бом и узнать,  что творится не в одной области, а
и на советской стороне и повсюду.
     Маша изъявила готовность сейчас же пойти туда, и это соединение наивной
жертвенности и  неопытности так и пронзило сердце Ивана Федоровича.  Лукавая
искорка на одной ножке запрыгала из одного его глаза в другой.
     - Хиба ж так можно!  -  сказал он с веселой и доброй укоризной. - То же
требует изящной работы,  як в модном магазине. Пройдешь свободно, среди бела
дня,  я тебя научу, как и что... Мени ж треба ще и с тылу себя обеспечить! У
кого ты живешь?
     Маша  снимала  комнату  в   домишке,   принадлежащем  старому  рабочему
паровозостроительного  завода.  Домишко  был  сложен  из  камня  и  разделен
сквозным коридором с двумя выходами - на улицу и во двор, огороженный низкой
каменной оградой,  - разделен на две половины: в одной половине были комната
и кухня,  в другой - две маленькие комнатки, одну из которых снимала Маша. У
старика было много детей,  но все они уже давно отделились: сыновья были кто
в армии, кто в эвакуации, дочери - замужем в других городах. По словам Маши,
хозяин  квартиры был  человек  обстоятельный,  немного,  правда,  нелюдимый,
книжник, но честный.
     - Я  выдам вас за  дядю из  села,  брата матери,  -  мать моя тоже была
украинка.  Скажу,  что я сама написала вам, чтоб приехали, а то, мол, трудно
жить.
     - Ты сведи своего дядю до хозяина;  побачим,  який вин там нелюдим! - с
усмешкой сказал Иван Федорович.
     - А какая уж там работа, на чем работать-то? - мрачно бубнил "нелюдим",
изредка вскидывая крупные,  навыкате глаза на  бороду Ивана Федоровича и  на
рубец на  правой его  залысине.  -  Два раза мы  сами оборудование с  завода
вывозили,  да немцы бомбили нас несколько раз...  Строили паровозы,  строили
танки и  пушки,  а  нонче чиним примуса и зажигалки...  Кой-какие коробки от
цехов,  правда,  остались,  и, если пошарить, много еще оборудования есть по
заводу то  там,  то  здесь,  да  ведь это,  как сказать,  требует настоящего
хозяина.  А нонешние...  -  Он махнул заскорузлым кулаком на маленький сухой
руке.  -  Несерьезный народ!.. Плавают мелко и - воры. Поверишь ли, приехало
на один завод сразу три хозяина:  Крупп,  -  раньше завод был гартмановский,
так  его  акции Крупп скупил,  -  управление железных дорог и  электрическая
компания - той досталась наша ТЭЦ, ее, правда, наши перед уходом взорвали...
Ходили они, ходили по заводу и давай делить его на три части. И смех и грех:
разрушенный завод, а они его столбят, как мужики при царе свои полоски, даже
поперек дорог,  что  связывают завод,  ямы  порыли,  как  свиньи.  Поделили,
застолбили,  и  каждый остатки оборудования повез к себе в Германию.  А тем,
что помельче да похуже,  тем они торгуют направо и налево, как спекулянты на
толкучке.  Наши рабочие смеются:  "Ну, дал бог хозяев!" Наш брат за эти годы
привык,  сам знаешь, к какому размаху, а на этих ему не то что работать, а и
смотреть-то муторно. Ну, а в общем смех-то получается сквозь слезы...
     Они сидели при свете коптилки,  Иван Федорович с длинной своей бородой,
притихшая  Маша,   скрюченная  старуха  и  "нелюдим",  -  страшные  тени  их
сходились,  расходились,  расплывались на  стенах и  по  потолку;  все  они,
сидящие, походили на пещерных жителей. "Нелюдиму" было лет под семьдесят, он
был маленького роста,  тощий,  а голова крупная, ему трудно было держать ее,
говорил он мрачно,  однотонно,  все сливалось в одно "бу-бу-бу-бу". Но Ивану
Федоровичу приятно было слушать его  не  только потому,  что  старик говорил
умно и говорил правду,  а и потому,  что ему нравилось,  что рабочий человек
так  обстоятельно,  подробно  знакомит  с  промышленными делами  при  немцах
случайно забредшего мужика.
