ась,  что ты не зайдешь,  ведь я же не могла
сама зайти к тебе, - говорила она на каких-то бархатных низах своего голоса.
     - Почему же? - спросил он, внезапно удивившись этой мысли.
     - Ну, как ты не понимаешь? - Она смутилась. - А что бы я отцу сказала?
     Пожалуй,  это  было  самое  большое,  на  что  она  могла пойти в  этом
разговоре:  дать наконец понять ему,  что их  отношения не есть обыкновенные
отношения,  что в этих отношениях есть тайна. Она в конце концов должна была
напомнить ему об этом, если он сам не хочет об этом говорить.
     Он  замолчал и  так посмотрел на  нее,  что вдруг все ее крупное лицо и
белая полная шея  до  самого выреза розовой кофты на  груди стали,  как  эта
кофта.
     - Нет,  ты не думай, что он плохо к тебе относится, - быстро заговорила
она,  мерцая своими косоватыми,  как миндалины,  глазами,  -  он столько раз
говорил:  "Умный этот Земнухов..." И ты знаешь,  -  тут она снова перешла на
неотразимые бархатные низы своего голоса,  -  если бы ты захотел,  ты мог бы
поехать с нами.
     Эта вдруг возникшая возможность уехать с  любимой девушкой не приходила
ему в голову и так была заманчива,  что он растерялся, посмотрел на девушку,
неловко улыбнулся, и вдруг лицо его стало серьезным, и он рассеянно поглядел
вдоль улицы.  Он стоял спиной к парку,  и вся перспектива улицы, уходящая на
юг,  облитая жарким солнцем, бившим в лицо, открылась перед ним. Улица точно
обрывалась вдали,  там был спуск ко второму переезду,  и далеко-далеко видны
были голубые холмы в степи, за которыми вставали дымы дальних пожаров. Но он
этого ничего не  видел:  он  был сильно близорук.  Он только услышал раскаты
орудийных выстрелов,  свистки паровоза за парком и такой мирный,  знакомый с
детства, такой свежий и ясный под степным небом рожок стрелочника.
     - У  меня  же,  Клава,  и  вещей с  собой нет,  -  сказал он  грустно и
растерянно и  развел  руками,  словно показывая и  свою  непокрытую голову с
распадающимися длинными темно-русыми волосами,  и  эту с  короткими рукавами
застиранную сатиновую рубаху,  и  коротковатые поношенные брюки в коричневую
полоску, и тапочки на босу ногу. - Я даже очков не захватил, я и тебя-то как
следует не вижу, - грустно пошутил он.
     - Мы попросим папу и заедем за вещами,  - тихо и страстно говорила она,
искоса глядя на  него.  Она даже сделала движение взять его за  руку,  но не
решилась.
     И,  как нарочно,  отец Клавы,  в  кепке и  сапогах и в сером поношенном
пиджаке,  неся два чемодана,  весь обливаясь потом,  вышел из-за  грузовика,
высматривая место, куда поставить чемоданы. Машина была загружена с верхом.
     - Давай,  товарищ Ковалев,  я пристрою,  -  говорил работник,  стоявший
среди тюков и ящиков,  и, опустившись на одно колено, придерживаясь рукой за
край грузовика, по очереди принял чемоданы.
     В это время,  так же обходя грузовик, подошел и отец Вани, несший перед
собой обеими худыми,  жилистыми загорелыми руками узел,  похожий на  узел из
прачечной,  должно быть, с бельем. Ему было очень трудно нести этот узел: он
нес его перед собой в вытянутых руках, едва волоча подгибающиеся и шаркающие
по земле длинные ноги. Его вытянутое морщинистое загорелое лицо, все в поту,
даже побледнело, и на этом худом, изможденном лице страшно выделялись сильно
белесые, с нездоровым блеском, строгие до мучительности глаза.
     Отец Вани,  Александр Федорович Земнухов,  работал сторожем в тресте, а
Ковалев,   отец   Клавы,   заведующий   хозяйством   управления,   был   его
непосредственным начальником.
     Ковалев был  из  тех многочисленных завхозов,  которые в  обычное время
спокойно  несут  бремя  человеческого  негодования,  насмешек  и  презрения,
выпадающих  на  долю  всех  завхозов,   в   отместку  за  зло,   причиняемое
человечеству некоторыми их  нечестными собратьями,  -  он  был одним из  тех
завхозов,  которые в тяжелые минуты жизни обнаруживают, что же такое есть на
свете настоящий завхоз.
