из
хозяйственной команды.
     В  ту  же  ночь,  как  стало это известно,  группы Тюленина,  Петрова и
Мошкова,  вооруженные винтовками и  автоматами,  сосредоточились в  лесистой
балке  на  берегу речонки,  впадавшей в  Северный Донец,  возле  деревянного
моста,  где грунтовая дорога пересекала речонку. Разведка донесла, что стадо
ночует  километрах в  пяти  от  них  среди  скирд,  развороченных чабанами и
солдатами на корм скоту.
     Шел  крупный  холодный  дождь  со   снегом,   снег  таял,   под  ногами
образовалась грязная мокрая кашица.  Ребята, приволочившие на ногах со степи
пуды грязи, жались в кучи, согреваясь теплом друг от друга, шутили:
     - Ничего себе, попали на курорт!
     Рассвет забрезжил такой темный,  мутный, сонный и так долго не приходил
в себя,  будто раздумывал: "Стоит ли вставать в такую отвратительную погоду,
уж  не  вернуться ли  обратно да  и  залечь себе спать?.."  Но чувство долга
перебороло в  нем  эти  ленивые утренние размышления,  и  рассвет пришел  на
донецкую землю.  В мешанине дождя, снега и тумана можно было видеть шагов на
триста.
     По  приказу Туркенича,  возглавлявшего все  три группы,  ребята,  держа
наизготовку винтовки  окоченевшими,  неразгибающимися пальцами,  залегли  по
правому берегу речонки -  с  той стороны,  откуда немцы должны были выйти на
мост.
     Олег, который тоже принимал участие в операции, и Стахович, взятый ими,
чтобы проверить его в боевом деле, лежали на том же берегу, пониже, там, где
речонка делала излучину.
     За  то  время,  что прошло со  дня вывода Стаховича из штаба,  Стахович
участвовал во многих делах "Молодой гвардии" и почти восстановил свое доброе
имя.  Это  было ему  тем легче сделать,  что для большинства членов "Молодой
гвардии" он никогда и не терял его.
     По   доброму   свойству   человеческой  натуры,   присущему  иногда   и
принципиальным людям,  люди  очень  неохотно  меняют,  считают  даже  как-то
неловким  менять  привычно сложившееся,  перешедшее уже  в  быт  отношение к
человеку,  хотя  неопровержимые факты показали,  что  человек этот совсем не
таков,  каким казался.  "Выправится!.. Мы все не без слабостей", - говорят в
таких случаях люди.
     Не  только  рядовые  члены  "Молодой  гвардии",  ничего  не  знавшие  о
Стаховиче,  а  и  большинство из тех,  кто был близок к  штабу,  по привычке
относились к Стаховичу так, как если бы с ним ничего не случилось.
     Олег  и  Стахович  молча  лежали  в  кустарнике на  опавших  листьях  и
осматривали голую,  мокрую мелкохолмистую местность, силясь как можно дальше
пробиться взором сквозь струящуюся в  тумане сетку дождя и  снега.  А к ним,
все нарастая,  уже доносилось разноголосое мычание сотен голов,  слившееся в
какую-то какофоническую музыку, будто дьявол играл на своей волынке.
     - Пить хотят,  -  тихо сказал Олег. - Они будут их в речонке поить. Это
нам на руку...
     - Гляди! Гляди! - возбужденно сказал Стахович.
     Впереди, левее от них, возникли в тумане красные головы - одна, другая,
третья,  десять,  двадцать,  множество голов  со  странными тонкими  рогами,
растущими почти прямо вверх и загибающимися острыми концами вовнутрь. Головы
были, как бы и коровьи, но у коров, даже комолых, без рог, явно обозначаются
между ушей выпуклости, наросты, из каких развиваются рога. А у этих существ,
туловища которых  нельзя  было  видеть  из-за  сгустившегося у  самой  земли
тумана,  рога росли прямо из гладкого темени. Они, эти существа, возникли из
тумана, как химеры.
     Они шли,  должно быть,  не первыми в  стаде,  а  крайними от его левого
крыла; там, в глубине за ними, раздавался могучий рев и чувствовалось мощное
движение трущихся друг о друга тел и топот тысяч копыт, сотрясавших землю.
     И  в это время до слуха Олега и Стаховича донеслась оживленная немецкая
речь,  приближавшаяся спереди,  правее по дороге.  Чувствовалось по голосам,
что немцы отдохнули и  хорошо настроены.  Они бодро чавкали по  грязи своими
башмаками.
