жо  будет им!.."  Ковалев и  Вася вернулись по  домам перед
утром,  совершенно пьяные,  что  было тем  более поразительно,  что  Ковалев
никогда не пил.  Они сказали родным,  что гуляли у шинкарки,  и,  не обращая
внимания на переданные им угрозы Фомина,  завалились спать.  А  утром пришли
полицейские и арестовали их.
     Олег  через  Нину  поставил в  известность обо  всем  Полину Георгиевну
Соколову,  чтобы  она  при  первой  возможности рассказала все  это  Филиппу
Петровичу.  Они вызвали на совещание Сережку Тюленина, Любку, Ваню Земнухова
и Стаховича. Совещание происходило на квартире Туркенича.
     В тот момент, когда вошла Уля, между Стаховичем и Ваней шел спор, сразу
захвативший Улю.
     - Не понимаю,  где же тут логика?  -  говорил Стахович. - Мы готовились
освободить Остапчука,  торопились,  собрали  оружие,  мобилизовали ребят,  а
когда арестовали дядю Андрея и других, то есть назрела еще большая срочность
и необходимость, нам предлагают ждать еще и еще...
     Должно быть,  авторитет Стаховича среди ребят был велик.  Ваня смущенно
спросил своим глуховатым баском:
     - Что же ты предлагаешь?
     - Я  предлагаю не  дальше как в  ночь на послезавтра напасть на тюрьму.
Если бы  мы  вместо того,  чтобы разговаривать,  начали действовать с  утра,
нападение можно было бы произвести этой же ночью, - сказал Стахович.
     Он развил свою мысль. Уля отметила, что он сильно изменился с той поры,
как  она  слышала его  доклад  на  комсомольском собрании "Первомайки" перед
войной. Правда, он и тогда свободно обращался с такими книжными словами, как
"логика",  "объективно",  "проанализируем",  но  тогда  он  не  держался так
самоуверенно.  Теперь он говорил спокойно,  без жестов, прямо держа голову с
свободно закинутыми светлыми волосами,  положив  на  стол  сжатые  в  кулаки
длинные худые руки.
     Предложение его,  видно, поразило всех, никто не решился сразу ответить
ему.
     - Ты на чувства бьешь,  вот что... - сказал наконец Ваня застенчиво, но
очень твердым голосом.  -  И  нечего в  прятки играть.  Хотя мы  ни  разу не
говорили об этом,  но я думаю,  ты,  как и все, достаточно хорошо понимаешь,
что мы готовили ребят к  такому серьезному делу не по своему личному почину.
И,  пока не будет новых указаний, мы не имеем права даже пальцем шевельнуть.
Эдак можно не только людей не спасти,  а еще и новых завалить... Не мальчики
же мы в самом деле! - вдруг сказал он сердито.
     - Не знаю,  может быть,  мне не доверяют и не говорят всего. - Стахович
самолюбиво поджал губы. - Во всяком случае, я до сих пор не получал ни одной
четкой,   боевой  директивы.  Все  ждем,  ждем.  Дождемся  того,  что  людей
действительно убьют... Если уже не убили, - жестко сказал он.
     - Нам всем одинаково больно за людей,  - сказал Ваня с обидой в голосе.
- Но неужели ты действительно думаешь, что у нас у самих хватило бы сил?..
     - У  первомайцев найдутся смелые,  преданные ребята?  -  вдруг  спросил
Стахович Улю, прямо взглянув ей в глаза с покровительственным выражением.
     - Да, конечно, - сказала Уля.
     Стахович безмолвно посмотрел на Ваню.
     Олег сидел,  вобрав голову в плечи, и то внимательно-серьезно переводил
свои большие глаза со Стаховича на Ваню, то, задумавшись, глядел прямо перед
собой, и глаза его точно пеленой подергивались.
     Сережка, потупившись, молчал. Туркенич, не вмешиваясь в спор, неотрывно
смотрел на Стаховича, словно изучая его.
     В это время Любка подсела к Уле.
     - Узнала меня? - шепотом спросила Любка. - Помнишь отца моего?
     - Это  при  мне  было...  -  Уля  шепотом  передала  подробности гибели
Григория Ильича.
     - Ах, что только приходится переживать! - сказала Любка. - Ты знаешь, у
меня к  этим фашистам да  полицаям такая ненависть,  я  бы  их резала своими
руками! - сказала она с наивным и жестоким выражением в глазах.
     - Да...  да...  -  тихо сказала Уля.  -  Иногда я чувствую в душе такое
мстительное чувство,  что даже боюсь за себя.  Боюсь,  что сделаю что-нибудь
опрометчивое.
