Мария Андреевна Борц и сестра Сережки Тюленина -
Феня,  которая жила с детьми отдельно от семьи.  От Фени Марина узнала,  что
старики -  Александра Васильевна и  даже скрюченный "дед" со своей клюшкой -
тоже арестованы, а сестры Надя и Даша успели уйти.


     Глава пятьдесят седьмая

     Ваню  Земнухова  взяли  на   заре.   Он   собрался  навестить  Клаву  в
Нижне-Александровском,  встал  затемно,  прихватил с  собой  горбушку хлеба,
надел пальто и шапку-ушанку и вышел на улицу.
     Необыкновенной чистоты и густоты ярко-желтая заря ровной полосой лежала
на горизонте ниже серо-розовой дымки,  растворявшейся в  бледном ясном небе.
Несколько дымков, розоватых и желтоватых, очень кучных и в то же время очень
воздушных,  стояло над городом. Ваня ничего этого не увидел, но он с детства
помнил, что так это бывает в такое ясное раннее морозное утро, и на лице его
без очков,  - он спрятал их во внутренний карман, чтобы они не отпотевали, -
появилось счастливое выражение.  С  этим счастливым выражением он и встретил
подошедших  к   дому  четырех  человек,   пока  не   рассмотрел,   что   это
немцы-жандармы и новый следователь полиции - Кулешов.
     В тот момент,  как они подошли вплотную к нему и Ваня узнал их, Кулешов
уже что-то спрашивал его,  и  Ваня понял,  что они пришли за ним.  И в то же
мгновение,  как это всегда бывало у  него в  решающие минуты жизни,  он стал
предельно холодно-спокоен, и вопрос Кулешова дошел до него.
     - Да, это я, - сказал Ваня.
     - Достукался... - сказал Кулешов.
     - Я предупрежу родных, - сказал Ваня.
     Но  он уже знал,  что они не дадут ему войти в  дом,  и,  отвернувшись,
постучал в  ближнее окно -  не  по стеклу,  а  кулаком по среднему переплету
рамы.
     В то же мгновение Кулешов и солдат жандармерии схватили его за руки,  и
Кулешов быстро ощупал ему карманы пальто и сквозь пальто карманы брюк.
     Открылась  форточка,   и  выглянула  сестра;  Ваня  не  мог  разглядеть
выражение ее лица.
     - Скажи папане и маме,  вызвали в полицию,  пусть не тревожатся,  скоро
вернусь, - сказал он.
     Кулешов хмыкнул, покачал головой и в сопровождении немца-солдата взошел
на  крылечко:  они должны были произвести обыск.  А  немец-сержант и  другой
солдат повели Ваню  по  узкой  тропинке,  протоптанной вдоль  ряда  домов  в
неглубоком снегу на этой малоезженой улице. Сержанту и солдату пришлось идти
по снегу, они отпустили Ваню и пошли за ним в затылок.
     Ваню,  как он был в  пальто и  в  шапке-ушанке и в потертых ботинках со
стоптанными каблуками,  втолкнули в  маленькую темную камеру с заиндевевшими
стенами и склизким полом и заперли за ним дверь на ключ. Он остался один.
     Утренний свет чуть пробивался в  узкую щель под потолком.  В  камере не
было ни нар, ни койки. Острый запах исходил из параши в углу.
     Догадки,  за  что он  взят,  -  стало ли  им известно что-нибудь о  его
деятельности,  просто ли по подозрению, предал ли кто-нибудь, мысли о Клаве,
о  родителях,  товарищах нахлынули на  него.  Но  он привычным усилием воли,
словно уговаривая себя:  "Спокойно,  Ваня,  только спокойно",  привел себя к
единственной и главной для него сейчас мысли: "Терпи, там видно будет..."
     Ваня  сунул окоченевшие руки в  карманы пальто и  прислонился к  стене,
склонив голову в ушанке, и так, с присущим ему терпением, простоял долго, он
не знал сколько, - может быть, несколько часов.
     Тяжелые шаги одного или нескольких человек беспрерывно звучали вдоль по
коридору из конца в  конец,  хлопали двери камер.  Доносились отдаленные или
более ближние голоса.
     Потом шаги  нескольких человек остановились у  его  камеры,  и  хриплый
голос спросил:
     - В этой?.. К майстеру!..
     И человек этот прошел дальше, и ключ завизжал в замке.
