нистическая партия, що указала людям путь
к справедливости!
     - Смерть ворогам! - грозно сказал Андрей Валько рядом с Шульгой: судьба
судила им вновь соединиться - в могиле.
     Яма  была так  забита людьми,  что  нельзя было повернуться.  Наступило
мгновение последнего душевного напряжения:  каждый готовился принять в  себя
свинец.  Но не такая смерть была уготована им. Целые лавины земли посыпались
им на головы,  на плечи,  за вороты рубах, в рот и глаза, и люди поняли, что
их закапывают живыми.
     Шульга, возвысив голос, запел:

     Вставай, проклятьем заклейменный,
     Весь мир голодных и рабов...

     Валько низко подхватил.  Все новые голоса,  сначала близкие,  потом все
более  дальние,  присоединялись к  ним,  и  медленные волны "Интернационала"
неслись из-под земли к темному, тучами несущемуся над миром небу.
     В этот темный, страшный час в маленьком домике на Деревянной улице тихо
отворилась дверь,  и Мария Андреевна Борц,  и Валя,  и еще кто-то небольшого
роста, тепло одетый, с котомкой за плечами и палкой в руке сошли с крыльца.
     Мария Андреевна и  Валя взяли человека за обе руки и  повели по улице в
степь. Ветер подхватывал их платья.
     Через несколько шагов этот человек остановился.
     - Темно, лучше тебе вернуться, - сказал он почти шепотом.
     Мария Андреевна обняла его, и так они постояли некоторое время.
     - Прощай, Маша, - сказал он и беспомощно махнул рукой.
     И Мария Андреевна осталась,  а они пошли,  отец и дочь,  не отпускавшая
его руки.  Валя должна была сопровождать отца до того, как начнет светать. А
потом,  как  ни  был  он  плох глазами,  ему предстояло самому добираться до
города Сталино, где он предполагал укрыться у родственников жены.
     Некоторое время Мария Андреевна еще слышала их шаги,  потом и  шагов не
стало слышно. Беспросветная холодная чернота двигалась вокруг, но еще чернее
было у Марии Андреевны на душе.  Вся жизнь -  работа,  семья, мечты, любовь,
дети, - все это распалось, рушилось, впереди ничего не было.
     Она стояла,  не в силах стронуться с места,  и ветер,  свистя,  обносил
платье вокруг нее,  и  слышно было,  как  низко-низко тихо  шуршат тучи  над
головой.
     И вдруг ей показалось - она сходит с ума... Она прислушалась... Нет, ей
не  почудилось,  она  снова услышала это...  Поют!  Поют  "Интернационал"...
Нельзя было определить источник этого пения.  Оно  вплеталось в  вой ветра и
шорох туч и вместе с этими звуками разносилось по всему темному миру.
     У  Марии  Андреевны,  казалось,  остановилось сердце,  и  все  тело  ее
забилось дрожью.
     Словно из-под земли, доносилось до нее:

     Весь мир насилья мы разрушим
     До основанья, а затем
     Мы наш, мы новый мир построим,
     Кто был ничем, тот станет всем...


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *


     Глава тридцать шестая

     - Я,  Олег Кошевой,  вступая в ряды членов Молодой гвардии, перед лицом
своих  друзей по  оружию,  перед лицом родной многострадальной земли,  перед
лицом  всего  народа  торжественно клянусь:  беспрекословно выполнять  любые
задания организации;  хранить в  глубочайшей тайне  все,  что  касается моей
работы  в  Молодой  гвардии.  Я  клянусь  мстить  беспощадно  за  сожженные,
разоренные города и  села,  за  кровь  наших людей,  за  мученическую смерть
героев-шахтеров.  И,  если для этой мести потребуется моя жизнь,  я отдам ее
без минуты колебаний.  Если же я нарушу эту священную клятву под пытками или
из-за трусости,  то пусть мое имя,  мои родные будут навеки прокляты, а меня
самого покарает суровая рука  моих  товарищей.  Кровь  за  кровь,  смерть за
смерть!
     - Я, Ульяна Громова, вступая в ряды членов Молодой гвардии, перед лицом
своих  друзей по  оружию,  перед лицом родной многострадальной земли,  перед
лицом всего народа торжественно клянусь...
     - Я,  Иван Туркенич, вступая в ряды членов Молодой гвардии, перед лицом
своих  друзей по  оружию,  перед  лицом многострадальной земли,  перед лицом
всего народа торжественно клянусь...
