осле того немало еще поработал
на всяких наземных работах,  но в последние годы его совсем скрючило. Он еле
двигался и даже,  когда сидел,  подставлял под плечо специально сделанную, с
мягкой, обшитой кожей обивкой, клюшку, потому что тело его совсем не держала
поясница.
     - Есть хочешь? - спросила мать.
     - Хочу, да сил нет, в сон кидает.
     Ступая на цыпочках,  Сережка прошел через проходную горенку,  в которой
храпел отец,  в  красную горницу,  где спали две его старшие сестры:  Даша с
ребенком полутора лет,  -  ее муж был на фронте,  -  и  любимая,  младшая из
сестер, Надя.
     Кроме этих сестер,  в Краснодоне жила еще отдельно от семьи сестра Феня
с детьми;  ее муж тоже был на фронте.  А остальных детей Гаврилы Петровича и
Александры Васильевны жизнь разбросала по всему свету.
     Сережка прошел в душную горницу,  где спали сестры,  добрался до койки,
посбрасывал куда попало свою одежду,  оставшись в одних трусах, и лег поверх
одеяла, не заботясь о том, что он не мылся целую неделю.
     Мать,  шаркая  босыми  ногами по  земляному полу,  вошла  в  горницу и,
нащупав одной рукой его жесткую курчавую голову,  другой рукой сунула ему ко
рту большую горбушку свежевыпеченного пахучего домашнего хлеба.  Он  схватил
хлеб,  быстро поцеловал матери руку и,  несмотря на  усталость,  возбужденно
глядя  во  тьму  своими  острыми глазами,  стал  жадно  жевать эту  чудесную
пшеничную горбушку.
     Какая необыкновенная была эта девушка на грузовике!  А  уж характер!  А
глаза какие!..  Но ей он не понравился,  это факт. Если бы она знала, что он
пережил за эти дни,  что он испытал! Если бы можно было поделиться этим хотя
бы с  одним человеком на свете!  Но как хорошо дома,  как славно очутиться в
своей  постели,  в  обжитой горенке,  среди родных,  и  жевать этот  пахучий
пшеничный хлеб домашней,  материнской выпечки!  Казалось, только он коснется
постели,  он  уснет как  убитый и  будет спать по  меньшей мере  двое  суток
подряд,  но уснуть невозможно без того,  чтобы хоть кто-нибудь не узнал, что
он испытал.  Если бы та девчонка со своими косами узнала!  Нет, он правильно
поступил,  ничего не сказав ей.  Бог ее знает, чья эта девчонка и что она за
такое! Возможно, он расскажет все завтра Степке Сафонову и, кстати, узнает у
него,  что за девчонка.  Но Степка -  болтун.  Нет,  он расскажет все только
Витьке Лукьянченко,  если тот не уехал.  Но зачем же ждать до завтра,  когда
все, решительно все можно рассказать сейчас же сестре Наде!
     Сережка бесшумно соскочил с  койки и  очутился у  кровати сестры с этим
куском хлеба в руке.
     - Надя...  Надя...  - тихо говорил он, присев на кровать возле сестры и
пальцами поталкивая ее в плечо.
     - А?.. Что?.. - испуганно спросила она спросонья.
     - Тсс... - он приложил свои немытые пальцы к ее губам.
     Но она уже узнала его и,  быстро поднявшись, обняла его голыми горячими
руками и поцеловала куда-то в ухо.
     - Сережка...  жив...  Милый братик...  жив...  - шептала она счастливым
голосом.  Лица ее  не  видно было,  но Сережка представлял себе ее счастливо
улыбающееся лицо с маленькими, румяными со сна скулами.
     - Надя!  Я  с  самого  тринадцатого числа  еще  не  ложился,  с  самого
тринадцатого с  утра и  до  сегодняшнего вечера все в  бою,  -  взволнованно
говорил он, жуя в темноте хлеб.
     - Ой ты!  -  шепотом воскликнула Надя,  тронула его за руку и  в ночной
сорочке села на постели, поджав под себя ноги.
     - Наши все погибли,  а  я  ушел...  Еще не все погибли,  как я  уходил,
человек пятнадцать было,  а полковник говорит: "Уходи, чего тебе пропадать".
Сам он был уже весь израненный,  и лицо,  и руки,  и ноги,  и спина,  весь в
бинтах,  в  крови.  "Нам,  говорит,  все равно гибнуть,  а  тебе зачем?" Я и
ушел... А теперь уж, я думаю, никого из них в живых нет.
     - Ой ты-ы... - в ужасе прошептала Надя.