     - Тебе Стахович нравится? - на ухо спросила ее Любка.
     Уля пожала плечами.
     - Знаешь,  уж очень себя показывает.  Но он прав. Ребят, конечно, можно
найти, - сказала Любка, думая о Сергее Левашове.
     - Дело ведь не только в ребятах, а кто будет нами руководить, - шепотом
отвечала Уля.
     И - точно она сговорилась с ним - Олег в это время сказал:
     - За ребятами дело не станет, смелые ребята всегда найдутся, а все дело
в организации.  -  Он сказал это звучным юношеским голосом, заикаясь больше,
чем обычно,  и все посмотрели на него.  -  Ведь мы же не организация...  Вот
собрались и разговариваем!  -  сказал он с наивным выражением в глазах.  - А
ведь есть же партия. Как же мы можем действовать без нее, помимо нее?
     - С этого и надо было начинать, а то получается, что я против партии, -
сказал Стахович,  и на лице его появилось одновременное выражение смущения и
досады.  -  До сих пор мы имели дело с  тобой и  с Ваней Туркеничем,  а не с
партией. По крайней мере скажите толково, зачем вы нас созвали?
     - А вот зачем,  -  сказал Туркенич таким тихим,  спокойным голосом, что
все повернулись к нему,  -  чтобы быть готовыми.  Откуда ты знаешь,  что нас
действительно не  призовут в  эту  ночь?  -  спросил он,  в  упор  глядя  на
Стаховича.
     Стахович молчал.
     - Это первое.  Второе, - продолжал Туркенич, - мы не знаем, что сталось
с  Ковалевым и  Пирожком.  А  разве можно действовать вслепую?  Я никогда не
позволю себе сказать о ребятах плохое,  но если они провалились? Разве можно
предпринимать хоть что-нибудь, не связавшись с арестованными?
     - Я  в-возьму это на себя,  -  быстро сказал Олег.  -  Родня,  наверно,
понесет передачи,  можно  будет кому-нибудь записку передать -  в  хлебе,  в
посуде. Я организую это ч-через маму...
     - Через маму! - фыркнул Стахович.
     Олег густо покраснел.
     - Немцев ты, видно, не знаешь, - презрительно сказал Стахович.
     - К немцам не надо применяться,  надо заставить их применяться к нам. -
Олег  едва сдерживал себя и  избегал смотреть на  Стаховича.  -  К-как  твое
мнение, Сережа?
     - Лучше бы напасть, - сказал Сережка, смутившись.
     - То-то и есть... Силы найдутся, не беспокойся!
     Стахович сразу оживился, почувствовав поддержку.
     - Я и говорю,  что у нас нет ни организации,  ни дисциплины,  -  сказал
Олег, весь красный, и встал.
     В  это время Нина открыла дверь,  и  в комнату вошел Вася Пирожок.  Все
лицо его  было в  ссохшихся ссадинах,  в  кровоподтеках,  и  одна рука -  на
перевязи.
     Вид его был так тяжел и странен, что все привстали в невольном движении
к нему.
     - Где тебя так? - после некоторого молчания спросил Туркенич.
     - В  полиции.  -  Пирожок стоял у  двери со своими черными зверушечьими
глазами, полными детской горечи и смущения.
     - А Ковалев где? Наших там не видел? - спрашивали все у Пирожка.
     - И  никого мы  не видели:  нас в  кабинете начальника полиции били,  -
сказал Пирожок.
     - Ты из себя деточку не строй, а расскажи толково, - не повышая голоса,
сердито сказал Туркенич. - Где Ковалев?
     - Дома...  Отлеживается.  А  чего  рассказывать?  -  сказал  Пирожок  с
внезапным раздражением.  -  Днем, в аккурат перед этими арестами, нас вызвал
Соликовский,  приказал,  чтобы к вечеру были у него с оружием - пошлет нас с
арестом, а к кому - не сказал. Это в первый раз он нас наметил, а что не нас
одних и что аресты будут большие,  мы, понятно, не знали. Мы пошли домой, да
и  думаем:  "Как же  это мы пойдем какого-нибудь своего человека брать?  Век
себе не простим!" Я и сказал Тольке:  "Пойдем к Синюхе, шинкарке, напьемся и
не придем, - потом так и скажем: "запили". Ну, мы подумали, подумали, - что,
в самом деле,  с нами сделают?  Мы не на подозрении.  В крайнем случае морду
набьют  да  выгонят.  Так  оно  и  получилось:  продержали несколько  часов,
допросили, морду набили и выгнали, - сказал Пирожок в крайнем смущении.