     - Я,  Иван  Земнухов,  торжественно клянусь...  -  Я,  Сергей  Тюленин,
торжественно клянусь...
     - Я, Любовь Шевцова, торжественно клянусь...
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Должно быть,  он совсем не понял ее,  этот Сергей Левашов, когда пришел
тогда к  ней в  первый раз и постучал в окно и она выбежала к нему,  а потом
они  разговаривали весь остаток ночи,  -  кто его знает,  что он  такое себе
вообразил!
     Во всяком случае,  первая трудность в  этой поездке у  нее возникла еще
здесь,  с Сергеем Левашовым.  Конечно,  они были старые товарищи, и Любка не
могла уехать,  не предупредив его. Сергей Левашов, еще когда дядя Андрей был
на воле,  по его совету поступил в  гараж дирекциона шофером грузовых машин.
Любка послала за ним мальчишку с улицы - они все дружили с Любкой за то, что
она была характером похожа на них.
     Сергей пришел прямо с работы,  поздно, в той самой спецовке, в какой он
вернулся из Сталино,  -  спецовок при немцах не полагалось даже шахтерам. Он
был очень грязный, усталый, угрюмый.
     Допытываться,  куда и  зачем она едет,  это было не в  его обычае,  но,
видно,  только это и  занимало его весь вечер,  и  он совершенно извел Любку
тяжелым своим молчанием.  В  конце концов она  не  выдержала и  накричала на
него.  Что она ему -  жена,  любовь?  Она не может думать ни о  какой любви,
когда еще так много всего ожидает ее в жизни,  -  что он такое вообразил;  в
самом деле,  чтобы мучить ее?  Они просто товарищи,  и она не обязана давать
ему отчет: едет, куда ей надо, по семейному делу.
     Она все-таки видела,  что он  не  вполне верит в  ее  занятия и  просто
ревнует ее, и это доставляло ей некоторое удовольствие.
     Ей надо было хорошенько выспаться, а он все сидел и не уходил. Характер
у него был такой настойчивый,  что он мог всю ночь не уйти, и в конце концов
Любка его прогнала.  Все-таки ей было бы жалко, если бы он все это время без
нее находился в таком мрачном состоянии,  - она проводила его в палисадник и
у самой калитки взяла под руку, и на мгновение прижалась к нему, и убежала в
дом, и сразу разделась и легла в постель к матери.
     Конечно,  очень трудно было и  с мамой.  Любка знала,  как тяжело будет
маме остаться одной,  такой беспомощной перед жизненными невзгодами, но маму
было очень легко обмануть,  и  Любка приласкалась к  ней и  напела ей всякое
такое, чему мама поверила, а потом так и уснула у мамы в кровати.
     Любка проснулась чуть свет и,  напевая,  стала собираться в дорогу. Она
решила  одеться  попроще,  чтобы  не  затрепать лучшего  своего  платья,  но
все-таки как можно поярче,  чтобы бросаться в  глаза,  а самое свое шикарное
платье  чистого  голубого крепдешина,  голубые  туфли  и  кружевное белье  и
шелковые чулки она уложила в  чемоданчик.  Она завивалась меж двух маленьких
простых зеркал,  в  которых едва можно было видеть всю голову,  часа два,  в
нижней рубашке и  в  трусиках,  повертывая голову туда и сюда и напевая и от
напряжения упираясь в пол то одной,  то другой, поставленной накось, крепкой
босой  сливочной ногой  с  маленькими и  тоже  крепкими пальцами.  Потом она
надела  поясок  с  резинками,  обтерла  ладошками розовые  ступни  и  надела
фильдеперсовые чулки  телесного цвета и  кремовые туфли и  обрушила на  себя
прохладное шуршащее платье  в  горошках,  вишнях и  еще  черт  знает  в  чем
ярко-пестром.
     В это же время она уже что-то жевала на ходу, не переставая мурлыкать.
     Она испытывала легкое волнение,  которое не только не расслабляло ее, а
бодрило.  В  конце концов она  была просто счастлива,  что  вот  и  для  нее
наступила пора  действовать и  ей  уже  не  придется растрачивать свои  силы
попусту.