     Ваня отделился от стены и  повернул голову.  Вошел немецкий солдат,  не
тот,  что сопровождал его, а другой, с ключом, наверно дежурный по коридору,
и  "полицай",  лицо которого было знакомо Ване,  потому что за это время они
изучили всех  "полицаев".  Ваня был  отведен "полицаем" в  приемную майстера
Брюкнера,  где,  под  охраной другого полицейского,  Ваня  увидел мальчишку,
одного из тех, кого они посылали продавать сигареты.
     Мальчишка,  очень  осунувшийся,  немытый,  взглянул  на  Ваню,  вскинул
плечами, втянул в себя воздух носом и отвернулся.
     Ваня почувствовал некоторое облегчение.  Но  все равно ему придется все
отрицать:  если он  признает хотя бы,  что он,  Земнухов,  украл подарки для
того, чтобы немного подработать, от него потребуют выдать соучастников. Нет,
не следует думать, что дело может сложиться благоприятно...
     Немец-писарь вышел  из  кабинета майстера и  посторонился,  придерживая
дверь.
     - Иди...  иди...  - с испуганным выражением торопливо сказал "полицай",
подтолкнув Ваню к дверям.
     И  другой "полицай" также подтолкнул мальчишку,  взяв его сзади за шею.
Ваня  и  мальчишка  почти  разом  вступили  в  кабинет,   и  дверь  за  ними
затворилась. Ваня снял шапку.
     В  кабинете  было  несколько человек.  Ваня  узнал  майстера  Брюкнера,
сидевшего,  откинувшись за столом,  с  толстыми складками шеи над воротником
мундира, и смотревшего прямо на Ваню округлившимися, как у филина, глазами.
     - Ближе!  Смирненький стал...  -  хрипло,  словно голос его сквозь чащу
продирался,  сказал  Соликовский,  стоявший сбоку  перед  столом  майстера с
хлыстом в громадной руке.
     Следователь Кулешов,  стоявший с  другого боку,  протянув длинную руку,
подхватил под руку мальчишку и рывком подтащил его к столу.
     - Он? - спросил он с тихой усмешкой, моргнув в сторону Вани.
     - Он... - едва выговорил мальчишка, втянул воздух носом и застыл.
     Кулешов,  довольный,  взглянул  на  майстера,  потом  на  Соликовского.
Переводчик по ту сторону стола, почтительно склонившись к майстеру, пояснил,
что  здесь произошло.  В  этом  переводчике Ваня  признал Шурку Рейбанда,  с
которым он был хорошо знаком, как и все в Краснодоне.
     - Понял?..  -  И  Соликовский,  прищурившись,  посмотрел на Ваню узкими
глазами,  которые так далеко были спрятаны за  его напухшими скулами,  будто
выглядывали из-за гор. - Расскажи господину майстеру, с кем трудился. Живо!
     - Не знаю,  о чем вы говорите,  -  прямо взглянув на него,  сказал Ваня
своим глуховатым баском.
     - Видал, а? - с удивлением и возмущением сказал Соликовский Кулешову. -
Такое им советская власть дала образование!
     А  мальчишка  при  словах  Земнухова  испуганно  посмотрел  на  него  и
поежился, точно ему стало холодно.
     - Не совестно тебе?  Мальчишку бы пожалел,  ведь он за тебя страдает, -
сказал Кулешов с тихой укоризной. - Посмотри, это что лежит?
     Ваня  оглянулся,  куда  указывал взгляд  Кулешова.  Возле  стены  лежал
вскрытый мешок с подарками, часть из которых высыпалась на пол.
     - Не знаю,  какое это может иметь ко мне отношение. Мальчика этого вижу
в первый раз, - сказал Ваня, становившийся все более и более спокойным.
     Майстеру  Брюкнеру,  которому  Шурка  Рейбанд  переводил все,  что  они
говорили, видимо, надоело это, и он, мельком взглянув на Рейбанда, пробурчал
что-то.  Кулешов почтительно смолк.  Соликовский вытянулся,  опустив руки по
швам.
     - Господин майстер  требует  рассказать,  сколько  раз  ты  нападал  на
машины,  с  какой целью,  кто  соучастник,  что  делали кроме,  -  все,  все
рассказать... - глядя мимо Вани, холодно говорил Шурка Рейбанд.
     - Как я мог нападать на машины,  когда я даже тебя не вижу, это же тебе
известно! - сказал Ваня.
     - Прошу отвечать господину майстеру...
     Но господину майстеру,  видно, все уже было ясно, и он, сделав движение
пальцами, сказал:
     - К Фенбонгу!