     При всей серьезности положения вид Пирожка был так жалок и смешон и все
вместе было так по-мальчишески глупо, что на лицах ребят появились смущенные
улыбки.
     - А  н-некоторые  т-товарищи  думают,   что  они  способны  ат-таковать
немецкую жандармерию!  -  сильно  заикаясь,  сказал  Олег,  и  в  глазах его
появилось беспощадное, злое выражение.
     Ему  было  стыдно перед  Лютиковым,  что  в  первом же  серьезном деле,
порученном  молодежи,   было   проявлено  столько  ребяческого  легкомыслия,
неорганизованности, недисциплинированности. Ему было стыдно перед товарищами
оттого,  что  все  они  чувствовали это  так  же,  как он.  Он  негодовал на
Стаховича за мелкое самолюбие и тщеславие, и в то же время ему казалось, что
Стахович со  своим боевым опытом имел право быть недовольным тем,  как  Олег
организовал  все  дело.  Олегу  казалось,  что  дело  провалилось из-за  его
слабости,  по его вине, и он был полон такого морального осуждения себя, что
презирал себя еще больше, чем Стаховича.


     Глава тридцать четвертая

     В  то  время,  когда на квартире Туркенича шло совещание ребят,  Андрей
Валько и  Матвей Шульга стояли перед майстером Брюкнером и  его заместителем
Балдером в том самом кабинете,  где несколько дней назад делали очные ставки
Шульге.
     Оба немолодые,  невысокие,  широкие в плечах, они стояли рядом, как два
брата-дубка среди поляны. Валько был чуть посуше, черный, угрюмый, белки его
глаз недобро сверкали из-под сросшихся бровей,  а в крупном лице Костиевича,
испещренном  крапинами,  несмотря  на  резкие  мужественные очертания,  было
что-то светлое, покойное.
     Арестованных  было  так  много,   что  в  течение  всех  этих  дней  их
допрашивали одновременно и  в  кабинете  майстера Брюкнера,  и  вахтмайстера
Балдера,  и  начальника полиции Соликовского.  Но Валько и Костиевича еще не
потревожили ни  разу.  Их  даже кормили лучше,  чем кормили до  этого одного
Шульгу.  И  все эти дни Балько и  Матвей Костиевич слышали за  стенами своей
камеры стоны и  ругательства,  топот ног,  возню и  бряцание оружия,  и звон
тазов и ведер,  и плескание воды,  когда подмывали кровь на полу.  Иногда из
какой-то дальней камеры едва доносился детский плач.
     Их повели на допрос,  не связав им рук, и отсюда они оба заключили, что
их попробуют подкупить и  обмануть мягкостью и хитростью.  Но,  чтобы они не
нарушили порядка,  Ordnung'a, в кабинете майстера Брюкнера находилось, кроме
переводчика,  еще  четыре вооруженных солдата,  а  унтер Фенбонг,  приведший
арестованных, стоял за их спиной с револьвером в руке.
     Допрос начался с установления личности Валько, и Валько назвал себя. Он
был  человек известный в  городе,  его  знал  даже Шурка Рейбанд,  и,  когда
переводили ему вопросы майстера Брюкнера, Валько видел в черных глазах Шурки
Рейбанда выражение испуга и острого, почти личного любопытства.
     Потом  майстер Брюкнер спросил Валько,  давно  ли  он  знает  человека,
стоящего рядом, и кто этот человек. Валько чуть усмехнулся.
     - Познакомились в камере, - сказал он.
     - Кто он?
     - Скажи своему хозяину,  чтоб он ваньку не валял, - хмуро сказал Валько
Рейбанду. - Он же понимает, что я знаю только то, что мне этот гражданин сам
сказал.
     Майстер  Брюкнер  помолчал,  округлив глаза,  как  филин,  и  по  этому
выражению его глаз стало ясно,  что он не знает,  о  чем еще спросить,  и не
умеет спрашивать,  если человек не связан и человека не бьют, и что от этого
майстеру Брюкнеру очень тяжело и скучно. Потом он сказал:
     - Если  он   хочет  рассчитывать  на  обращение,   соответствующее  его
положению,  пусть  назовет  людей,  которые  оставлены  вместе,  с  ним  для
подрывной работы.
     Рейбанд перевел.
     - Этих людей не знаю.  И не мыслю, чтобы их успели оставить. Я вернулся
из-под Донца, не успел эвакуироваться. Каждый человек может это подтвердить,
- сказал Валько, прямо глядя сначала на Рейбанда, потом на майстера Брюкнера
цыганскими черными глазами.