     - Я,  перед тем как уйти,  взял саперную лопату, снес с убитых оружие в
окопчик, - там, за Верхнедуванной, там два холмика таких и роща слева, место
приметное,  -  снес винтовки,  гранаты, револьверы, патроны и все закопал, а
потом ушел.  Полковник меня поцеловал,  говорит: "Запомни, как звать меня, -
Сомов.  Сомов,  Николай Павлович. Когда, говорит, немцы уйдут или ты к нашим
попадешь,  отпиши  в  Горьковский военкомат,  чтобы  сообщили семье  и  кому
следует, что, мол, погиб с честью..." Я сказал...
     Сережка  замолчал  и  некоторое  время,  сдерживая дыхание,  ел  мокрый
соленый хлеб.
     - Ой ты-ы... - всхлипывала Надя.
     Да, много, должно быть, пережил ее братик. Она уже не помнила, когда он
и плакал, лет с семи, - этакий кремешок.
     - Как же ты попал к ним? - спросила она.
     - А вот как попал,  -  сказал он, опять оживившись, и залез с ногами на
койку сестры.  -  Мы  еще  укрепления кончали,  а  наши  отошли,  заняли тут
оборону.  Все  краснодонцы по  домам,  а  я  к  одному  старшему лейтенанту,
командиру роты,  - прошу зачислить меня. Он говорит: "Без командира полка не
могу".  Я  говорю:  "Посодействуйте".  Очень стал  просить,  тут  меня  один
старшина поддержал. Бойцы смеются, а он - ни в какую. Пока мы тут спорились,
начала бить артиллерия немецкая, - я к бойцам в блиндаж. До ночи они меня не
отпускали,  жалели,  а ночью велели уходить, а я отлез от блиндажа и остался
лежать за окопом.  Утром немцы пошли наступать,  я  обратно в  окоп,  взял у
убитого бойца винтовку и давай палить,  как все.  Тут мы несколько суток все
отбивали атаки,  меня  уже  никто не  прогонял.  Потом меня полковник узнал,
сказал:  "Когда б  мы  сами не  смертники,  зачислили бы тебя в  часть,  да,
говорит,  жалко тебя,  тебе еще  жить да  жить".  Потом засмеялся,  говорит:
"Считай себя вроде за партизана".  Так я  с  ними и  отступал почти до самой
Верхнедуванной. Я фрицев видел вот как тебя, - сказал он страшно пониженным,
свистящим шепотом.  -  Я двоих сам убил...  Может,  и больше,  а двоих - сам
видел,  что убил,  -  сказал он,  искривив тонкие губы.  - Я их, гадов, буду
теперь везде убивать, где ни увижу, помяни мое слово...
     Надя знала,  что Сережка говорит правду, - и то, что убил двух "фрицев"
и что еще будет убивать их.
     - Пропадешь ты, - сказала она со страхом.
     - Лучше пропасть, чем ихние сапоги лизать или просто так небо коптить.
     - Ай-я-яй,  что с нами будет! - с отчаянием сказала Надя, с новой силой
представив себе, что ждет их уже завтра, может быть, уже этой ночью. - У нас
в  госпитале более ста  раненых неходячих.  С  ними  и  врач остался,  Федор
Федорович.  Вот мы ходим возле них и все трусимся,  поубивают их немцы!  - с
тоской сказала она.
     - Надо,  чтобы их  жители поразбирали.  Как же вы так?  -  взволновался
Сережка.
     - Жители!  Кто  сейчас знает,  кто  чем  дышит?  У  нас на  Шанхае вон,
говорят,  какой-то неизвестный человек прячется у  Игната Фомина,  а кто его
знает,  что за  человек?  Может,  от  немцев,  все заранее выглядает?  Фомин
хорошего человека прятать не станет.
     Игнат Фомин был один из шахтеров, за свою работу не раз премированный и
отмеченный в  газетах.  Здесь,  в  поселке,  он появился в  начале тридцатых
годов,  когда много неизвестных людей появилось в Краснодоне,  как и во всем
Донбассе,  и построилось на "Шанхае". И разные слухи ходили о нем, о Фомине.
Об этом и говорила сейчас Надя.
     Сережка  зевнул.  Теперь,  когда  он  все  рассказал и  доел  хлеб,  он
почувствовал себя окончательно дома, и ему захотелось спать.
     - Ложись, Надя...
     - А я и не усну теперь.
     - А я усну, - сказал Сережка и перебрался на свою койку.
     И  только он  коснулся подушки,  перед ним встали глаза этой девушки на
грузовике.  "Все равно я тебя найду",  - сказал ей Сережка, улыбнулся, и все
перед ним и в нем самом ушло во тьму.