     В  течение всех  последних дней,  с  того момента,  как  он  получил от
Директора приказ  эвакуировать имущество треста,  он,  невзирая на  мольбы и
жалобы   сослуживцев,   льстивые  проявления  дружбы  со   стороны  тех   из
начальников,  которые в  обычное время замечали его не  больше,  чем половую
щетку в  передней у  голландской печки,  невзирая на  все  это,  он  так  же
спокойно,  ровно и споро, как всегда, упаковал, погрузил и отправил все, что
имело хоть какую-нибудь ценность.  Этим утром,  на  заре,  он получил приказ
уполномоченного по  эвакуации  треста  не  задерживаться  долее  ни  минуты,
уничтожить документы,  которые  нельзя  вывезти,  и  немедленно выезжать  на
восток.
     Но,  получив этот приказ,  Ковалев так же спокойно и быстро препроводил
сначала самого уполномоченного с  его имуществом и,  неизвестно откуда и как
добывая  все  виды  транспорта,  продолжал  отправлять  оставшееся имущество
треста,  потому что поступить иначе ему не позволяла совесть.  Пуще всего он
боялся, что и в этот трагический день его, как всегда, обвинят в том, что он
прежде всего  устраивает себя,  и  поэтому он  твердо решил  уехать вместе с
семьей на последней машине, которую он все-таки приберег на этот случай.
     А  старик Земнухов,  Александр Федорович,  сторож треста,  по  старости
своей и  болезни вообще не собирался и  не мог выехать.  Несколько дней тому
назад он,  как и  все служащие,  кто не  мог выехать,  получил окончательный
расчет с  двухнедельным выходным пособием,  то  есть все его дела с  трестом
были покончены.  Но все эти дни и ночи он,  так же волоча свои изуродованные
ревматизмом ноги  и  шаркая ступнями,  помогал Ковалеву паковать,  грузить и
отправлять имущество треста,  потому  что  старик  уже  привык  относиться к
имуществу треста, как к своему имуществу.
     Александр Федорович был старый донецкий шахтер,  чудесный плотник.  Еще
молодым парнем, выходцем из Тамбовской губернии, он начал ходить на шахты на
заработки.  И  в  глубоких недрах донецкой земли,  в самых страшных осыпях и
ползунах,  немало закрепил выработок его чудесный топорик, который в руках у
него поклевывал,  играл и  пел,  как золотой петушок.  С  юных лет работая в
вечной  сырости,  Александр Федорович нажил  свирепый  ревматизм,  вышел  на
пенсию  и  стал  сторожем в  тресте и  работал сторожем так,  как  будто  он
по-прежнему был плотником.
     - Клавка, собирайся, матери помоги! - взревел Ковалев, тыльной стороной
грязной плотной ладони смахивая пот со лба под задранным козырьком кепки.  -
А, Ваня! - безразлично сказал он, увидев Земнухова. - Видал, что делается? -
Он яростно покачал головой,  но тут же схватился руками за узел, который нес
перед   собой  Александр  Федорович,   и   помог  взвалить  на   машину.   -
Действительно,  можно сказать,  дожили,  -  продолжал он, отдышиваясь. - Ах,
сволочь!  - и лицо его перекосилось от особенно гулкого раската той страшной
бочки,  что,  как сумасшедшая,  весело покатывалась по горизонту. - А ты что
же, не едешь, или как? Как он у тебя, Александр Федорович?
     Александр Федорович,  не ответив и не взглянув на сына,  пошел за новым
узлом:  он и боялся за сына и был недоволен им за то,  что сын еще несколько
дней  тому  назад  не  уехал  в  Саратов,   вдогонку  за  ворошиловградскими
юридическими курсами, где Ваня учился этим летом.
     Клава,  услышав слова отца,  сделала Ване таинственный знак глазами,  и
даже тронула за  рукав,  и  уже  сама хотела что-то  сказать отцу.  Но  Ваня
опередил ее.
     - Нет,  -  сказал он,  -  я не могу ехать сейчас.  Я должен еще достать
подводу Володе Осьмухину, он лежит после операции аппендицита.
     Отец Клавы свистнул.
     - Достанешь ее! - сказал он одновременно насмешливо и трагически.
     - А кроме того, я не один, - избегая взгляда Клавы, с вдруг побелевшими
губами сказал Ваня.  -  У меня товарищ,  Жора Арутюнянц, мы тут вместе с ним
крутились и дали слово, что пойдем вместе пешком, когда все кончим.
     Теперь путь  к  отступлению был  отрезан,  и  Ваня посмотрел на  Клаву,
темные глаза которой заволоклись туманом.