     В нижней части лица майстера Брюкнера,  там,  где оно переходило в шею,
собрались толстые надменные складки.  Так он постоял некоторое время,  потом
взял из портсигара на столе сигару без этикетки и,  держа ее посредине двумя
пальцами, протянул к Валько с вопросом:
     - Вы инженер?
     Валько был старый хозяйственник,  выдвинутый из рабочих-шахтеров еще по
окончании гражданской войны и  уже в тридцатых годах окончивший Промышленную
академию.  Но  бессмысленно было бы  рассказывать все это немцу,  и  Валько,
сделав  вид,  что  не  замечает протянутой ему  сигары,  ответил  на  вопрос
майстера Брюкнера утвердительно.
     - Человек вашего образования и  опыта  мог  бы  занять более  высокое и
материально обеспеченное положение при  новом  порядке,  если  бы  он  этого
захотел, - сказал майстер Брюкнер и грустно свесил голову набок, по-прежнему
держа перед Валько сигару.
     Валько молчал.
     - Возьмите,  возьмите сигару...  -  с  испугом в  глазах  сказал  Шурка
Рейбанд свистящим шепотом.
     Валько,  как  бы  не  слыша его,  продолжал молча смотреть на  майстера
Брюкнера с веселым выражением в черных цыганских глазах.
     Большая желтая  морщинистая рука  майстера Брюкнера,  державшая сигару,
начала дрожать.
     - Весь  Донецкий угольный район со  всеми шахтами и  заводами перешел в
ведение  Восточного общества  по  эксплуатации угольных  и  металлургических
предприятий,  - сказал майстер Брюкнер и вздохнул так, точно ему трудно было
произнести это.  Потом он еще ниже свесил голову набок и, решительным жестом
протянув Валько сигару,  сказал:  -  По  поручению общества я  предлагаю вам
место главного инженера при местном дирекционе.
     При этих его словах Шурка Рейбанд так и обмер, втянув голову в плечи, и
перевел слова майстера Брюкнера так, будто у него в горле першило.
     Валько некоторое время молча смотрел на майстера Брюкнера. Черные глаза
Валько сузились.
     - Я согласился бы на это предложение...  -  сказал Валько.  -  Если мне
создадут хорошие условия для работы...
     Он даже нашел в себе силы придать голосу выражение вкрадчивости. Больше
всего  он  боялся,  что  Шульга не  поймет,  какие перспективы открывает это
неожиданное предложение майстера Брюкнера.  Но  Шульга  не  сделал  никакого
движения в сторону Валько и не взглянул на него,  -  должно быть, понял все,
как нужно.
     - Условия? - На лице майстера Брюкнера возникла усмешка, придавшая лицу
зверское  выражение.   -   Условия  обыкновенные:   вы  раскроете  мне  вашу
организацию -  всю,  всю!..  Вы сделаете это!  Вы сделаете это сию минуту! -
Майстер Брюкнер взглянул на часы.  -  А  через пятнадцать минут вы будете на
свободе и через час - сидеть в вашем кабинете в дирекционе.
     Валько сразу все понял.
     - Я не знаю никакой организации, я попал сюда случайно, - сказал Валько
обычным своим голосом.
     - А-а,  ти подлец! - злорадно вскричал майстер Брюкнер, как бы торопясь
подтвердить,  насколько Валько правильно его понял.  -  Ти  глявний!  Ми все
знайт!..  - И не в силах сдержать себя, он ткнул сигарой в лицо дяди Андрея.
Сигара сломалась, и сжатые щепотью пальцы жандарма, пахнущие отвратительными
духами, ткнулись дяде Андрею в губы.
     В  то же мгновение Валько,  широко и резко замахнувшись смуглой сильной
рукой, ударил майстера Брюкнера между глаз.
     Майстер Брюкнер обиженно хрюкнул, сломанная сигара выпала из его рук, и
он прямо, массивно опрокинулся на пол.
     Прошло  несколько  мгновений всеобщего оцепенения,  в  течение  которых
майстер Брюкнер недвижимо лежал на  полу с  выпукло обозначившимся над  всей
его  массивной  фигурой  круглым  тугим  животом.   Потом  все  невообразимо
перемешалось в кабинете майстера Брюкнера.
     Вахтмайстер Балдер,  невысокий,  очень тучный,  спокойный, во все время
допроса молча  стоял  у  стола,  медленно и  сонно  поводя набрякшими влагой
многоопытными голубыми глазами, мерно сопел, и при каждом вдохе и выдохе его
тучное покойное тело,  облаченное в серый мундир,  то всходило,  то опадало,
как  опара.  Когда прошло оцепенение,  вахтмайстер Балдер вдруг весь налился
кровью, затрясся на месте и закричал:
     - Возьмите его!