     Глава тринадцатая

     Как бы ты повел себя в  жизни,  читатель;  если у  тебя орлиное сердце,
преисполненное отваги,  дерзости,  жажды подвига, но сам ты еще мал, бегаешь
босиком, на ногах у тебя цыпки, и во всем, решительно во всем, к чему рвется
твоя душа, человечество еще не поняло тебя?
     Сережка Тюленин был самым младшим в  семье и  рос,  как трава в  степи.
Отец его,  родом из Тулы,  вышел на заработки в  Донбасс еще мальчишкой и за
сорок   лет   шахтерского  труда   обрел   те   черты  наивной  самолюбивой,
деспотической гордости своей профессией,  которые ни  одной из  профессий не
свойственны в такой степени, как морякам и шахтерам. Даже после того, как он
вовсе перестал быть работником,  он все еще думал,  Гаврила Петрович, что он
главный в  доме.  По  утрам он  будил всех  в  доме,  потому что  по  старой
шахтерской привычке просыпался еще затемно и ему было скучно одному.  А если
бы ему и не было скучно,  он все равно будил бы всех оттого, что его начинал
душить кашель.  Кашлял он с момента пробуждения не менее часа,  он задыхался
от кашля,  харкал, отплевывался, и что-то страшно хрипело, свистело и дудело
в его груди, как в испорченной фисгармонии.
     А  после того он весь день сидел,  опершись плечом на свою обитую кожей
рогатую  клюшку,  костлявый и  тощий,  с  длинным носом  горбинкой,  который
когда-то был большим и  мясистым,  а теперь стал таким острым,  что им можно
было  бы  разрезать книги,  с  впалыми  щеками,  поросшими жесткой седоватой
щетиной,   с   могучими  прямыми,   воинственными  усами,   которые,   храня
первозданную пышность под ноздрями, постепенно сходили до предельной упругой
тонкости одного волоса и  торчали в  разные стороны,  как пики,  с  глазами,
выцветшими и пронзительными под сильно кустистыми бровями. Так он сидел то у
себя на койке,  то на порожке мазанки,  то на чурке у сарайчика, опершись на
свою клюшку,  и всеми командовал,  всех поучал,  резко,  отрывисто,  грозно,
заходясь в  кашле  так,  что  хрип,  свист  и  дудение разносились по  всему
"Шанхаю".
     Когда человек в  еще не старые годы лишается трудоспособности более чем
наполовину,  а  потом и  вовсе впадает вот  в  этакое положение,  попробуйте
вырастить,  научить профессии и пустить в дело трех парней и восемь девок, а
всего одиннадцать душ!
     И  вряд ли  то было под силу Гавриле Петровичу,  когда бы не Александра
Васильевна,  жена его, могучая женщина из орловских крестьянок, из тех, кого
называют на  Руси "бой-баба",  -  истинная Марфа Посадница.  Была она  еще и
сейчас нерушимо крепка и не знала болезней. Не знала она, правда, и грамоты,
но,  если надо было, могла быть и грозна, и хитра, и молчалива, и речиста, и
зла,  и  добра,  и  льстива,  и  бойка,  и въедлива,  и,  если кто-нибудь по
неопытности ввязывался с ней в свару, очень быстро узнавал, почем фунт лиха.
     И вот все десять старших уже были при деле,  а Сережка, младший, хотя и
учился,  а рос,  как трава в степи:  не знал своей одежки и обувки - все это
переделывалось,  перешивалось в десятый раз после старших,  и был он закален
на всех солнцах и  ветрах,  и  дождях и  морозах,  и  кожа у него на ступнях
залубенела,  как у  верблюда,  и  какие бы увечья и  ранения ни наносила ему
жизнь, все на нем зарастало вмиг, как у сказочного богатыря.
     И  отец,  который хрипел,  свистел и  дудел  на  него  больше,  чем  на
кого-либо из детей своих, любил его больше, чем кого-либо из остальных.
     - Отчаянный какой, а? - с удовольствием говорил он, поглаживая страшный
ус свой.  -  Правда, Шурка? - Шурка - это была шестидесятилетняя подруга его
жизни,  Александра Васильевна.  -  Смотри,  пожалуйста,  а?  Никакого бою не
боится!  Совсем как я мальцом,  а? Кха-кха-кхаракха... - И он снова кашлял и
дудел до умопомрачения.
     У тебя орлиное сердце,  но ты мал,  плохо одет,  на ногах у тебя цыпки.
Как бы ты повел себя в жизни, читатель? Конечно, ты прежде всего совершил бы
подвиг?  Но кто же в детстве не мечтает о подвиге,  -  не всегда удается его
совершить.