     Иван Федорович все-таки не выдержал и высказал свои соображения:
     - Мы на селе у себя вот как думаем: ему у нас на Украине промышленность
развивать нет никакого расчета,  промышленность у него вся в Германии,  а от
нас  ему  нужен хлеб и  уголь.  Украина ему вроде как колония,  а  мы  ему -
негры...  -  Ивану Федоровичу показалось,  что  "нелюдим" смотрит на  него с
удивлением, он усмехнулся и сказал: - В том, что наши мужики так рассуждают,
ничего удивительного нет, народ сильно вырос.
     - Так-то  оно так...  -  сказал "нелюдим",  нисколько не  удивившись на
рассуждения Ивана Федоровича. - Ну, хорошо - колония. Выходит, они хозяйство
на селе двинули вперед, что ли?
     Иван Федорович тихо засмеялся:
     - Озимые сеем по  пропашным да  по стерне озимого и  ярового,  а  землю
обрабатываем тяпками. Сам понимаешь, сколько насеем!
     - То-то и оно!  -  сказал "нелюдим",  не удивившись и этому. - Не умеют
они хозяйничать.  Привыкли сорвать с чужих,  как жулики,  с того и живут,  и
думают с такой, прости господи, культурой покорить весь свет - глупые звери,
- беззлобно сказал он.
     "Эге,  диду,  да ты такому хлеборобу, як я, сто очков вперед дашь!" - с
удовольствием подумал Иван Федорович.
     - Вы когда к своей племяннице проходили,  вас не видел кто-нибудь? - не
меняя тона, спросил "нелюдим".
     - Видать не видали, да чего мне бояться? Я при всем документе.
     - Это я понимаю, - уклончиво сказал "нелюдим", - да ведь здесь порядок,
что я  должен заявить о вас в полицию,  а ежели вы ненадолго,  так лучше так
обойтись.  Потому я скажу вам прямо,  Иван Федорович, что я вас сразу узнал,
ведь вы у  нас сколько на заводе бывали,  не ровен час узнает вас и недобрый
человек...
     Нет, жинка правильно говорила Ивану Федоровичу всегда, что он родился в
сорочке.
     Рано  утром  другого  дня  Маша,  сходившая по  явке,  привела к  Ивану
Федоровичу  незнакомого  человека,   который,  к  великому  изумлению  Ивана
Федоровича и Маши,  приветствовал "нелюдима" так, как будто они только вчера
расстались.  От этого же человека Иван Федорович узнал, что "нелюдим" был из
своих людей, оставленных в подполье.
     От  этого же  человека Иван Федорович впервые узнал,  как  далеко залез
немец  в   глубь  страны:   это   были   дни,   когда  завязывалась  великая
Сталинградская битва.  Все ближайшие дни Иван Федорович был занят проверкой,
а частично и восстановлением связей - по городу и по всей области.
     И  в  разгар этой деятельности тот  самый человек,  через которого Иван
Федорович проник в городскую организацию, привел к нему Любку-артистку.
     Выслушав  все,  что  могла  сказать  Любка  об  обстоятельствах  гибели
заключенных  краснодонской тюрьмы,  Иван  Федорович  некоторое  время  сидел
мрачный,  не  в  силах говорить.  Жалко,  мучительно жалко было  ему  Матвея
Костиевича и Валько.  "Такие добрые казаки были!" -  думал он.  Внезапно ему
пришла в голову мысль о жене: "Как-то она там, одна?.."
     - Да...  -  сказал он.  - Тяжкое подполье! Такого тяжкого ще не було на
свити...  -  И  он зашагал по комнате и заговорил с Любкой так,  как если бы
говорил  сам  с  собой.  -  Сравнивают наше  подполье  с  подпольем при  той
интервенции,  при белых,  а какое может быть сравнение?  Сила террора у этих
катов такая,  что беляки -  дети перед ними, - эти губят людей миллионами...