     В одно мгновение все переменилось.  Соликовский громадной рукой схватил
Ваню за воротник и,  злобно сотрясая его, выволок в приемную, повернул лицом
к  себе и  с  силой ударил его крест-накрест хлыстом по  лицу.  На лице Вани
выступили багровые полосы.  Один удар пришелся на угол левого глаза,  и глаз
сразу стал оплывать.  "Полицай",  приведший его,  схватил его за воротник, и
они вместе с  Соликовским,  толкая Ваню и  пиная коленями,  поволокли его по
коридору.
     В  помещении,  куда его  втолкнули,  сидел унтер Фенбонг и  два солдата
службы СС; они сидели с утомленными лицами и курили.
     - Если ты,  мерзавец,  сейчас же не выдашь своих... - страшным, шипящим
голосом  заговорил Соликовский,  схватив  Ваню  за  лицо  громадной рукой  с
твердыми, железными ногтями на пальцах.
     Солдаты,   докурив  и  ногой  притушив  окурки,  неторопливыми  умелыми
движениями сорвали  с  Вани  пальто  и  всю  одежду  и  голого  швырнули  на
окровавленный топчан.
     Фенбонг красной рукой,  поросшей светлыми волосами,  так же неторопливо
перебрал на столе линьки из скрученного электрического провода и  подал один
Соликовскому,  а  другой взял себе,  опробовав его взмахом в воздухе.  И они
вдвоем по очереди стали бить Ваню по голому телу,  оттягивая линьки на себя.
Солдаты держали Ваню за ноги и за голову.  Кровь выступила по его телу после
первых же ударов.
     Как  только они  начали бить его,  Ваня дал  себе клятву,  что  никогда
больше не раскроет рта,  чтобы отвечать на вопросы,  и  никогда не издаст ни
одного стона.
     И  так  он  молчал все  время,  пока  его  били.  Время от  времени его
переставали бить, и Соликовский спрашивал:
     - Вошел в разум?
     Ваня лежал молча, не подымая лица, и его начинали бить снова.
     Не  более чем за полчаса до него на том же топчане так же били Мошкова.
Мошков,  как и  Ваня,  отрицал какое бы  то  ни было участие свое в  хищении
подарков.
     Стахович, который жил далеко на окраине, был арестован позже их.
     Стахович,  как  все  молодые  люди  его  складки,  у  которых  основная
двигательная пружина в  жизни -  самолюбие,  мог быть более или менее стоек,
мог  даже  совершить истерически-героический поступок  на  глазах  у  людей,
особенно людей, ему близких или обладающих моральным весом. Но при встрече с
опасностью или с трудностью один на один он был трус.
     Он потерял себя уже в  тот момент,  как его арестовали.  Но он был умен
тем изворотливым умом,  который мгновенно находит десятки и  сотни моральных
оправданий, чтобы облегчить свое положение.
     При  очной  ставке с  мальчишкой Стахович сразу понял,  что  новогодние
подарки -  единственная улика против него и его товарищей,  которые не могут
не  быть  арестованы.   И   мысль  перевести  все  это  в   уголовное  дело,
чистосердечно признаться,  что  они  сделали  это  втроем,  пустить слезу  о
страшной нужде и голоде и обещать искупить все честным трудом,  -  мысль эта
мгновенно пришла ему в  голову.  И  он с такой искренностью проделал все это
перед майстером Брюкнером и другими, что они сразу поняли, с кем имеют дело.
Его стали бить тут же в  кабинете,  требуя назвать и других сообщников:  они
же, трое, были вечером в клубе и не могли сами разгрузить машину!
     На  его  счастье  подошло время,  когда  майстер Брюкнер и  вахтмайстер
Балдер обедали. И Стаховича оставили в покое до вечера.
     Вечером с  ним обошлись ласково и  сказали,  что его сразу же отпустят,
если он назовет,  кто похитил подарки.  Он снова сказал, что они сделали это
втроем.  Тогда его  отдали в  руки Фенбонга и  терзали до  тех пор,  пока не
вырвали фамилию Тюленина.  Про остальных он  сказал,  что не  разобрал их  в
темноте.
     Жалкий,  он не знал,  что,  выдав Тюленина,  он вверг себя в пучину еще
более  страшных мучений,  потому что  люди,  в  руках которых он  находился,
знали,  что они должны сломить его до конца именно теперь,  когда он проявил
слабость.