     Если  ты  ученик  четвертого класса и  выпускаешь на  уроке  арифметики
из-под  парты воробьев,  это  не  может принести тебе  славы.  Директор -  в
который уж раз!  -  вызывает родителей, то есть маму Шурку, шестидесяти лет.
"Дед",  Гаврила Петрович,  -  с  легкой руки Александры Васильевны все  дети
зовут его "дедом",  - хрипит и дудит и рад бы дать тебе подзатыльника, да не
может дотянуться и  только яростно стучит клюшкой,  которой он даже не может
пустить в тебя, поскольку она поддерживает его иссохшее тело. Но мама Шурка,
вернувшись из школы,  отвешивает тебе полнокровную затрещину,  которая горит
на щеке и ухе несколько суток, - с годами сила мамы Шурки только прибывает.
     А товарищи?  Что товарищи! Слава, недаром говорят, - дым. Назавтра твой
подвиг с воробьями уже забыт.
     В свободное время лета можно добиться того,  чтобы ты стал чернее всех,
лучше всех нырял и  плавал и  ловчее всех ловил руками линьков под корягами.
Можно,  завидев идущую вдоль берега стайку девчонок, разогнаться с берега, с
силой  оттолкнуться от  обрывистого края,  смуглой  ласточкой  пролететь над
водой,  нырнуть и в тот момент, когда девчонки, делая вид, что им все равно,
с любопытством ожидают,  когда ты вынырнешь на поверхность,  приспустить под
водой  трусы  и  неожиданно всплыть  вверх  попкой,  белой  румяной  попкой,
единственным незагоревшим местом на всем теле.
     Ты  испытываешь мгновенное  удовлетворение,  увидев  мелькающие розовые
пятки и развевающиеся платьица словно сдунутых с берега девчонок, прыскающих
на  бегу  в  ладошки.  Ты  получишь  возможность  небрежно  принять  восторг
ребят-сверстников,  загорающих вместе с  тобой на  песке.  Ты на все времена
завоюешь поклонение совсем  маленьких мальчишек,  которые  будут  ходить  за
тобой стаями, во всем подражать тебе и повиноваться каждому твоему слову или
движению пальца. Давно уже прошли времена римских цезарей, но мальчишки тебя
обожествляют.
     Но этого тебе,  конечно,  мало.  И  в один из дней,  ничем как будто не
отличных от  других дней твоей жизни,  ты  внезапно выпрыгиваешь со  второго
этажа  школы  во  двор,  где  все  ученики школы предаются обычным во  время
перерыва невинным развлечениям.  В  полете ты испытываешь краткое,  как миг,
пронзительное удовольствие -  и от самого полета, и от дикого, полного ужаса
и, одновременно, желания заявить о себе в мире, визга девчонок в возрасте от
первого класса до десятого. Но все остальное несет тебе только разочарования
и лишения.
     Разговор с директором очень тяжел.  Дело явно идет к исключению тебя из
школы.  Ты вынужден быть грубым с директором оттого, что ты виноват. Впервые
директор сам приходит в мазанку твоих родителей на "Шанхае".
     - Я  хочу знать условия жизни этого мальчика.  Я хочу,  наконец,  знать
причины всего этого,  -  говорит он значительно и  вежливо.  И  в голосе его
звучит оттенок упрека родителям.
     И  родители -  мать с мягкими,  круглыми руками,  которые она не знает,
куда деть, потому что она только что таскала ими из печи чугуны и руки черны
от сажи,  а  на матери даже нет передника,  чтобы обтереть их,  и  отец,  до
крайности растерявшийся,  примолкший и  пытающийся встать перед  директором,
опираясь на  свою клюшку,  -  родители смотрят на  директора так,  будто они
действительно во всем виноваты.
     А когда директор уходит,  впервые никто не ругает тебя,  от тебя словно
бы  все отворачиваются.  "Дед" сидит,  не  глядя на тебя,  и  только изредка
покрякивает,  и  усы у  него вовсе не  воинственные,  а  довольно унылые усы
человека,  сильно  побитого  жизнью.  Мать  все  хлопочет по  дому,  шаркает
ступнями по земляному полу, стучит то там, то здесь, и вдруг ты видишь, как,
склонившись к  отверстию русской печки,  она украдкой смахивает слезу черной
от сажи,  прекрасной,  старческой круглой рукою своею.  И они словно говорят
всем видом своим,  отец и мать: "Да ты вглядись в нас, ты вглядись, вглядись
в нас, кто мы, какие мы!"