Но  есть  у  нас  преимущество,  какого тогда  не  было:  наши  подпольщики,
партизаны опираются на  всю мощь нашей партии,  государства,  на  силу нашей
Красной Армии... У наших партизан и сознательность выше, и организация выше,
и техника выше -  вооружение,  связь.  Это надо народу объяснить...  У наших
врагов есть слабое место,  такое,  как ни у кого:  они тупые,  все делают по
указке,  по  расписанию,  живут  и  действуют среди  народа нашего в  полной
темноте,  ничего не  понимают...  Вот  что надо использовать!  -  сказал он,
остановившись против Любки,  и снова зашагал из угла в угол.  - Это все, все
надо объяснить народу, чтобы он не боялся их и научился их обманывать. Народ
надо организовать,  -  он сам даст из себя силы: повсюду создавать небольшие
подпольные группы,  которые могли бы действовать в  шахтах,  в  селах.  Люди
должны не в лес прятаться,  мы,  черт побери, живем в Донбассе! Надо идти на
шахты,  на  села,  даже  в  немецкие учреждения -  на  биржу,  в  управу,  в
дирекционы, сельские комендатуры, в полицию, даже в гестапо. Разложить все и
вся диверсией,  саботажем, беспощадным террором изнутри!.. Маленькие группки
из местных жителей -  рабочих, селян, молодежи, человек по пять, но повсюду,
во всех порах...  Неправда! Заляскает у нас ворог зубами от страха! - сказал
он с  таким мстительным чувством,  что оно передалось и  Любке,  и  ей стало
трудно дышать. Тут Иван Федорович вспомнил о том, что Любка передала ему "по
поручению старших".  -  У вас,  значит, дела в гору идут? Так они и в других
местах идут. А без жертв в таком деле не бывает... Тебя как звать? - спросил
он,  снова остановившись против нее.  -  Вот оно как,  -  то ж не дило: така
гарна дивчина не может быть Любка,  а Люба!  -  И веселая искорка скакнула у
него в глазу. - Ну, еще кажи, що тоби треба?
     С мгновенной яркостью Любка представила себе, как они стояли, семеро, в
комнате, построившись в шеренгу. Низкие темные тучи бежали за окном. Каждый,
кто выходил перед строем,  бледнел, и голос, произносивший клятву, подымался
до высокой,  звенящей ноты,  скрывая благоговейное дрожание. И текст клятвы,
написанный Олегом и Ваней Земнуховым и утвержденный ими всеми, в этот момент
вдруг отделился от них и встал над ними,  более суровый и непоколебимый, чем
закон.  Любка вспомнила это,  и от волнения,  вновь ее охватившего,  ее лицо
стало  белым,  и  на  нем  с  необыкновенной силой выразительности выступили
голубые детские глаза с жестоким стальным отливом.
     - Нам нужны совет и помощь, - сказала она.
     - Кому вам?
     - Молодой гвардии...  У  нас  командиром Иван  Туркенич,  он  лейтенант
Красной Армии,  попал в окружение из-за ранения. Комиссар - Олег Кошевой, из
учеников школы имени Горького. Сейчас нас человек тридцать, принявших клятву
на верность.  Организованы по пятеркам,  как раз как вы говорили -  Олег так
предложил...
     - Наверно,  так ему старшие товарищи посоветовали,  -  сказал сразу все
понявший Иван Федорович, - но все равно, молодец ваш Олег!..
     Иван Федорович с  необычайным оживлением присел к столу,  посадил Любку
против  себя   и   попросил,   чтобы  она   назвала  всех   членов  штаба  и
охарактеризовала каждого из них.
     Когда Любка дошла до Стаховича, Иван Федорович опустил уголки бровей.
     - Обожди, - сказал он и тронул ее за руку. - Як его зовут?
     - Евгений.
     - Он был с вами все время или пришел откуда?
     Любка рассказала, как Стахович появился в Краснодоне и что он говорит о
себе.
     - Вы к  этому парубку относитесь с осторожностью,  проверьте его.  -  И
Иван  Федорович  рассказал  Любке  о  странных  обстоятельствах исчезновения
Стаховича из отряда.  -  Когда б он в немецких руках не побывал, - сказал он
раздумывая.
     На  лице  Любки отразилось беспокойство,  тем  более сильное,  что  она
недолюбливала  Стаховича.  Некоторое  время  она  молча  смотрела  на  Ивана
Федоровича,  потом  черты ее  лица  разгладились,  глаза посветлели,  и  она
спокойно сказала:
     - Нет, этого не может быть. Наверно, он просто струсил и ушел.
     - Почему ты так думаешь?
     - Ребята его давно знают как комсомольца,  он парень с фанаберией, а на
такое  не  пойдет.   У  него  семья  очень  хорошая,   отец  старый  шахтер,
братья-коммунисты в армии... Нет, не может того быть.
     Необыкновенная чистота ее мышления поразила Ивана Федоровича.
     - Умнесенька дивчина!  -  сказал он с непонятной ей грустью в глазах. -
Было время когда-то, и мы так думали. Да, видишь ли, дело какое, - сказал он
ей  так просто,  как можно было бы  сказать ребенку,  -  на свете еще немало
людей растленных,  для коих идея,  как одежка,  на время,  а  то и маска,  -
фашисты воспитывают таких людей миллионами по  всему свету,  -  а  есть люди
просто слабые, коих можно сломать...
