Арутюнянц считал, что гораздо полезнее читать газеты и книги,
чем гонять по  парку за  девочками,  а  Ваня Земнухов сказал,  что он  лично
все-таки гонял бы, если бы не был так близорук.
     Пока  Ваня  прощался с  плачущей матерью,  старшей  сестрой  и  сердито
сопевшим,  крякавшим и  старавшимся не  глядеть  на  сына  отцом,  который в
последний момент,  однако,  перекрестил его и  вдруг припал к его лбу сухими
губами,  -  Жора убеждал Ваню,  что если он не достал подводы,  то нет уже и
смысла заходить к Осьмухиным. Но Ваня сказал, что он дал слово Толе Орлову и
надо зайти и объяснить все.
     Они вскинули за плечи вещевые мешки.  Ваня взглянул в  последний раз на
свой любимый угол у  изголовья кровати,  где висел литографированный портрет
Пушкина  работы  художника  Карпова,   изданный  украинским  видавництвом  в
Харькове,  и стояла этажерка с книгами, среди которых главное место занимали
собрание  сочинений  Пушкина  и  маленькие  томики  поэтов  пушкинской поры,
изданные "Советским писателем" в  Ленинграде,  -  Ваня взглянул на  все это,
преувеличенно резким движением насунул на глаза кепку,  и они пошли к Володе
Осьмухину.
     Володя,  в  белой  майке,  покрытый до  пояса  простынею,  полулежал на
постели.  Возле него лежала раскрытая книга,  которую он,  должно быть,  еще
сегодня утром читал, - "Релейная защита".
     В  углу у  окна,  за  кроватью,  кое-как свалены были,  чтобы не мешали
убирать  комнату,   всевозможные  инструменты,  мотки  провода,  самодельный
киноаппарат,    части   радиоприемника,    -   Володя   Осьмухин   увлекался
изобретательством и мечтал быть инженером-авиаконструктором.
     Толя Орлов,  по  прозвищу "Гром гремит",  лучший друг Володи и  круглый
сирота,  сидел на табуретке возле кровати. "Гром гремит" его прозвали за то,
что он вечно, и зимой и летом, был простужен и гулко кашлял, как в бочку. Он
сидел,  ссутулившись и  широко расставив крупные колени.  Все  его суставы и
сочленения в  локтях,  кистях,  коленях,  стопы и  голени были неестественно
развиты,  мосласты.  Густые серые вихры торчали во  все  стороны на  круглой
голове его. Выражение глаз у него было грустное.
     - Ходить, значит, никак не можешь? - спрашивал Земнухов Володю.
     - Куда же ходить,  доктор сказал -  шов разойдется,  кишки вывалятся! -
мрачно сказал Володя.
     Он  был мрачен не  только потому,  что сам вынужден был остаться,  а  и
потому, что из-за него оставались мать и сестра.
     - А ну, покажи шов, - сказал распорядительный Жора Арутюнянц.
     - Что вы,  он же у  него забинтован!  -  испугалась сестра Володи Люся,
стоявшая в ногах его, облокотившись о спинку кровати.
     - Не  беспокойтесь,  все  будет в  совершенном порядке,  -  с  вежливой
улыбкой  и  приятным армянским акцентом,  придававшим его  словам  особенную
значительность,  сказал Жора.  -  Я  прошел сам  всю  школу  первой помощи и
великолепно разбинтую и забинтую.
     - Это негигиенично! - протестовала Люся.
     - Новейшая военная медицина,  которой приходится работать в невыносимых
полевых условиях,  доказала,  что это предрассудки, - безапелляционно сказал
Жора.
     - Это вы  о  чем-нибудь другом вычитали,  -  сказала Люся надменно.  Но
через мгновение она  уже с  некоторым интересом посмотрела на  этого черного
негритянского мальчика.
     - Брось ты, Люська! Ну, я понимаю еще - мама, она человек нервный, а ты
что вмешиваешься не в  свои дела!  Уходи,  уходи!  -  сердито говорил Володя
сестре и,  откинув простыню,  открыл свои настолько загорелые и  мускулистые
худые ноги, что никакая болезнь и лежание в больнице не могли истребить этот
загар и эти развитые мышцы.
     Люся отвернулась.
     Толя  Орлов и  Ваня поддерживали Володю,  а  Жора приспустил его  синие
трусы и  разбинтовал его.  Шов гноился и  был в отвратительном состоянии,  и
Володя, делая усилия, чтобы не морщиться от боли, сильно побледнел.
     - Дрянь дело. Да? - сказал Жора морщась.
