее верных,  стойких,  годных к работе, узнать, кто арестован в
городе и  в  районе,  где сидят,  найти возможность помощи им  и  непрерывно
разведывать среди немецких солдат о  всех военных и гражданских мероприятиях
командования.
     Сережка,  сразу оживившись,  предложил организовать сбор оружия:  после
боев и отступления много его валялось по всей округе, даже в степи.
     Они оба понимали,  насколько все это дела будничные,  но  это были дела
осуществимые, - в обоих заговорило чувство реальности.
     - Все,  что мы друг другу сказали,  все,  что мы узнаем и  сделаем,  не
должен знать, кроме нас, никто, как бы близко к нам люди ни стояли, с кем бы
мы  ни  дружили!  -  говорил  Олег,  глядя  перед  собой  ярко  блестевшими,
расширенными глазами.  -  Дружба дружбой,  а...  здесь к-кровью пахнет,  - с
силой сказал он. - Ты, Ваня, я и - все... А установим связи, там нам скажут,
что делать...
     Сережка промолчал: он не любил словесных клятв и заверений.
     - Что в парке сейчас? - спрашивал Олег.
     - Немецкий автопарк. И зенитки кругом. Изрыли всю землю, как свиньи!
     - Бедный наш парк! А у вас немцы стоят?
     - Так, проходом: им наше помещение не нравится, - усмехнулся Сережка. -
Встречаться у  меня  нельзя,  -  сказал он,  поняв  смысл вопросов Олега,  -
народонаселение большое.
     - Будем держать связь через Валю.
     - Точно, - с удовольствием сказал Сережка.
     Они дошли до переезда и  здесь крепко пожали друг другу руки.  Они были
почти  ровесники и  сразу  сблизились за  время  этого  короткого разговора.
Настроение у них было мужественно-приподнятое.

     Семья  Позднышевых жила  в  районе  "Сеняков".  Она,  как  и  Кошевые с
Коростылевыми, занимала половину стандартного дома. Олег еще издалека увидел
распахнутые,  в  старинных тюлевых занавесках окна их  квартиры,  и  до него
донеслись звуки  пианино и  искусственный смех  Леночки из  этих  раздельных
серебряных звучков.  Кто-то, очень энергичный, сильными пальцами брал первые
аккорды романса,  знакомого Олегу,  и  Леночка начинала петь,  но  тот,  кто
аккомпанировал ей,  тут же сбивал