     - Нет, не может быть, - сказала Любка, имея в виду Стаховича.
     - Дай бог! А если струсил, может струсить и еще раз.
     - Я скажу Олегу, - коротко сказала Любка.
     - Ты все поняла, что я говорил?
     Любка кивнула головой.
     - Вот так и действуйте...  Ты здесь, в городе, связана с тем человеком,
что привел тебя? Его и держись!
     - Спасибо, - сказала Любка, глядя на него повеселевшими глазами.
     Они оба встали.
     - Передай наш  боевой большевистский привет товарищам молодогвардейцам.
- Он  своими небольшими,  точными в  движениях руками осторожно взял  ее  за
голову и поцеловал в один глаз и в другой и слегка оттолкнул от себя. - Иди,
- сказал он.


     Глава тридцать восьмая

     Эти  несколько дней в  Ворошиловграде она находилась в  подчинении того
человека,  который свел ее с  Иваном Федоровичем.  И для этого человека было
очень важно, что у Любки завязались такие отношения с немецким интендантским
полковником и его адъютантом и что она попала на квартиру,  где ее принимают
не за ту, кто она есть.
     Ей не пришлось изучать шифр, потому что он остался таким, каким она его
узнала  перед  отъездом  с   курсов,   но   теперь  она  должна  была  взять
радиопередатчик с  собой,  потому что из  Ворошиловграда на нем очень трудно
было работать.
     Этот человек учил ее,  как менять места,  чтобы ее не запеленговали.  И
сама  она  не  должна была  все  время  сидеть в  Краснодоне,  а  наезжать в
Ворошиловград и в другие пункты и не только поддерживать связи,  какие у нее
образовались,  а завязывать новые среди офицеров - немцев, румын, итальянцев
и венгерцев.
     Ей даже удалось договориться с  хозяевами квартиры,  где она жила,  что
она,  приезжая в Ворошиловград, будет останавливаться у них, поскольку ей не
понравились  те  квартиры,   какие  ей  предлагали.   Девочка,   похожая  на
гриб-боровик,  по-прежнему относилась к  Любке с  величайшим презрением,  но
мать  этой девочки понимала,  что  Любка все-таки безобиднее,  чем  немецкие
чины.
     У  Любки  не  было  другого способа,  как  только опять воспользоваться
попутной  немецкой машиной.  Но  теперь  она  уже  не  поднимала руку  перед
легковыми машинами -  наоборот, она была больше заинтересована в грузовике с
солдатами.  Солдаты были и подобрее и менее догадливы, а в чемодане среди ее
барахла находилась теперь эта вещичка.
     В конце концов она попала в санитарный фургон. Правда, в фургоне, кроме
пяти-шести  солдат-санитаров,  оказались старший офицер медицинской службы и
несколько младших.  Но все они были немножко пьяны, а Любка давно убедилась,
что пьяных офицеров легче обманывать, чем трезвых.
     Выяснилось,  что они везут спирт во фронтовой госпиталь, много спирта в
больших плоских банках.  И Любка вдруг подумала, как хорошо было бы добыть у
них  побольше спирта,  потому что спирт открывает любые замки и  двери и  на
него можно приобрести все.
     Кончилось это  тем,  что  она  уговорила старшего  офицера  медицинской
службы не гнать этот громадный тяжелый фургон среди ночи,  а  переночевать у
хорошей знакомой в Краснодоне,  куда она, Любка, едет на гастроли. Она очень
напугала мать, втащив в квартиру столько пьяных немецких офицеров и солдат.
     Немцы  пили  всю  ночь,  и  Любке  пришлось даже  танцевать перед ними,
поскольку она выдала себя за артистку. Она танцевала точно на острие бритвы,
- и все-таки опять перехитрила их: она заигрывала одновременно и с офицерами
и  с нижними чинами,  и нижние чины из ревности мешали офицерам ухаживать за
Любкой,  так  что  старший  офицер  медицинской службы  даже  ударил  одного
санитара сапогом в живот.
     В то время, когда они так развлекались, Любка услышала вдруг донесшийся
с улицы продолжительный полицейский свисток.  "Полицай" свистел где-то возле
клуба имени Горького, свистел изо всех сил, не выпуская свистка изо рта.