     - Дела не важнец, - согласился Ваня.
     Они  молча  и  стараясь не  глядеть на  Володю,  узкие коричневые глаза
которого, всегда светившиеся удалью и хитрецой, теперь грустно и заискивающе
ловили взгляды товарищей,  снова забинтовали его. Теперь им предстояло самое
трудное: они должны были покинуть товарища, зная о том, что ему угрожает.

     - Де же чоловик твой,  Лиза?  - спрашивал в это время Матвей Костиевич,
чтобы перевести разговор.
     - Умер,  -  жестко сказала Елизавета Алексеевна.  - В прошлом году, как
раз перед войной умер.  Он все болел и умер, - несколько раз повторила она с
злым,  как показалось Шульге, укором. - Ах, Матвей Константинович! - сказала
она с мукою в голосе.  - Вы теперь тоже стали из людей власти и, может быть,
всего не видите, а если б вы знали, как тяжело нам сейчас! Ведь вы же власть
наша,  для простых людей,  я же помню,  из каких вы людей, - таких же, как и
мы. Я помню, как мой брат и вы боролись за нашу жизнь, и мне винить вас не в
чем,  я знаю, нельзя вам остаться на погибель. Но неужто ж вы не видите, что
вместе с вами,  все побросав, бегут и такие, кто мебель с собой везет, целые
грузовики барахла,  и нет им никакого дела до нас, простых людей, а ведь мы,
маленькие люди,  все это сделали своими руками. Ах, Матвей Константинович! И
неужто ж вы не видите,  что этим сволочам вещи,  извините меня,  дороже, чем
мы,  простые люди?  -  воскликнула она с искривившимися от муки губами.  - А
потом вы удивляетесь,  что другие люди обижаются на вас.  Да ведь один раз в
жизни пережить такое - ведь во всем разуверишься!
     Впоследствии Шульга не раз с  мучительным волнением и скорбью вспоминал
этот момент их разговора.  Самое непоправимое было то, что он в глубине души
понимал,  какие чувства владели этой  женщиной,  и  в  душе  его,  широкой и
сильной,  были настоящие слова для  нее.  Но  в  тот  момент,  когда она так
говорила, с прорвавшейся в ней мукой и, как ему казалось, злобой, ее слова и
весь ее облик так противоречили представлению о той Лизе,  которую он знал в
дни  молодости,  так  поразили его несоответствием тому,  что он  ожидал!  И
оскорбительным вдруг показалось ему,  что,  когда он сам оставался здесь,  а
вся семья его была уже в руках немцев -  может быть,  уже погибла,  она, эта
женщина,  говорила только о себе,  даже не спросила о его семье,  о жене,  с
которой она была дружна в  молодости.  И  с  губ Шульги вдруг тоже сорвались
слова, о которых он вспоминал потом с сожалением.
     - Далеко вы заехали,  Елизавета Алексеевна, в мыслях своих, - сказал он
холодно,  -  далеко! Оно удобно, конечно, разувериться в своей власти, когда
немецкая власть  на  пороге.  Чуете?  -  сказал  он,  грозно  подняв руку  с
коротким,   поросшим  волосом  пальцем,  и  раскаты  дальней  артиллерийской
стрельбы точно  ворвались в  комнату.  -  А  думали вы,  сколько там  гибнет
лучшего цвету народа нашего,  тех, что из простых людей поднялись до власти,
як вы кажете,  а  я  скажу,  -  поднялись до сознания,  що воны цвет народа,
коммунисты!  И  коли вы разуверились в тех людях,  разуверились в такой час,
когда нас немец топчет,  мне на  то обидно.  Обидно и  жалко вас,  жалко,  -
грозно повторил он, и губы его задрожали, как у ребенка.
     - Да  вы что это?..  Что это?..  Вы...  вы хотите обвинить меня,  что я
немцев жду?  -  задохнувшись и  еще больше распаляясь оттого,  что он ее так
понял, резко вскричала Елизавета Алексеевна. - Ах вы... А сын мой? Я мать!..
А вы...
     - А разве вы забыли, Елизавета Алексеевна, когда мы с вами были простые
рабочие люди,  як вы кажете,  и вставала нам опасность от немцев,  от белых,
разве мы поперву о себе думали?  -  не слушая ее, говорил Матвей Костиевич с
горьким чувством.  -  Нет,  мы поперву не о  себе думали,  а думали о лучших
наших людях -  вожаках,  вот о ком мы думали! Вспомните-ка брата вашего? Вот
как всегда думали и поступали мы,  рабочие люди!  Спрятать,  уберечь вожаков
наших,  лучших людей, цвет наш, а самим стать грудью, - вот как всегда думал
и думает рабочий человек,  и думать иначе считает для себя позором! Неужто ж
вы так изменились с той поры, Елизавета Алексеевна?