     Дня  два тому назад,  утром,  небольшая зеленая машина с  продолговатым
кузовом,  из  тех,  что доставляли из Ворошиловграда продукты чинам немецкой
администрации, застопорила возле домика Шевцовых. Шофер - солдат жандармерии
- сказал  что-то  сидящему  рядом  с  ним  солдату,  вооруженному автоматом,
соскочил с  машины и  вошел в  дом.  Любка вышла к нему,  когда он уже был в
столовой и оглядывался.  Он быстро взглянул на Любку, и, прежде чем он успел
что-нибудь сказать,  она по  каким-то  неуловимым чертам его лица и  повадке
поняла, что он русский. И действительно, он сказал на чистом русском языке:
     - Не найдется ли у вас воды, залить в машину?
     Русский, да еще в форме немецкой жандармерии, - плохо же он разбирался,
в чей дом он попал.
     - Иди ты в болото!  Понял?  -  сказала Любка,  спокойно глядя на него в
упор широко открытыми голубыми глазами.
     Она,  совершенно не  подумав,  сразу нашла что сказать этому русскому в
военной форме. Если бы он попробовал сделать с ней что-нибудь плохое, она бы
с  визгом выбежала на улицу и подняла на ноги весь квартал,  крича,  что она
предложила солдату взять воду в  балке,  а он за это начал ее бить.  Но этот
странный шофер-солдат не  сделал ни одного движения,  он только усмехнулся и
сказал:
     - Грубо работаете. Это может вам повредить... - Он быстро оглянулся, не
стоит ли  кто-нибудь за  ним,  и  сказал скороговоркой:  -  Варвара Наумовна
просила передать, что очень соскучилась по вас...
     Любка побледнела и сделала невольное движение к нему. Но он предупредил
ее вопрос, приложив в губам тонкие черные пальцы.
     Он  вышел вслед за Любкой в  сенцы.  Она уже держала перед собой обеими
руками полное ведро с водой,  искательно заглядывая шоферу в глаза. Но он не
посмотрел на нее, принял ведро и пошел к машине.
     Любка нарочно не пошла за ним, а стала наблюдать в щелку непритворенной
двери:  она надеялась выведать от него кое-что,  когда он принесет ведро. Но
шофер,  вылив воду в радиатор,  отшвырнул ведро к палисаднику,  быстро сел в
машину, хлопнул дверцей, и машина тронулась.
     Итак,  Любка  должна была  ехать в  Ворошиловград,  Конечно,  она  была
связана  теперь  дисциплиной  "Молодой  гвардии"  и  не  могла  уехать,   не
предупредив Олега. Правда, она еще раньше сочла возможным намекнуть ему, что
у  нее есть в  Ворошиловграде такие знакомства,  которые могут быть полезны.
Теперь она сказала ему,  что подвернулся подходящий случай съездить.  Однако
Олег не сразу дал ей разрешение, а попросил немного обождать.
     Каково же было ее изумление,  когда спустя всего лишь час или два после
их  разговора на  квартиру к  Любке  пришла  Нина  Иванцова и  сказала,  что
разрешение дано. Мало того, Нина сказала:
     - Расскажи там,  где ты будешь,  о гибели наших людей, их фамилии и как
их зарыли в  парке.  А потом скажи,  что,  несмотря на все это,  дела идут в
гору, - так просили передать старшие. О Молодой гвардии тоже расскажи.
     Любка не утерпела и спросила:
     - Откуда же Кашук может знать, что там можно обо всем говорить?
     Нина,  с ее осторожностью,  обретенной еще во время подпольной работы в
Сталино, только плечами пожала, но потом подумала, что Любка и вправду может
не  решиться рассказать то,  что  ей  поручили.  И  Нина сказала равнодушным
голосом:
     - Наверно, старшие знают, к кому ты идешь.
     Любка даже удивилась, как такая простая мысль не пришла ей в голову.
     Любка Шевцова,  как и другие участники "Молодой гвардии",  кроме Володи
Осьмухина, не знала, да и не пыталась узнать, с кем из взрослых подпольщиков
в Краснодоне связан Олег Кошевой. Но Филипп Петрович отлично знал, для какой
цели Любка оставлена в Краснодоне и с кем она связана в Ворошиловграде.
     День был холодный,  тучи низко бежали над степью.  Любка,  не  чувствуя
холода,  румяная от  ветра,  заносившего яркий  подол ее  платья,  стояла на
открытом ворошиловградском шоссе с чемоданчиком в одной руке и легким летним
пальто на другой.
     Немецкие солдаты и  ефрейторы с  грузовых машин,  с воем мчавшихся мимо
нее по шоссе,  зазывали ее,  хохоча и иной раз подавая ей циничные знаки, но
она,  презрительно сощурившись,  не  обращала на  них  внимания.  Потом  она
увидела  приближавшуюся к  ней  вытянутую,  низкой  посадки светлую легковую
машину и немецкого офицера рядом с шофером и небрежно подняла руку.