     Олег и  Стахович,  пригибаясь,  почти бегом перешли на  то  место,  где
лежали ребята.
     Туркенич стоял у  глинистого обрывчика берега,  не  более чем в  десяти
метрах от моста,  с автоматом, который он держал на весу на левой руке. Чуть
высунув голову среди кустиков поблекшей,  мокрой травы,  он смотрел вдаль по
дороге.  У  самых его  ног сидел очень сердитый светло-рыжий Женя Мошков,  с
вязаным шарфом вокруг шеи,  тоже с  автоматом,  навешенным на левую руку,  и
смотрел на мост.  Ребята лежали уступами один за другим,  по диагонали вдоль
берега.  Передним в  этой линии был Сережка,  а замыкал ее Виктор -  оба они
тоже  были  вооружены автоматами.  Олег  и  Стахович легли  между Мошковым и
Тюлениным.
     Беспечный,  неторопливый говор  немолодых немецких солдат  звучал  уже,
казалось,  над  самой  головой.  Туркенич опустился на  одно  колено и  взял
автомат на  изготовку;  Мошков лег,  поправил подвернувшийся мокрый ватник и
тоже выставил свой автомат.
     Олег с  наивным,  детским выражением смотрел на мост.  И вдруг по мосту
застучали ботинки, и группа немецких солдат в заляпанных грязью шинелях, кто
небрежно неся винтовку на ремне, а кто закинув ее за спину, вышла на мост.
     Длинный ефрейтор с  пышными светлыми ландскнехтскими усами,  идя  среди
передних солдат, рассказывал что-то, оглядываясь, чтобы слышали и задние. Он
оглядывался,  поворачивая лицо  на  лежавших по  берегу ребят,  и  солдаты с
бессознательным любопытством прохожего человека к новому месту тоже смотрели
на  речку вправо и  влево от  моста.  Но так как они не ожидали видеть здесь
партизан, они их и не видели.
     И в это мгновение с резким, оглушающим, сливающимся в одну линию звуком
заработал автомат Туркенича,  за ним Мошкова,  и  еще,  и еще,  и посыпались
беспорядочные винтовочные выстрелы.
     Все вышло так неожиданно и  не похоже на то,  как Олег себе представлял
это,  что он не успел выстрелить: в первое мгновение он смотрел на все это с
детским удивлением,  потом почувствовал внутренний толчок, что ведь ему тоже
нужно стрелять,  но в это мгновение уже все кончилось. Ни одного солдата уже
не  видно  было  на  мосту;  большинство солдат упало,  а  двое,  только что
вступившие на мост,  побежали назад по дороге.  Сережка,  за ним Мошков,  за
ними Стахович вскочили на верхний берег и застрелили их.
     Туркенич и с ним еще несколько ребят взбежали на мост. Там еще корчился
один, и они добили его. Потом они стащили всех солдат за ноги в кусты, чтобы
не видно было с  дороги,  а  оружие взяли с  собой.  Стадо,  растянувшись на
несколько километров вдоль  по  речонке,  пило  воду  -  прямо с  берега или
вступив передними,  а то и всеми четырьмя ногами в воду, или перебредя на ту
сторону, - пило, раздувая влажные ноздри, с таким слитным мощным всасывающим
звуком, точно тут работало несколько насосов.
     В  гигантском  этом  стаде  смешаны  были  обыкновенные  рабочие  волы,
красные, сивые, рябые, очень медлительные и толсторогие грудастые бугаи, как
вылитые на своих сдвоенных стальных ратицах; коровы разных пород, грациозные
нетели и матки в самой поре,  с раздувшимися боками,  недоеные,  с набухшими
выменами и красными распухшими сосками; эти странные, державшиеся особняком,
не  броско  светло-красные коровы  с  рогами,  растущими прямо  из  плоского
темени;  крупные черно-пестрые и красно-пестрые голландки, такие почтенные в
своих белых разводах, что казалось, будто они в чепцах и передниках.
     Чабаны-погонщики,  престарелые деды,  за  жизнь свою  словно перенявшие
медлительную повадку своих пасомых,  а может быть, просто привыкшие за войну
к превратностям судьбы,  не обращая внимания на стрельбу,  которая случилась
по соседству,  уселись в кружок на мокрую землю, позади стада, и залюлячили.
Однако они сразу повставали, увидев вооруженных людей.
     Ребята почтительно снимали шапки, здоровались.
     - Здравствуйте,   господа  товарищи!   -  сказал  грибообразный  дед  с
вывернутыми ступнями,  одетый поверх полотняной рубахи в  недубленую баранью
душегрейку без рукавов.