     - Обождите!  -  вдруг сказала она  и  вся выпрямилась,  прислушиваясь к
тому, что происходило в другой комнате через переднюю.
     И Шульга тоже прислушался.
     В той комнате наступила тишина, и эта тишина подсказала матери, что там
что-то происходит. Она, мгновенно забыв о Матвее Костиевиче, резко рванулась
в дверь и прошла к сыну. Матвей Костиевич, недовольный собой, хмуро сминая в
больших, поросших темным волосом руках кепку, вышел в переднюю.
     Сын Елизаветы Алексеевны,  полулежа на постели,  прощался с  товарищами
долго,  молча пожимая им руки,  взволнованно и  нервически подергивая шеей и
темной,  остриженной под машинку, уже несколько обросшей головой. Как это ни
странно было  в  его  положении,  на  лице у  него было выражение радостного
подъема,  темные узкие глаза его блестели. Один из его товарищей, вихрастый,
неуклюжий,  мосластый,  стоял у его изголовья и,  отвернувшись так, что лицо
его видно было только в  профиль,  с просветленным выражением,  расширенными
глазами смотрел в солнечное распахнутое окно.
     А девушка по-прежнему стояла у больного в ногах и улыбалась. И у Матвея
Костиевича вдруг  больно  сжалось сердце,  когда  в  этой  девушке он  узнал
прежнюю Лизу Рыбалову.  Да,  это была Лиза,  какой он ее знал более двадцати
лет  назад,  только  более  смягченная,  чем  та  работница Лиза  с  немного
большеватыми руками и резкими движениями, которую он знал и любил.
     "Да,  треба идти",  -  с  грустью подумал он,  сминая в руках кепку,  и
неловко переступил по скрипящим половицам.
     - Уходите? - громко спросила Елизавета Алексеевна, рванувшись к нему.
     - Як кажуть,  ничего не попишешь,  пора уже ехать.  Не серчайте. - И он
надел кепку.
     - Уже?  -  повторила она.  Не  то  горькое  чувство,  не  то  сожаление
прозвучало в этом ее вопросе-восклицании,  а может быть, ему так показалось.
- Не серчайте вы...  Дай же вам бог,  коли он есть,  счастливо добраться, не
забывайте нас,  помните о нас,  -  говорила она,  беспомощно опустив руки. И
что-то такое доброе,  материнское звучало в ее голосе, что к горлу его вдруг
подкатил комок.
     - Прощайте, - хмуро сказал Матвей Костиевич и вышел на улицу.
     Ах,  напрасно,  напрасно ушел ты,  товарищ Шульга!  Напрасно ты покинул
Елизавету Алексеевну и  эту  девушку,  которая так походила на  прежнюю Лизу
Рыбалову,  напрасно не  вдумался,  не вчувствовался в  то,  что произошло на
твоих глазах между этими юношами,  даже не поинтересовался тем, кто они, эти
юноши!
     Если бы  Матвей Костиевич не  поступил так,  может быть,  вся его жизнь
сложилась по-иному.  Но он тогда не только не мог понимать это,  он был даже
чем-то обижен и  оскорблен.  И ему ничего не оставалось,  как идти в дальний
район, который в старину назывался "Голубятниками", разыскивать домик своего
товарища по старому партизанству, Ивана Гнатенко, или запросто Кондратовича,
у которого он не был двенадцать лет.  Мог ли он думать, что в этот момент он
делал первый шаг по тому пути, который привел его к гибели?
     А  вот  что  произошло в  последнюю минуту перед тем,  как он  вслед за
Елизаветой Алексеевной вышел в переднюю,  - вот что произошло в комнате, где
лежал сын Елизаветы Алексеевны.
     Там стояло тягостное молчание.  И тогда поднялся с табурета Толя Орлов,
тот  самый Толя  Орлов,  которого прозвали "Гром гремит",  -  он  поднялся с
табурета и  сказал,  что если уж его лучший друг Володя не может уехать,  то
он, Толя Орлов, останется с ним.
     В  первое мгновение все  растерялись.  Потом Володя прослезился и  стал
целовать Толю  Орлова,  и  всеми  овладело радостное возбуждение.  Люся,  та
бросилась "Грому гремит" на шею,  стала целовать его в щеки, в глаза, в нос,
- он  не знал минуты счастливее этой.  Потом Люся сердито посмотрела на Жору
Арутюнянца.  Ей  очень  хотелось,  чтобы  этот  аккуратный  юноша-негр  тоже
остался.