     Унтер Фенбонг,  за  ним  солдаты кинулись на  Валько.  Но,  хотя  унтер
Фенбонг стоял ближе всех, ему так и не удалось схватить Валько, потому что в
это мгновение Матвей Костиевич с  ужасным хриплым непонятным возгласом:  "Ах
ты,  Сибир  нашого  царя!"  -  одним  ударом отправил унтера Фенбонга вперед
головой в  дальний угол кабинета и,  склонив широкое темя,  как  разъяренный
вол, ринулся на солдат.
     - Ах,  то дуже добре, Матвей! - с восторгом сказал Валько, порываясь из
рук  немецких солдат  к  тучному,  багровому вахтмайстеру Балдеру,  который,
выставив перед собой маленькие плотные сизые ладошки, кричал солдатам:
     - Не стрелять!.. Держите, держите их, будь они прокляты!
     Матвей  Костиевич,  с  необычайной силой  и  яростью  работая кулаками,
ногами и головой,  раскидал солдат,  и освобожденный Валько все-таки ринулся
на  вахтмайстера  Балдера,   который  с   неожиданной  в   его  тучном  теле
подвижностью и энергией побежал от него вокруг стола.
     Унтер  Фенбонг снова попытался прийти на  помощь к  шефу,  но  Валько с
оскаленными зубами,  словно огрызнувшись,  ударил его  сапогом между ног,  и
унтер Фенбонг упал.
     - Ах, то дуже добре, Андрий! - с удовольствием сказал Матвей Костиевич,
ворочаясь справа налево,  как вол,  и при каждом повороте отбрасывая от себя
солдат. - Прыгай у викно, чуешь!
     - Да там проволока... А ты ж пробивайся до мене!
     - Ух,  Сибир  нашого  царя!  -  взревел  Костиевич  и,  могучим  рывком
вырвавшись из рук солдат,  очутился возле Валько и,  схватив кресло майстера
Брюкнера, занес его над головой.
     Солдаты,  кинувшиеся было за  ним,  отпрянули,  Валько,  с  оскаленными
зубами и  восторженно-свирепым выражением в  черных глазах,  срывал со стола
все,  что стояло на нем,  -  чернильный прибор,  пресс-папье,  металлический
подстаканник,  -  и  во весь замах руки швырял все это в  противника с такой
разгульной яростью,  с таким грохотом и звоном,  что вахтмайстер Балдер упал
на пол,  прикрыв полными руками лысоватую голову,  а  Шурка Рейбанд,  дотоле
жавшийся у стенки, тихо взвизгнув, полез под диван.
     Вначале,  когда Валько и  Костиевич кинулись в  битву,  ими  владело то
последнее чувство освобождения,  какое возникает у  смелых и  сильных людей,
знающих,  что  они обречены на  смерть.  И  этот последний отчаянный всплеск
жизни удесятерил их  силы.  Но  в  ходе битвы они вдруг поняли,  что враг не
может, не имеет права, не получил распоряжения от начальства убить их, и это
наполнило  их  души  таким  торжеством,  чувством  такой  полной  свободы  и
безнаказанности, что они были уже непобедимы.
     Окровавленные, разгульные, страшные, они стояли плечо к плечу, упершись
спинами в стену, и никто не решался к ним подступиться.
     Потом  майстер Брюкнер,  пришедший в  чувство,  опять  натравил на  них
солдат. Воспользовавшись свалкой, Шурка Рейбанд выскользнул из-под дивана за
дверь. Через несколько минут в кабинет ворвалось еще несколько солдат, и все
жандармы и полицейские,  какие были в комнате, скопом обрушились на Валько и
Костиевича.  Они  свалили рыцарей на  пол и,  дав выход ярости своей,  стали
мять, давить и бить их кулаками, ступнями, коленями и долго еще терзали их и
после того, как свет померк в очах Валько и Костиевича.
     Был тот темный тихий предрассветный час,  когда молодой месяц уже сошел
с неба,  а утренняя чиста" звезда,  которую в народе зовут зорянкой,  еще не
взошла на небо,  когда сама природа,  как бы притомившись, уже крепко спит с
закрытыми глазами и самый сладкий сон сковывает очи людей,  и даже в тюрьмах
спят уставшие палачи и жертвы.
     В   этот  темный  тихий  предрассветный  час  первым  очнулся