     Судя по тому,  что в  руках у  него был плетеный арапник,  а не длинный
пастуший бич,  батиг,  как у других,  он был старший среди них. Видно, желая
успокоить своих дедов, он обернулся к ним и сказал:
     - То ж партизаны!..
     - Извините,  добрые люди, - снова приподняв и надев шапку, сказал Олег,
- немецкую охрану мы скончили, просим допомоги скот разогнать по степи, чтоб
немцам не достался...
     - Хм...  Разогнать!..  -  после  некоторого молчания сказал другой дед,
маленький,  шустрый.  -  То ж наш скот,  с Дону, чего нам его в чужой крайне
разженять?..
     - Что же, вы его обратно погоните? - сказал Олег с широкой улыбкой.
     - Оно  так,  обратно  не  погонишь,  -  тотчас  же  грустно  согласился
маленький дед.
     - А разгоним - может, свои разберут...
     - Ай-я-яй,  такая ж  сила!  -  вдруг сказал маленький дед с отчаянием и
восторгом и схватился за голову.
     И так стало понятно,  что переживают эти деды,  приневоленные гнать всю
эту огромную силу скота с  родной земли в чужую,  германскую землю.  Ребятам
стало жалко и скота и дедов. Но медлить нельзя было.
     - Диду,  дай мени свий батиг!  - сказал Олег и, взяв из руки маленького
деда пастуший бич, пошел к стаду.
     Стадо,  по  мере  того  как  волы  и  коровы утоляли жажду,  постепенно
переходило на  ту сторону речки,  и  часть разбредалась,  ища остатков сухой
травы, дыша в мокрую голую землю. Часть уныло стояла, подставив спины дождю,
или оглядывалась: где, мол, вы, чабаны, что нам делать дальше?
     С  необычайной уверенностью и  спокойствием,  точно  он  попал  в  свою
стихию,  Олег,  где отпихнув рукой,  где хлопнув по животу или по шее, где с
треском подхлестнув бичом, расчищал себе дорогу среди скота. Он перешел реку
и  врезался в  самую гущу стада.  Дед в бараньей душегрейке пришел к нему на
помощь со своим арапником. За ним пошли и остальные деды и все ребята.
     Крича и хлопая бичами,  они с трудом расчленили стадо надвое,  потратив
на это немало времени.
     - Ни, це не дило, - сказал дед в душегрейке. - Вдарьте с автоматов, все
одно пропадать...
     - Ай-я-яй!..  -  Олег сморщился, как от боли, и почти в то же мгновение
лицо его невольно приняло зверское выражение.  Он сорвал из-за плеча автомат
и пустил очередь по стаду.
     Несколько волов и  коров упало,  другие,  подраненные,  ревя и  стеная,
ринулись в  степь.  И  вся эта половина стада,  почуяв запах пороха и крови,
веером хлынула по степи,  - земля загудела. Сережка и Женя Мошков пустили по
очереди из автоматов во вторую половину стада, и она тоже снялась.
     Ребята бежали вслед,  и там, где грудилось по нескольку десятков голов,
стреляли по скоту. Вся степь наполнилась выстрелами, мычанием и ревом скота,
топотом копыт,  хлопаньем бичей и страшными и жалобными криками людей.  Иной
бугай,  подстреленный  на  бегу,  вдруг  останавливался,  медленно  подгибая
передние ноги, и грузно падал вперед, на ноздри. Подстреленные коровы, мыча,
подымали свои прекрасные головы и снова бессильно опускали их. Вся местность
вокруг покрылась тушами, красневшими в тумане на черной земле...
     Когда  ребята поодиночке расходились,  каждый своей дорогой,  долго еще
попадались им то там, то здесь разбредшиеся по степи волы и коровы.
     Через некоторое время над  степью закурился дымок.  Это Сережка Тюленин
по поручению Туркенича подпалил деревянный мост, чудом уцелевший до сих пор.
     Олег и Туркенич уходили вместе.
     - Ты  обратил внимание на  этих  коров с  рогами,  которые растут будто
прямо  из  темени,   а  наверху  загибаются  вовнутрь,   почти  сходятся?  -
возбужденно спрашивал Олег. - Это из восточной части Сальской степи, а может
быть,  даже из самой Астраханской.  Это индийский скот...  Он остался еще со
времен Золотой орды...
     - Откуда ты знаешь? - недоверчиво спросил Туркенич.