     - Вот здорово!  Вот это товарищ!  Вот это молодец,  Толя! - довольным и
глуховатым баском говорил Ваня Земнухов. - Я горжусь тобой... - вдруг сказал
он. - Я и вот Жора Арутюнянц, мы гордимся тобой, - поправился он.
     И он пожал Толе руку.
     - Да  разве мы будем просто так жить?  -  с  блестящими глазами говорил
Володя.  -  Мы будем бороться,  правда,  Толя?  И не может быть, чтобы здесь
никого не  оставили от  райкома партии для подпольной работы.  Мы их найдем!
Разве мы не сможем быть полезны!


     Глава десятая

     Ваня  Земнухов и  Жора  Арутюнянц,  простившись с  Володей  Осьмухиным,
влились в поток беженцев, катившийся вдоль железной дороги на Лихую.
     Первоначальный план их пути был на Новочеркасск,  где у Жоры Арутюнянца
была  влиятельная,  как  он  сказал,  родня,  могущая  помочь  в  дальнейшем
передвижении,  -  там  дядя его  работал сапожником при  станции.  Но  Ваня,
которому Жора подчинялся как старшему товарищу,  узнав, что Ковалевы едут на
Лихую,  в последнюю минуту предложил Жоре этот новый маршрут,  очень туманно
сформулировав его преимущества.  И Жора, которому было решительно все равно,
куда ни идти,  с готовностью изменил свой довольно ясный маршрут на туманный
маршрут Земнухова.
     На  одном из  этапов пути  к  ним  присоединился маленький кривоногий и
донельзя усатый майор в  сильно помятой гимнастерке с  гвардейским значком с
правой стороны груди,  в  сухих  покоробленных сапогах.  Его  военная форма,
особенно сапоги,  находилась в таком горестном состоянии оттого, что, как он
пояснил,  она в течение пяти месяцев, пока он излечивался от ран, валялась в
госпитальной кладовой.
     Последнее  время  госпиталь  занимал  одно  из  отделений краснодонской
главной больницы и теперь эвакуировался,  но за недостатком транспорта всем,
кто мог ходить,  предложено было идти пешком,  и еще более ста тяжелораненых
осталось в Краснодоне без всякой надежды выбраться.
     Кроме  этого  пространного объяснения судьбы своей и  своего госпиталя,
майор во  весь остальной путь не  произнес ни  слова.  Он  был до  крайности
молчалив,  он  молчал  упорно и  совершенно безнадежно.  Кроме  того,  майор
хромал.  Но,  несмотря на  свою хромоту,  он  довольно ретиво шагал в  своих
покоробленных сапогах,  не отставая от ребят, и вскоре внушил такое уважение
к  себе,  что  ребята,  о  чем  бы  ни  говорили,  обращались к  нему как  к
молчаливому авторитету.
     В  то время,  когда множество людей,  пожилых и  молодых,  и  не только
женщин,  а мужчин с оружием в руках, страдало и мучилось в этом нескончаемом
потоке отступления,  Ваня и  Жора,  с  вещевыми мешками за плечами,  закатав
рукава выше локтей,  неся в руках кепки,  шагали по степи, полные бодрости и
радужных надежд.  Их преимущество перед другими людьми было в  том,  что они
были совсем юны, одиноки, не знали, где находится враг и где свои, не верили
слухам,  и  весь свет с этой необъятной степью,  раскаленным солнцем,  дымом
пожаров и  пылью,  тучей стоявшей в районе дорог,  которые то там,  то здесь
бомбил и  обстреливал немец,  -  весь свет казался им открытым на все четыре
стороны. И говорили они о вещах, которые не имели никакого отношения к тому,
что происходило вокруг.
     - Почему же ты считаешь,  что быть юристом не интересно в  наши дни?  -
спрашивал Ваня своим глуховатым баском.
     - Потому что,  пока  идет  война,  надо  быть  военным,  а  когда война
кончится,  надо быть инженером, чтобы восстанавливать хозяйство, а юристом -
это сейчас не  главное,  -  говорил Жора с  той четкостью и  определенностью
суждений, которая была ему свойственна, несмотря на его семнадцать лет.
     - Да,  конечно,  пока идет война,  я хотел бы быть военным,  но военным
меня не берут -  по глазам.  Когда ты отходишь от меня,  я уже вижу тебя как
что-то неопределенно долговязое и  черное,  -  с усмешкой сказал Ваня.  -  А
инженером быть,  конечно,  очень полезно, но тут дело в склонности, а у меня
склонность, как ты знаешь, к поэзии.