     Любка  не  сразу  догадалась,  что  это  сигнал тревоги,  но  свист все
нарастал,  приближаясь к  дому.  За  окнами  стремительно возник  и  так  же
внезапно исчез громкий топот ног,  -  человек пробежал вниз по улице к малым
"шанхайчикам",  что лепились вдоль балки. А через некоторое время прогрохали
за окном тяжелые сапоги "полицая", свистевшего изо всех сил.
     Любка и те из немцев,  кто еще мог двигаться, выбежали на крыльцо. Ночь
была тихая, темная, теплая. Удаляющийся пронзительный свист и пляшущий конус
света  от  электрического фонаря  обозначали трассу бегущего вниз  по  улице
полицейского.  И,  словно в ответ ему, доносились свистки постовых с рынка и
из-за   пустыря  за   балкой  -   от  жандармерии  -   и   даже  от  второго
железнодорожного переезда, который был далеко отсюда.
     Немецкие военные медики,  покачиваясь оттого, что хмель растворил в них
тот  наиважнейший  стержень,   что  поддерживает  человека  в   вертикальном
положении,  некоторое время постояли на крыльце в  глубоком молчании.  Потом
старший  из  офицеров послал  санитара за  электрическим фонарем  и  поводил
струею  света  по  палисаднику с  заброшенными клумбами,  остатками забора и
переломанными кустами сирени.  Потом  он  осветил фургон  во  дворе,  и  все
вернулись в горницу.
     Как  раз в  это время Олег,  намного опередивший своего преследователя,
увидел  на  пустыре  за  балкой  вспышки  фонарей  полицейских,  бежавших от
жандармерии наперерез ему.  Он  тут же  понял,  что не скрыться ему в  малых
"шанхайчиках":  собаки,  единственно только и  сохранившиеся в  этих  местах
из-за того,  что никто из немцев не хотел жить в глиняных мазанках, - собаки
выдадут Олега своим лаем.  В  то  же мгновение,  как он это сообразил,  Олег
свернул вправо в  "Восьмидомики" и прижался к стенке ближайшего стандартного
дома.  Через минуту или  две "полицай" прогрохотал своими чеботами мимо.  Он
пробежал так близко, что у Олега даже уши заложило от свиста.
     Олег выждал немного,  потом,  стараясь ничем не обнаружить себя,  пошел
задами той же улицы,  по которой только что бежал,  к  холмам,  откуда начал
свой путь.
     Состояние возбуждения, поднявшегося до какого-то необузданного веселья,
когда он  обнаружил "полицая" на  крыльце клуба,  а  потом бежал от  него по
улице,  сменилось чувством тревоги.  Олег  слышал свистки в  районе рынка  и
жандармерии  и  второго  переезда  и  понимал  теперь,  что  его  оплошность
поставила в трудное и опасное положение не только его самого, но и Сережку с
Валей и Степу Сафонова с Тосей Мащенко.
     Это был первый их выход в свет с листовками, написанными Олегом и Ваней
Земнуховым,  первое мероприятие,  по которому население должно было узнать о
существовании "Молодой гвардии".
     Сколько  усилий  пришлось потратить на  то,  чтобы  отвести предложение
Стаховича,  который считал,  что  можно в  одну ночь оклеить листовками весь
город и сразу произвести впечатление.  Олег, поближе узнавший Стаховича, уже
не  сомневался в  искренности его побуждений,  но  как же он,  Стахович,  не
понимал,  что,  чем больше людей вовлечено в дело,  тем легче провалиться! И
обидно было,  что Сережа Тюленин,  как всегда,  тоже склонялся к мерам самым
крайним.
     Но  Туркенич и  Ваня Земнухов поддержали предложение Олега -  расклеить
листовки только в одном районе, а спустя несколько суток - в другом, а потом
в третьем, чтобы всякий раз направлять внимание полиции по ложному следу.
     Олег предложил,  чтобы ребята ходили обязательно парами, - один достает
листовку,  другой мажет,  и пока один наклеивает, другой прячет склянку, - и
чтобы ходили обязательно юноша с  девушкой:  если захватит "полицай",  можно
объяснить прогулку в такой неурочный час мотивами любовными.
     Вместо  мучного клейстера они  решили употреблять жидкий мед.  Клейстер
надо было бы где-нибудь варить, и это само по себе могло дать наводящий след
полиции,  не говоря уже о  том,  что клейстер оставлял следы на одежде.  Для
клейстера,  кроме того, нужны были кисти, посуда, которую неудобно носить, а
мед  м