     - В детстве отчим, когда ездил по этим делам, всегда брал меня с собой,
он в этом деле был человек знающий.
     - А Стахович показал себя сегодня молодцом! - сказал Туркенич.
     - Д-да...  -  неуверенно сказал Олег.  -  Ездили мы  тогда  с  отчимом.
Знаешь,  Днепр,  солнце,  стада огромные в  степи...  И  кто  бы  мог  тогда
подумать,  что я...  что мы...  -  Олег опять сморщился, как от боли, махнул
рукой и молчал уже до самого дома.


     Глава пятидесятая

     После того  как  немцы обманом угнали в  Германию первую партию жителей
города,  люди  научились  понимать,  чем  это  им  грозит,  и  уклоняться от
регистрации на бирже.
     Людей вылавливали в  их  домах и  на  улицах,  как в  рабовладельческие
времена вылавливали негров в зарослях.
     Газетка  "Нове  життя",  издававшаяся в  Ворошиловграде седьмым отделом
фельдкомендатуры,  из номера в номер печатала письма к родным от их угнанных
детей о якобы привольной, сытой жизни в Германии и о хороших заработках.
     В Краснодоне тоже изредка получали письма от молодых людей,  работавших
частью в  Восточной Пруссии на  самых низких работах -  батраками,  домашней
прислугой.  Письма приходили без  помарок цензуры,  в  них многое можно было
прочесть между строк, но они скупо говорили только о внешних обстоятельствах
жизни. А большинство родителей вовсе не получало писем.
     Женщина, работавшая на почте, объяснила Уле, что письма, приходившие из
Германии, просматривает специально посаженный на почте немец от жандармерии,
знающий русский язык.  Письма он задерживает и бросает в ящик стола, где они
хранятся под ключом, пока их много не накопится, - тогда он их сжигает.
     Уля  Громова по  поручению штаба "Молодой гвардии" ведала всей  работой
против  вербовки  и  угона  молодежи:   Уля  писала  и  выпускала  листовки,
устраивала в  городе  на  работу тех,  кому  грозил угон,  или  добивалась с
помощью  Натальи  Алексеевны освобождения под  видом  болезни,  иногда  даже
прятала по хуторам зарегистрированных и сбежавших.
     Уля занималась этим не только потому,  что это было ей поручено, а и по
какому-то внутреннему обязательству:  должно быть, она чувствовала некоторую
свою вину в том,  что не смогла уберечь Валю от страшной судьбы. Это чувство
вины все более преследовало Улю оттого,  что ни она, ни Валина мама не имели
от Вали никаких вестей.
     В  первых числах декабря с  помощью женщины на  почте ребята-первомайцы
ночью похитили из  стола цензора недоставленные письма.  И  вот  они  лежали
перед Улей в мешке.
     С  наступлением холодов Уля снова жила в  домике вместе со всей семьей.
Как   и   большинство  молодогвардейцев,   Уля   скрывала  от   родных  свою
принадлежность к организации.
     Она пережила тяжелые минуты,  когда родители,  боясь за нее, попытались
устроить ее на работу.  Мать, лежа в постели, то исступленно смотрела на нее
своими черными глазами большой дикой птицы, то принималась плакать, а старый
Матвей  Максимович  впервые  за  много  лет  накричал  на  дочь.   Лицо  его
побагровело вплоть до лысеющего темени,  но было что-то жалкое,  несмотря на
громадный костистый остов отца и  на  страшные кулаки,  что-то жалкое было в
остатках его  кудрей на  лысеющей голове и  в  его беспомощности повлиять на
дочь.
     Уля сказала,  что,  если отец и  мать еще хоть раз попрекнут ее куском,
она уйдет из дому.
     Матвей  Максимович и  Матрена  Савельевна были  смущены:  она  была  их
любимица. И впервые стало ясно, что старый Матвей Максимович уже утерял свою
власть над дочерью, а мать слишком больна, чтобы настоять на своем.
     Скрывая   свою   деятельность,   Уля   особенно  старательно  выполняла
обязанности по дому,  а если уходила надолго, ссылалась на то, что вся жизнь
так принижена и  бедна,  что только и можно отвести душу с подругами.  И все
чаще она  чувствовала на  себе долгий скорбный взгляд матери,  -  мать точно
смотрела ей в  душу.  А  отец как-то даже стеснялся Ули и  в  ее присутствии
больше молчал.