     - Вот  как!  -  сказал Ковалев с  полным безразличием к  Ване,  к  Жоре
Арутюнянцу и к их уговору.  -  Значит,  прощай пока, - и он шагнул к Ване и,
вздрогнув от орудийного залпа, протянул ему свою потную широкую ладонь.
     - Вы  на  Каменск поедете или на Лихую?  -  спросил Ваня очень басистым
голосом.
     - На Каменск?!  Немцы вот-вот возьмут Каменск!  - взревел Ковалев. - На
Лихую, только на Лихую! На Белокалитвенскую, через Донец - и лови нас...
     Что-то тихо треснуло и  зазвенело над их головами,  и  сверху посыпался
мусор.
     Они  подняли головы и  увидели,  что  это  распахнулось окно на  втором
этаже,  в комнате,  где помещался плановый отдел треста, и в окно высунулась
толстая, лысоватая, малиновая голова, с лица и шеи которой буквально ручьями
катился пот, - казалось, он сейчас начнет капать на людей под окном.
     - Да  разве ж  вы  не  уехали,  товарищ Стаценко?  -  удивился Ковалев,
признав в этой голове начальника отдела.
     - Нет,  я  разбираю здесь бумаги,  чтобы не осталось немцам чего-нибудь
важного,  - очень тихо и вежливо, как всегда, сказал Стаценко грудным низким
голосом.
     - Вот-то удача вам,  скажи на милость!  - воскликнул Ковалев. - Ведь мы
же минут через десяток уехали бы!
     - А вы езжайте,  я найду,  как выбраться,  - скромно сказал Стаценко. -
Скажи-ка, Ковалев, не знаешь, чья это вон машина стоит?
     Ковалев,  его дочь, Ваня Земнухов и работник на машине повернули головы
в сторону "газика".
     Женщина  в  "газике" мгновенно переменила положение,  подавшись вперед,
чтобы ее не было видно в отверстие в дверце.
     - Да он вас не возьмет,  товарищ Стаценко, у него своей хворобы хватит!
- воскликнул Ковалев.
     Он так же,  как и  Стаценко,  знал,  что в  этом домике с прошлой осени
живет  работник обкома партии Иван  Федорович Проценко,  живет один,  снимая
комнату у чужих людей: жена его работала в Ворошиловграде.
     - А  мне  и  не  нужно его милости,  -  сказал Стаценко и  посмотрел на
Ковалева маленькими красными глазками застарелого любителя выпить.
     Ковалев вдруг смутился и быстро покосился на работника на машине,  - не
понял  ли  тот  слов  Стаценко в  том  нехорошем смысле,  в  каком они  были
высказаны.
     - Я, в простоте душевной, полагал, что они уже все давным-давно удрали,
а  вдруг гляжу -  машина,  вот я  и  подумал,  что бы  это за  машина?  -  с
добродушной улыбкой пояснил Стаценко.
     Некоторое время они еще поглядели на "газик".
     - Выходит, еще не все уехали, - сказал Ковалев, помрачнев.
     - Ах,  Ковалев,  Ковалев!  - сказал Стаценко грустным голосом. - Нельзя
быть  таким  правоверным -  больше,  чем  сам  римский папа,  -  сказал  он,
перевирая поговорку, которой Ковалев и вовсе не знал.
     - Я,  товарищ Стаценко,  человек небольшой,  -  хрипло  сказал Ковалев,
выпрямившись и  глядя не  вверх,  на окно,  а  на работника на машине,  -  я
человек небольшой и не понимаю ваши намеки...
     - Что ж  ты на меня-то серчаешь?  Я  ж  тебе ничего такого не сказал...
Счастливого пути, Ковалев! Вряд ли увидимся уже до самого Саратова, - сказал
Стаценко, и окно наверху захлопнулось.
     Ковалев невидящими глазами и  Ваня  с  выражением некоторого недоумения
поглядели друг на друга. Ковалев вдруг густо побагровел, словно его обидели.
     - Клавка,  собирайся!  -  взревел он  и  пошел  вокруг машины в  здание
треста.
     Ковалев действительно был обижен,  и был обижен не за себя.  Ему обидно
было,  что человек, не простой, рядовой человек, как он, Ковалев, который по
незнанию обстоятельств дела имел бы право роптать и  жаловаться,  а человек,
подобный Стаценко,  то есть приближенный к власти, немало хлеба-соли съевший
с  ее  представителями и  сказавший им  в  хорошие времена немало  льстивых,
витиеватых слов,  - этот человек теперь осуждал этих людей, когда они уже не
могли заступиться за себя.