     Офицер  быстро  обернулся внутри  кабины,  показав  выцветший на  спине
мундир,  -  должно быть,  кто-то  постарше ехал на  заднем сиденье.  Машина,
завизжав на тормозах, остановилась.
     - Setzen Sie  sich!  Schneller!  [Садитесь!  Живее!  (нем.)]  -  сказал
офицер, приоткрыв дверцу и улыбнувшись Любке одним ртом. Он захлопнул дверцу
и, занеся руку, открыл дверцу заднего сиденья.
     Любка,  нагнув голову, держа перед собой чемоданчик и пальто, впорхнула
в машину, и дверца за ней захлопнулась.
     Машина рванула, запела на ветру.
     Рядом с Любкой сидел поджарый,  сухой полковник с несвежей кожей гладко
выбритого  лица,  со  свисающими брылями,  в  высокой  выгоревшей от  солнца
фуражке.  Немецкий полковник и  Любка с двумя прямо противоположными формами
дерзости,  -  полковник оттого,  что он имел власть,  Любка оттого,  что она
все-таки сильно сдрейфила,  -  смотрели друг другу в  глаза.  Молодой офицер
впереди, обернувшись, тоже смотрел на Любку.
     - Wohin befehlen Sie  zu  fahren?  [Куда прикажете довезти?  (нем.)]  -
спросил этот гладко выбритый полковник с улыбкой бушмена.
     - Ни-и черта не понимаю!  -  пропела Любка. - Говорите по-русски или уж
лучше молчите.
     - Куда,  куда...  -  по-русски  сказал полковник,  неопределенно махнув
рукой вдаль.
     - Закудахтал,  слава тебе господи, - сказала Любка. - Ворошиловград, чи
то Луганск... Ферштеге? Ну, то-то!
     Как  только она  заговорила,  испуг ее  прошел,  и  она сразу обрела ту
естественность и легкость обращения,  которая любого человека, в том числе и
немецкого полковника,  заставляла воспринимать все, что бы Любка ни говорила
и ни делала, как нечто само собой разумеющееся.
     - Скажите,  который час?..  Часы,  часы... вот балда! - сказала Любка и
пальчиком постучала себе повыше кисти.
     Полковник прямо  вытянул длинную руку,  чтобы  оттянуть рукав на  себя,
механически согнул ее  в  локте и  поднес к  лицу  Любки квадратные часы  на
костистой, поросшей редким пепельным волосом руке.
     В  конце концов не  обязательно знать языки,  при  желании всегда можно
понять друг друга.
     Кто она такая?  Она -  артистка.  Нет,  она не  играет в  театрах,  она
танцует и поет. Конечно, у нее в Ворошиловграде очень много квартир, где она
может остановиться, ее знают многие приличные люди: ведь она дочь известного
промышленника,  владельца шахт в  Горловке.  К  сожалению,  советская власть
лишила его всего,  и несчастный умер в Сибири, оставив жену и четырех детей,
- все  девушки,  и  все  очень  хороши собой.  Да,  она  младшая.  Нет,  его
гостеприимством она не может воспользоваться, ведь это может бросить тень на
нее,  а она совсем не такая. Свой адрес? Его она безусловно даст, но она еще
не  уверена,  где  именно  она  остановится.  Если  полковник разрешит,  она
договорится с его лейтенантом, как они смогут найти друг друга.
     - Кажется, вы имеете большие шансы, чем я, Рудольф!
     - Если это так, я буду стараться для вас, Herr Oberst!
     Далеко ли  до  фронта?  Дела на  фронте таковы,  что  такая хорошенькая
девушка может уже не интересоваться ими.  Во всяком случае,  она может спать
совершенно спокойно.  На  днях мы  возьмем Сталинград.  Мы  уже ворвались на
Кавказ, - это ее удовлетворит?.. Кто ей сказал, что на Верхнем Дону фронт не
так уж далеко?..  О, эти немецкие офицеры! Оказывается, он не один среди них
такой болтливый...  Говорят,  что все хорошенькие русские девушки - шпионки.