     Его  мучили,  и  отливали водой,  и  опять мучили.  И  уже перед утром,
потеряв облик человека,  он  взмолился:  он  не заслужил такой муки,  он был
только  исполнителем,  были  люди,  которые  приказывали ему,  пусть  они  и
отвечают! И он выдал штаб "Молодой гвардии" вместе со связными. Он не назвал
только Ульяны Громовой,  -  неизвестно почему. В какую-то сотую мгновения он
увидел ее прекрасные черные глаза перед собой и не назвал ее.
     В эти дни была доставлена из поселка Краснодон в жандармерию Лядская, и
ей  дали  очную ставку с  Выриковой.  Каждая считала другую виновницей своих
злоключений,  и они на глазах невозмутимого Балдера и потешавшегося Кулешова
стали браниться, как базарные торговки, и разоблачать друг друга.
     - Извини-подвинься,  ты была пионервожатая!.. - красная до того, что не
стало видно веснушек на ее скуластом лице, кричала Лядская.
     - Ох ты,  вся Первомайка помнит,  кто ходил с кружкой на Осоавиахим!  -
сжав кулачки, кричала Вырикова, так и пронзая ненавистную острыми косичками.
     Они едва не полезли в драку.  Их развели и подержали сутки под арестом.
Потом  их  порознь снова  вызвали к  вахтмайстеру Балдеру.  Схватив за  руку
сначала Вырикову,  а потом точно так же Лядскую, Кулешов каждой шипел одно и
то же:
     - Будешь еще ангела из себя строить? Говори, кто состоит в организации!
     И Вырикова,  а потом Лядская,  заливаясь слезами и клянясь,  что они не
только не состоят в организации,  а всю жизнь ненавидели большевиков, так же
как большевики их,  назвали всех комсомольцев и  всех видных ребят,  которые
остались на "Первомайке" и  в  поселке Краснодон.  Они прекрасно знали своих
товарищей по школе и по месту жительства,  кто нес общественную работу,  кто
как  настроен,  и  каждая назвала десятка по  два фамилий,  которые довольно
точно определяли круг молодежи, связанной с "Молодой гвардией".
     Вахтмайстер Балдер,  свирепо вращая глазами,  сказал каждой из них, что
он не верит в  ее непричастность к  организации и должен предать ее наряду с
выданными ею преступниками страшным мучениям. Но он жалеет ее, есть выход из
положения...
     Вырикова и  Лядская были  выпущены из  тюрьмы  одновременно,  каждая не
зная,  но предполагая, что другая тоже не вышла чистенькой. Им положено было
жалованье по  двадцать три марки в  месяц.  Они сунули друг другу деревянные
руки, как если бы между ними ничего не было.
     - Дешево отделались, - сказала Вырикова. - Заходи как-нибудь.
     - Уж правда, что дешево, как-нибудь зайду, - сказала Лядская.
     И они разошлись.


     Глава пятьдесят восьмая

     Была  какая-то  странная закономерность в  арестах,  каждый из  которых
немедленно становился известным всему  городу.  Арестовали сначала родителей
тех членов штаба, кто ушел из города. Потом арестовали родителей Арутюнянца,
Сафонова и Левашова,  то есть тех ребят,  близких к штабу,  кто тоже ушел из
города.
     Вдруг арестовали Тосю Мащенко и еще кое-кого из рядовых членов "Молодой
гвардии". Но почему именно этих, а не других?
     Никто из  оставшихся на  свободе не  мог  предположить,  что  эти новые
аресты,  их приливы и отливы зависят от страшной стихии признаний Стаховича.
После того,  как он выдавал кого-нибудь,  ему давали отдых.  Начинали мучить
снова, и он опять кого-нибудь выдавал.
     Но  из  работников  подпольной организации,  возглавляемой Лютиковым  и
Бараковым,  никто не  был  затронут,  хотя прошло уже  несколько суток после
ареста  Мошкова,  Земнухова и  Стаховича.  Все  оставалось по-прежнему  и  в
Центральных мастерских.
     Володя Осьмухин,  проведший три  дня нового года в  деревне у  дедушки,
четвертого января вышел  на  работу.  Он  еще  с  вечера узнал от  матери об
арестах и  об  указании штаба  "Молодой гвардии" уходить из  города.  Но  он
отказался уйти.
     - Ребята не выдадут,  -  сказал он матери, перед которой не было теперь
смысла таиться.