     Женщина в "газике", вконец обеспокоенная привлеченным ею вниманием, вся
порозовев, сердито смотрела на входную дверь в стандартный домик.


     Глава восьмая

     Распахнув окна,  чтобы сквозняком выдуло дым от сожженных документов, в
одной из комнат, выходящих на глухой двор, сидели Иван Федорович и с ним еще
двое.  Хозяева квартиры выехали несколько дней тому назад.  В комнате, как и
во всем доме,  было пустынно,  уныло,  бесприютно:  живая душа покинула дом,
осталась одна оболочка. Предметы были сдвинуты со своих мест. Иван Федорович
и  двое его собеседников сидели не за столом,  а посреди комнаты на стульях.
Они делились наметками предстоящей работы, обменивались явками.
     Иван  Федорович должен  был  сейчас уехать на  партизанскую базу,  куда
несколько  часов  тому  назад  уже  выехал  его  помощник.   Как  одному  из
руководителей областного подполья, Ивану Федоровичу надлежало находиться при
отряде,   базировавшемся  в  лесу  возле  станицы  Митякинской,  на  границе
Ворошиловградской и  Ростовской областей.  А  двое его  товарищей оставались
здесь,  в  Краснодоне:  природные донецкие шахтеры,  оба  они  участвовали в
гражданской войне во времена еще той немецкой оккупации и деникинщины.
     Филипп  Петрович  Лютиков,  оставленный секретарем подпольного райкома,
был немного постарше своего товарища,  - было ему уже за пятьдесят. В густых
волосах  Филиппа  Петровича  прорезалась  неравномерная проседь,  больше  на
висках и  в  чубе.  Седина пробрызнула и в его коротко подстриженных колючих
усах.  Чувствовалось,  что он был когда-то физически сильным человеком, но с
годами и  в  теле и  в  лице его  появилась нездоровая полнота,  лицо оплыло
книзу,  и  от этого подбородок,  тяжеловатый от природы,  казался теперь еще
тяжелее.  Лютиков привык следить за собой и  даже в нынешних обстоятельствах
одет был в опрятный черный костюм,  плотно облегавший его большое тело,  и в
чистую белую рубашку с отложным воротничком и туго повязанным галстуком.
     Старый  мастеровой,  герой  труда  еще  тех  первых лет  восстановления
хозяйства, он выдвинулся как производственник: был директором сначала совсем
маленьких,  а  потом все более крупных предприятий.  В Краснодоне он работал
уже  лет  пятнадцать,  в  последние  годы  -  начальником механического цеха
Центральных мастерских треста "Краснодонуголь".
     Его товарищ по подполью Матвей Шульга,  по отчеству Костиевич,  как его
чаще и называли, - Костиевич, это по-украински Константинович, - принадлежал
к самому первому призыву промышленных рабочих,  брошенных на помощь деревне.
Родом из Краснодона,  он так всю жизнь и  проработал потом в  разных районах
Донбасса на  должностях,  связанных с  деревней.  С  начала войны он работал
заместителем председателя исполкома  одного  из  северных  сельских  районов
Ворошиловградской области.
     В  отличие от Лютикова,  который еще со времени первой угрозы оккупации
знал, что останется в подполье, Шульга получил назначение всего лишь два дня
тому назад,  по  его  личной просьбе,  после того как  район,  в  котором он
работал,  был занят немцами. Нашли, что удобно и выгодно оставить Шульгу для
подпольной работы именно здесь,  в  Краснодоне:  с  одной  стороны,  он  был
человек местный, а с другой - его уже здесь мало кто знал.
     Матвей Шульга,  или Костиевич,  был мужчина лет сорока пяти, с сильными
круглыми плечами и  крепким,  резких очертаний,  загорелым лицом,  с редкими
темными крапинами в порах лица - этими следами профессии; они остаются навек
у людей,  долго работавших шахтерами или литейщиками. Костиевич сидел сейчас
в  кепке,  сдвинутой на  затылок,  голова  его  была  коротко  острижена под
машинку,  из-под  кепки выступало его  могучее темя той  крепкой кости,  что
редко выпадает человеку; у него и очи были воловьи.
     Во всем Краснодоне не было людей, настроенных так же спокойно и в то же
время торжественно-приподнято, как эти трое.
     - Хороший народ,  прямо,  можно  сказать,  настоящий народ  остался под
твоим командованием,  с таким народом большие дела можно делать,  -  говорил
Иван Федорович. - Сам-то ты у кого думаешь жить?