     И ты впервые замечаешь, что старые родители твои давно уже не имеют что
надеть к  празднику.  В  течение почти всей своей жизни они не едят за общим
столом с детьми; а едят особняком, чтобы их не было видно, потому что они не
едят ничего,  кроме черного хлеба, картошки и гречневой каши, лишь бы детей,
одного за другим,  поднять на ноги, лишь бы теперь ты, младший в семье, стал
образованным, стал человеком.
     И  слезы матери пронзают твое сердце.  И лицо отца впервые кажется тебе
значительным и печальным. И то, что он хрипит и дудит, это вовсе не смешно -
это трагично.
     Гнев и  презрение дрожат в ноздрях у сестер,  когда то одна,  то другая
вдруг взметнет на тебя взгляд над вязаньем.  И ты груб с родителями,  груб с
сестрами,  а  ночью ты не можешь спать,  тебя гложет одновременно и  чувство
обиды  и  сознание  своей  преступности,  и  ты  беззвучно утираешь  немытой
ладошкой две скупые слезинки, выкатившиеся на твои маленькие жесткие скулы.
     А после этой ночи оказывается, что ты повзрослел.
     Среди  ряда  печальных  дней  всеобщего  молчания  и  осуждения  твоему
очарованному взору открывается целый мир немыслимых, баснословных подвигов.
     Люди проплывают двадцать тысяч лье  под  водой,  открывают новые земли;
они попадают на  необитаемые острова и  все создают себе наново собственными
руками;  они  взбираются на  высочайшие вершины мира;  люди попадают даже на
луну;   они  борются  со  страшными  штормами  в   океанах,   карабкаясь  на
раскачиваемые ветром мачты  по  марсам и  салингам;  на  своих  кораблях они
проскальзывают над острыми рифами,  выливая на бушующие волны бочки ворвани;
люди  переплывают океан  на  плоту,  томясь  от  жажды,  ворочая пересохшим,
распухшим языком свинцовую пулю  во  рту;  они  переносят самумы в  пустыне,
сражаются с удавами,  ягуарами, крокодилами, львами, слонами и побеждают их.
Люди совершают эти подвиги из-за наживы,  или для того, чтобы лучше устроить
жизнь свою,  или из  страсти к  приключениям,  или из  чувства товарищества,
верной дружбы,  для спасения попавшей в  беду любимой девушки,  а  то просто
совсем бескорыстно -  для  блага человечества,  для славы родины,  для того,
чтобы  вечно сиял  на  земле свет  науки,  -  Ливингстон,  Амундсен,  Седов,
Невельской.  А какие подвиги совершают люди на войне! Люди воюют тысячи лет,
и  тысячи людей  навеки прославили свои  имена  в  войнах.  Повезло же  тебе
родиться в такое время,  когда войны нет.  Ты живешь в местах, где порастают
седой травой братские могилы воинов,  сложивших головы за  то,  чтобы ты жил
счастливо,  и  до  сегодняшних дней шумит слава полководцев тех великих лет.
Что-то  мужественное и  вдохновенное,  как песня на  походе,  звучит в  душе
твоей, когда ты, забыв о ночном часе, летишь по страницам их биографий. Тебе
хочется снова и  снова возвращаться к  ним,  запечатлеть в  душе  облик этих
людей, и ты рисуешь их портреты - нет, зачем говорить неправду, - ты сводишь
их портреты при помощи стекла на бумагу, а потом растушевываешь их по своему
разумению мягким  черным  карандашом,  намусливая его  для  большей  силы  и
выразительности так,  что к  концу работы язык у  тебя весь черный и  его не
оттереть даже пемзой. И портреты эти до сей поры висят над твоей постелью.
     Дела и подвиги этих людей обеспечили жизнь твоему поколению и останутся
навеки в памяти человечества. А между тем это люди такие же простые, как ты.
Михаил Фрунзе,  Клим  Ворошилов,  Серго Орджоникидзе,  Сергей Киров,  Сергей
Тюленин... Да, может быть, и его имя, рядового комсомольца, стало бы в ряд с
этими  именами,   если  бы  он  успел  проявить  себя.  Как  на  самом  деле
увлекательна и  необыкновенна была  жизнь этих людей.  Они  изведали царское
подполье.  Их выслеживали,  сажали в тюрьмы, высылали на север, в Сибирь, но
они бежали снова и снова,  и снова вступали в бой.  Серго Орджоникидзе бежал
из  ссылки.  Михаил Фрунзе бежал из ссылки два раза.  Сталин бежал из ссылки
несколько раз.  За ними сначала шли единицы, потом сотни, потом сотни тысяч,
потом миллионы людей.