     - Тогда тебе  нужно идти  в  литературный вуз,  -  очень ясно  и  четко
определил Жора и посмотрел на майора,  как на человека, который единственный
может понимать, насколько он, Жора, прав. Но майор никак не отозвался на его
слова.
     - А  вот этого я как раз и не хочу,  -  сказал Ваня.  -  Ни Пушкин,  ни
Тютчев не проходили литературного вуза,  да тогда и не было такого, и вообще
научиться стать поэтом в учебном заведении нельзя.
     - Всему можно научиться, - отвечал Жора.
     - Нет,  учиться на поэта в учебном заведении - это просто глупо. Каждый
человек должен учиться и  начинать жить с  обыкновенной профессии,  а если у
него  от  природы есть  талант  поэтический,  этот  талант  разовьется путем
самостоятельного развития, и только тогда, я думаю, можно стать писателем по
профессии.  Например,  Тютчев был  дипломатом,  Гарин -  инженером,  Чехов -
доктором, Толстой - помещиком...
     - Удобная профессия!  -  сказал Жора,  лукаво взглянув на  Ваню черными
армянскими глазами.
     Оба они засмеялись, и майор тоже улыбнулся в усы.
     - А юристом кто-нибудь был? - деловито спросил Жора.
     В  конце концов,  если кто-нибудь из писателей был юристом,  это вполне
устраивало его и в отношении Вани.
     - Этого я  не  знаю,  но  юридическое образование таково,  что оно дает
знания  в  науках,  необходимых писателю,  -  в  области наук  общественных,
истории, права, литературы...
     - Положим,  эти дисциплины, - сказал Жора не без некоторого щегольства,
- эти дисциплины лучше пройти в педвузе.
     - Но  я  не  хотел бы  быть  педагогом,  хотя вы  там  и  прозвали меня
профессором...
     - Все-таки глупо,  например,  быть защитником на нашем суде,  -  сказал
Жора, - например, помнишь, на процессе этих сволочей-вредителей? Я все время
думаю про  защитников.  Вот  глупое у  них  положение,  а?  -  И  Жора опять
засмеялся, показав ослепительно белые зубы.
     - Ну, защитником у нас быть, конечно, не интересно, у нас суд народный,
но следователем,  я думаю,  очень интересно,  можно очень много разных людей
узнать.
     - Лучше всего -  обвинителем,  -  сказал Жора.  -  Помнишь,  Вышинский!
Здорово! Но все-таки я бы лично не стал юристом.
     - Ленин был юристом, - сказал Ваня.
     - То другое время было.
     - Я бы еще с тобой поспорил,  если бы мне не было ясно, что на эту тему
- кем быть -  спорить просто бесполезно и глупо,  - сказал Ваня с улыбкой. -
Надо быть человеком образованным,  знающим свое дело, трудолюбивым, а если у
тебя к тому же есть талант поэтический, он себя проявит.
     - Ваня,  ты  знаешь,  я  всегда с  удовольствием читал твои  стихи и  в
стенгазете и в журнале "Парус", который вы выпускали с Кошевым.
     - Ты читал этот журнал? - живо переспросил Ваня.
     - Да,  я читал этот журнал,  -  торжественно сказал Жора, - я читал наш
школьный "Крокодил",  я следил за всем, что издается в нашей школе, - сказал
он самодовольно, - и я тебе определенно скажу: у тебя есть талант!
     - Уж и талант,  -  смущенно покосившись на майора, сказал Ваня и кивком
головы закинул свои рассыпавшиеся длинные волосы.  -  Пока что так,  кропаем
стишки... Пушкин - вот это да, это мой бог!
     - Нет,  ты здорово,  помню,  Ленку Позднышеву продернул,  что она все у
зеркала  кривляется...   Ха-ха!..   Очень  здорово,   ей-богу!  -  с  сильно
прорвавшимся армянским акцентом воскликнул Жора. - Как, как это? "Прелестный
ротик открывала..." Ха-ха...
     - Ну, ерунда какая, - смущенно и глуховато басил Ваня.
     - Слушай, а у тебя любовных стихов нет, а? - таинственно сказал Жора. -
Слушай, прочти что-нибудь любовное, да? - И Жора подмигнул майору.
     - Какие там любовные, что ты, право! - окончательно смутился Ваня.
     У него были любовные стихи,  посвященные Клаве и озаглавленные,  совсем
как у  Пушкина:  "К..."  Именно так -  большое "К" и мног