     - А там, где и жил, - у Пелагеи Ильиничны, - сказал Лютиков.
     На  лице Ивана Федоровича выразилось не изумление,  а  как бы некоторое
сомнение.
     - Что-то не понял я тебя, - сказал он.
     - Чего же мне прятаться, Иван Федорович, судите сами, - сказал Лютиков.
- Я здесь в городе человек настолько известный, что скрыться мне невозможно.
Также  и  Баракову.  -  Он  назвал  фамилию отсутствовавшего здесь  третьего
руководителя подпольного райкома.  -  Немцы нас сразу найдут да еще подумают
что-нибудь плохое,  ежели мы будем прятаться. А нам прятаться нечего. Немцам
мастерские наши  нужны позарез,  а  мы  -  тут  как  тут!  Скажем:  директор
предприятия  сбежал,   инженерно-технический  персонал  большевики  насильно
увезли, а мы вот - остались работать на вас, на немцев. Рабочие разбежались,
- мы  их  соберем.  Нет  инженеров?  А  вот  вам  Николай  Петрович Бараков,
инженер-механик,  -  пожалуйста!  Он  и  по-немецки говорит...  Уж мы на них
поработаем, - сказал Филипп Петрович без улыбки.
     Взгляд   его,   устремленный  на   Ивана   Федоровича,   был   строгий,
внимательный,  и  в  нем было то особенное выражение ума,  какое свойственно
людям,  привыкшим не брать ничего на веру,  а  все проверять самостоятельной
мыслью.
     - А Бараков как? - спросил Иван Федорович.
     - Это наш план общий.
     - А  знаешь,  какая  первая  опасность у  вас  обоих?  -  спросил  Иван
Федорович,  обладавший умением видеть всякое дело со всех сторон, каким оно,
это дело, может повернуться в жизни.
     - Знаю: коммунисты, - отвечал Лютиков.
     - Не  в  том дело.  Коммунисты пошли работать на  немцев,  чего же  им,
немцам,  лучше!  Да не успеют понять свою выгоду:  пока вы будете объяснять,
чего хотите, они вас сгоряча... - Иван Федорович показал под потолок.
     - Мы исчезнем на первые дни. Придем, когда в нас будет нужда.
     - Вот! О том и речь. Меня и интересует, куда ты исчезнешь.
     - Пелагея  Ильинична найдет,  куда  спрятать...  -  Лютиков улыбнулся в
первый раз за все время разговора,  и  его оплывшее книзу тяжелое лицо стало
таким светлым от этой улыбки.
     Выражение сомнения сошло  с  лица  Ивана  Федоровича:  он  был  доволен
Лютиковым.
     - А як Шульга? - спросил он, посмотрев на Костиевича.
     - Он не Шульга,  он Остапчук Евдоким,  - сказал Лютиков, - такая у него
трудовая книжка с  паровозостроительного.  На днях поступил к нам слесарем в
механический.  Дело ясное:  работал в Ворошиловграде,  человек одинокий, бои
начались -  перебрался в Краснодон.  Мастерские начнут работать,  призовем и
слесаря Остапчука поработать на  немцев.  Мы  на  них поработаем,  -  сказал
Филипп Петрович.
     Проценко обернулся к  Шульге и,  незаметно для  себя,  заговорил не  на
русском языке,  каким он только что говорил с Лютиковым,  а на смешанном, то
русском, то украинском, - так говорил и Шульга.
     - Скажи ж  мени,  Костиевич:  на  тех квартирах укрытия,  шо тебе дали,
знаешь ли ты лично хоч едину людину?  Короче говоря, самому-то тебе эти люди
известны, что у них за семьи, что у них за окружение?
     - Сказать так,  що  воны  мне  известны,  так  они  мне  досконально не
известны, - медлительно сказал Шульга, поглядывая на Ивана Федоровича своими
спокойными воловьими очами.  -  Один адресок,  -  по старинке у нас тот край
называется Голубятники,  то  Кондратович,  или,  як  его,  Иван Гнатенко,  у
осьмнадцатом роци добрый був партизан.  А второй адресок,  на Шанхае,  -  то
Фомин Игнат.  Лично я его не знаю,  бо вин у Краснодони человек новый,  но и
вы, наверно, слыхали - то один наш стахановец с шахты номер четыре, говорят,
человек свой и  дал согласие.  Удобство то,  що вин беспартийный,  и  хоть и
знатный,  а,  говорят,  никакой общественной р