     Было много причин,  по которым Володя не хотел уходить из города. Жалко
ему было оставить мать и  сестру -  особенно когда он вспоминал о  том,  что
они-то  не  эвакуировались в  свое  время из-за  него.  Но  главной была  та
причина,  что Володя,  не  участвовавший в  совещании на квартире Олега,  не
только не представлял себе опасности,  угрожавшей ему, а даже считал в душе,
что ребята из штаба поторопились. Все трое арестованных были из числа ребят,
наиболее близких Володе,  он им верил. В удалой душе Володи ("Я - как Васька
Буслай!") зародились даже планы освобождения ребят, планы, один фантастичней
другого.
     Но,  едва Володя появился в мастерских, Лютиков вызвал его под каким-то
предлогом к  себе в  конторку.  По старой связи с домом Осьмухиных,  а также
потому,  что из  всех молодых людей Лютиков ближе всего знал Володю,  Филипп
Петрович очень любил его.  Не только опыт и  разум,  а и сердце подсказывали
старику,  какая страшная угроза нависла над его юным другом и воспитанником.
Филипп Петрович предложил Володе немедленно уйти. Филипп Петрович не пожелал
даже выслушать объяснений Володи,  был жесток и  неумолим,  не советовал,  а
приказывал.
     Но  было уже поздно.  Володя не успел даже обдумать,  когда и  куда ему
идти, как был арестован тут же в мастерских, на своем рабочем месте.
     Усилия палачей,  пытавших Стаховича,  были направлены не  только на то,
чтобы он разоблачил всех членов "Молодой гвардии",  а и на то,  чтобы он дал
нити,  ведущие  к  подпольной  большевистской организации в  городе.  Многие
данные,  да и  простой здравый смысл давно уже подсказывали большим и  малым
чинам  жандармерии,  что  молодежь работает под  руководством взрослых,  что
центр краснодонского заговора - в подпольной организации большевиков.
     Но Стахович действительно не знал,  каким путем Олег осуществляет связь
с  райкомом.  Стахович мог только сказать,  что связь эта существует.  Когда
стали  допытываться,  кто  из  взрослых  наиболее  часто  посещает  квартиру
Кошевых,  он,  перебрав всех  в  памяти,  назвал Соколову.  В  первый период
работы,  когда он был еще членом штаба,  и позже,  когда он бывал у Олега по
делам организации,  Стахович действительно чаще  всего встречал на  квартире
Кошевых Полину Георгиевну. Раньше он не ставил присутствие Полины Георгиевны
в  какую-нибудь  связь  с  деятельностью "Молодой гвардии".  Но  теперь  ему
вспомнилось,   что  Олег  иногда  уединялся  и   перешептывался  с   Полиной
Георгиевной, и Стахович назвал ее имя.
     Нити  от  Соколовой вели  в  первую  очередь к  тяжелому,  молчаливому,
загадочному человеку - Лютикову. Не случайным показалось майстеру Брюкнеру и
то  обстоятельство,  что  арестованные Мошков и  Осьмухин работали в  цехе у
Лютикова.  Были сведены воедино все данные его биографии, все факты диверсий
и аварий в Центральных мастерских.
     Пятого января, на заре, Полина Георгиевна, как всегда, принесла Филиппу
Петровичу молоко  и  унесла  под  кофточкой на  груди  листовку,  написанную
Филиппом  Петровичем от  имени  "Молодой  гвардии".  В  листовке  ничего  не
говорилось  об  арестах  молодежи.   Филипп  Петрович  хотел  показать  этой
листовкой, что враг не попал в цель, - "Молодая гвардия" живет и действует.
     Вечером,  вернувшись с  работы,  он застал в  кухне у Пелагеи Ильиничны
жену,  Евдокию Федотовну,  и  дочку Раю,  пришедших с  хутора его навестить.
Воистину радость посетила его дом! Филипп Петрович переоделся во все чистое,
надел свежую белую сорочку,  темно-синий галстук в  серую полоску и парадный
костюм,   вычищенный  Пелагеей  Ильиничной.   В  этом  праздничном  костюме,
спокойный,  ровный,  добрый,  он  просидел с  самыми близкими ему  людьми до
темноты и шутил так, как если бы ничего не случилось.
     Знал ли Филипп Петрович,  что угроза гибели уже нависла и над ним? Нет,
он  не  знал и  не  мог знать этого.  Но он всегда допускал эту возможность,
всегда был готов к  ней,  а  в последнее время он чувствовал,  что опасность
возросла.
     Все  чаще  молчаливый  Швейде  набрасывался  на  Баракова,  в  припадке
неудержимого бешенства обвиняя его в саботаже. Кто мог поручиться, что немец
не напал на верный след?
     Несколько дней  тому  назад  четыре подводы с  углем ушли  в  ближайши