     Иное положение было у  Анатолия:  с  уходом отца на  фронт Анатолий был
главным в доме;  мать,  Таисья Прокофьевна,  и младшая сестренка боготворили
его и подчинялись ему во всем. И вот Уля сидела перед этим мешком с письмами
не у  себя дома,  а у Анатолия,  -  он ушел в этот день к Лиле Иванихиной на
Суходол,  -  и,  запуская длинные пальцы  в  конверты,  обрезанные цензурой,
вынимала письма, бегло просматривала первые строки и бросала письма на стол.
     Имена  и  фамилии,  обращения к  родителям,  сестрам,  с  традиционными
поклонами,  трогательные в  своей наивности,  мелькали перед взором Ули.  Их
было так много,  этих писем,  что только одно их проглядывание заняло у  нее
немало времени. Но среди них не было письма от Вали...
     Уля сидела,  ссутулившись,  опустив руки на  колени,  и  смотрела перед
собой с  бессильным выражением...  Тихо было в домике.  Таисья Прокофьевна и
сестренка Анатолия уже спали. Маленький огонек коптилки с чуть струившейся с
кончика его дымкой копоти то спадал, то вспрядывал, колеблемый дыханием Ули.
Ходики  над  ее   головой  отсчитывали  секунды  со   своим  ржавым  звуком:
"трик-трак...  трик-трак..."  Домик Попова,  так же как и  домик Ули,  стоял
отдельно среди хуторов,  и  это  ощущение отъединенности их  жизни от  жизни
людей присуще было Уле с  детства,  особенно в осенние и зимние ночи.  Домик
Попова  был  добротный,  тонкое  звенение ветра,  уже  немного зимнее,  едва
доносилось из-за ставен.
     Уля  чувствовала  себя  совсем-совсем  одинокой  в  этом  мире,  полном
таинственных недобрых звуков,  и  с  этим  то  спадавшим,  то  вспрядывавшим
огоньком коптилки...
     Почему так устроен мир,  что люди никогда не могут до конца отдать свое
сердце другому?..  Почему,  когда так слиты были с самого раннего детства их
души,   Ули  и  Вали,  почему  она,  Уля,  не  бросила  своего  дома  с  его
повседневными заботами,  не  отказалась от всех привычек жизни,  от родных и
товарищей и не посвятила всех сил тому,  чтобы спасти Валю?  Вдруг оказаться
там,  рядом с ней,  осушить ее слезы,  открыть ей путь к свободе?.. "Потому,
что  это невозможно...  Потому,  что ты  отдала свое сердце больше чем одной
Вале,  -  ты отдала его освобождению родной земли",  - отвечал ей внутренний
голос.  "Нет,  нет,  - говорила она себе, - не ищи оправданий, ты не сделала
этого даже тогда, когда еще было не поздно, потому что ты не нашла чувства в
своем сердце, ты оказалась такой же, как и все".
     "Но  неужели этого  нельзя  сделать сейчас?.."  -  думала  Уля.  И  она
предалась  детским   мечтам:   она   находит  мужественных  людей,   готовых
повиноваться ее зову,  они преодолевают все препятствия, обманывают немецких
комендантов, и там, в этой ужасной стране, Уля находит Валю и говорит ей: "Я
сделала все,  я не пощадила себя,  чтобы спасти тебя,  и вот ты свободна..."
Ах,  если бы это было возможно!.. Но это невозможно. Таких людей нет, и она,
Уля,  просто слаба для этого.  Нет, это мог бы сделать друг - юноша, если бы
он был у Вали.
     Но разве у нее самой,  у Ули,  есть такой друг?  Кто сделал бы это ради
нее,  если бы  Уля  попала в  такое положение?  Нет у  нее такого друга.  И,
наверно, таких друзей нет на свете...
     Но  ведь есть же  где-нибудь на  свете человек,  которого она  полюбит?
Какой он?  Она не  видела его,  но он жил в  ее душе -  большой,  правдивый,
сильный, с мужественным, добрым взглядом. Невыразимая жажда любви стеснилась
в ее сердце. Закрыть глаза, все забыть, отдать всю себя... И в черных глазах
ее,  отражавших дымно-золотой огонек коптилки,  то  исчезали,  то вспыхивали
счастливые и грозные отсветы этого чувства...
     Вдруг  тихий-тихий  стон,  похожий на  зов,  донесся до  Ули.  Она  вся
содрогнулась,   и  тонко  вырезанные  ноздри  ее  затрепетали...   Нет,  это
простонала во  сне  сестренка Анатолия.  Груда  писем  лежала перед Улей  на
столе.  Тонкие струйки копоти стекали с  язычка огня.  Чуть доноси