Правда ли это?..  Хорошо: это случилось потому, что на этом участке фронта -
венгерцы.  Конечно,  они лучше,  чем эти вонючие румыны и макаронники, но на
них на всех нельзя положиться...  Фронт невыносимо растянут,  огромное число
людей съедает Сталинград.  Попробуйте снабдить все это!  Я вам покажу это по
линиям руки -  дайте вашу маленькую ладонь... Вот эта большая линия - это на
Сталинград,  а эта, прерывистая, это - на Моздок... у вас очень непостоянный
характер!..  Теперь увеличьте это в миллион раз, и вы поймете, что Интендант
германской армии должен иметь железные нервы. Нет, она не должна думать, что
он имеет дело только с солдатскими штанами,  у него нашлось бы кое-что и для
хорошенькой девушки,  прекрасные вещички,  вот сюда,  на ноги, и сюда, - она
понимает,  о чем он говорит?  Может быть,  она не откажется от шоколада?  Не
помешал бы и глоток вина,  чертовская пыль!..  Это вполне естественно,  если
девушка не пьет, но - французское! Рудольф, остановите машину...
     Они  остановились,  метрах  в  двухстах  не  доезжая  большой  станицы,
вытянувшейся по обеим сторонам шоссе, и вылезли из машины. Здесь был пыльный
съезд на  проселок по краю балки,  поросшей вербою внизу и  обильной травою,
уже  высохшей,  по  склону,  защищенному от  ветра.  Лейтенант указал шоферу
съехать  на  проселок  к  балке.   Ветер  подхватил  платье  Любки,  и  она,
придерживая его руками,  побежала вслед за машиной впереди офицеров,  увязая
туфлями в растолченной сухой земле, сразу набившейся в туфли.
     Лейтенант,  лица которого Любка почти не  видела,  а  все  время видела
только его выцветшую спину,  и шофер-солдат вынесли из машины мягкий кожаный
чемодан и бело-желтую мелкого плетения тяжелую корзину.
     Они расположились с  подветренной стороны на  склоне балки на  высохшей
густой траве.  Любка не стала пить вина, как ее ни уговаривали. Но здесь, на
скатерти, было столько вкусных вещей, что было бы глупо от них отказываться,
тем  более что  она была артистка и  дочь промышленника,  и  она ела сколько
хотела.
     Ей очень надоела земля в  туфлях,  и она разрешила внутреннее сомнение,
поступила ли  бы  так  дочь промышленника или нет,  тем,  что сняла кремовые
туфли, вытряхнула землю, обтерла ладошками маленькие ступни в фильдеперсовых
чулках и уже осталась так,  в чулках,  чтобы ноги подышали,  пока она сидит.
Должно быть,  это было вполне правильно,  во  всяком случае немецкие офицеры
приняли это как должное.
     Ей  все-таки очень хотелось знать,  много ли  дивизий находится на  том
участке  фронта,  который был  наиболее близок  к  Краснодону и  пролегал по
северной части Ростовской области,  -  Любка знала уже от немецких офицеров,
бывших у них на постое, что часть Ростовской области по-прежнему находится в
наших руках.  И  к большому неудовольствию полковника,  который был настроен
более лирично,  чем  деловито,  она  все время выражала опасения,  что фронт
будет в этом месте прорван и она снова попадет в большевистское рабство.
     В конце концов полковника обидело такое недоверие к немецкому оружию, и
он - verdammt noch mal! - удовлетворил ее любопытство.
     Пока они тут закусывали,  со стороны станицы послышался все нараставший
нестройный топот ног по шоссе.  Вначале они не обращали на него внимания, но
он, возникая издалека, все нарастал, заполняя собой все пространство вокруг,
будто шла длинная,  нескончаемая колонна людей.  И  даже отсюда,  со  склона
балки,  видны стали массы пыли,  несомые ветром в  сторону и ввысь от шоссе.
Доносились отдельные голоса  и  выкрики,  мужские  -  грубые,  и  женские  -
жалобные, будто причитали по покойнику.
     Немецкий полковник,  и лейтенант, и Любка встали, высунувшись из балки.
Вдоль по шоссе,  все вытягиваясь и вытягиваясь из станицы, двигалась большая
колонна   советских  военнопленных,   конвоируемая  румынскими  солдатами  и
офицерами.  Вдоль колонны,  иногда прорываясь к ней сквозь румынских солдат,
бежали старые и  молодые казачки,  крича и  причитая и бросая то в те,  то в
другие  вздымавшиеся к  ним  из  колонны  черные  сухие  руки  куски  хлеба,
помидоры, яйца, иногда целую буханку или даже узелок.
     Военнопленные   шли   полураздетые,   в