мя сильного поражения,  в  условиях,  когда победитель
стремительно  наступает,   все  силы  немецкого  оружия,   еще  способные  к
сопротивлению,  были поглощены отражением этой главной грозной опасности,  -
не до партизан им было!
     В  крупных  и  мелких  населенных пунктах,  а  особенно по  берегам рек
Камышная,  Деркул,  Евсуг,  впадающих в  Северный Донец,  где  заранее  были
созданы долговременные укрепления, а теперь спешно возводились новые, сидели
немецкие гарнизоны. Вокруг каждого из таких укрепленных пунктов, даже тогда,
когда  он  оказывался  обойденным  и  оставался  в  расположении наступающих
советских войск,  развертывались жестокие,  затяжные бои. Немецкие гарнизоны
сражались до последнего солдата:  был получен приказ Гитлера - не отступать,
не сдаваться.  А  бегущие по проселкам разрозненные группы немецких солдат и
офицеров - остатки ранее разбитых или плененных частей - становились добычей
партизан.
     Насколько быстро развертывалось наступление советских войск, можно было
судить по тому,  что за эти пять дней тыловые немецкие аэродромы,  в течение
нескольких месяцев почти пустовавшие, превратились в действующие аэродромы и
на  них  обрушивалась вся мощь советской авиации.  Немецкая бомбардировочная
авиация дальнего действия спешно перебазировалась в глубокий тыл.
     Они  сидели одни  в  заброшенной избе  -  Катя,  только что  сбросившая
деревенский полушубок,  еще румяная от мороза,  и Иван Федорович,  черный от
бессонницы. Бесовские искры поскакивали из одного его глаза в другой, и Иван
Федорович говорил:
     - Усе  робим,  як  указують  нам  с  политотделу гвардейского танкового
корпуса,  и добре робим!  -  И он засмеялся. - Катя, вызвал я тебя, бо бильш
никому не могу я доверить этого дела. Догадываешься, какого?
     Еще она чувствовала его первое порывистое объятие и  поцелуи на  глазах
своих, и глаза ее еще были влажны и сияли оттого, что смотрели на него. А он
уже не мог говорить ни о чем, кроме самого важного, что занимало его теперь.
И  она сразу догадалась,  зачем он  вызвал ее.  Нет,  ей  даже не  надо было
догадываться,  она сразу узнала это,  как только увидела его.  Не  пройдет и
нескольких часов,  как ей придется опять покинуть его и  идти,  -  она знала
куда.  Почему она знала это,  она не  могла бы объяснить.  Просто она любила
его.  И  Екатерина Павловна в  ответ на  его вопрос только кивнула головой и
снова  подняла  на  него  свои  влажные,  сияющие  глаза,  которые были  так
прекрасны на ее резко очерченном, обветренном, немного даже суровом лице.
     Он быстро вскочил, проверил, заперта ли дверь, и вынул из полевой сумки
несколько листочков папиросной бумаги размером в четвертушку листа.
     - Смотри...  -  Он  бережно разложил листочки на столе.  -  Текст,  как
видишь, я весь зашифровал. Ну, а карту не зашифруешь.
     Действительно,  листочки были исписаны с  обеих сторон остро отточенным
карандашом, и так мелко, что трудно было представить, как смогла сделать это
человеческая рука.  А  на  одном  из  листочков была  тонко  вычерчена карта
Ворошиловградской   области,    испещренная   квадратиками,   кружочками   и
треугольничками.  О  том,  какого труда стоила вся  эта скрупулезная работа,
можно было судить по тому, что самые крупные из этих знаков были величиной с
тлю,  а  самые мелкие -  величиной с булавочную головку.  Это были тщательно
собираемые  в  течение  пяти  месяцев,  проверенные и  дополненные по  самым
последним данным сведения о расположении главных линий обороны,  укрепленных
пунктов,  огневых  позиций  и  расположении  аэродромов,  зенитных  батарей,
автопарков,  ремонтных  мастерских,  о  численности  войск,  гарнизонов,  их
вооружении и о многом другом.
     - Скажи,  что в Ворошиловграде и по Донцу многое изменится по сравнению
с моими данными, изменится в пользу противника. А все, что перед Донцом, так
и  будет,  как есть.  Еще скажи,  что сильно укрепляют Миус.  Выводы сделают
сами,  мне их не учить.  А тебе скажу:  коли воны укрепляють Миус -  значит,
нема у Гитлера веры, що воны смогут удержать Ростов. Поняла?
     Иван Федорович засмеялся звонко,  весело,  -  так  он  смеялся обычно в
кругу  семьи,   особенно  с  детьми,   в  те  редкие  минуты,   когда  бывал
совсем-совсем свободен.  На  мгновение они забыли,  что предстоит им  обоим.
Иван Федорович обеими руками взял ее за голову и чуть отстранил и,  глазами,
полными нежности, оглядывая лицо ее, все повторял:
     - Ах,  ты ж ласточка моя,  ласточка моя...  Да!  - воскликнул он. - Я ж
самого главного тебе не сказал: наши вступили на украинскую землю. Дивись...
     Он  вынул из полевой сумки большую склеенную военную карту и  расстелил
ее  на  столе.  И  первое,  что  бросилось Кате в  глаза,  -  это были жирно
очерченные синим и  красным карандашом населенные пункты по северо-восточной
окраине Ворошиловградской области,  уже занятые советскими войсками. Горячая
волна так и обдала сердце Кати: некоторые из этих пунктов были совсем близко
от Городищ.
     Встреча Ивана  Федоровича и  Кати  произошла в  те  дни,  когда еще  не
завершились второй и  третий этапы великой Сталинградской операции и  вторая
линия окружения еще не  замкнула навсегда сталинградскую группировку немцев.
Но в  эту ночь уже было известно,  что немецкие войска,  рвавшиеся на помощь
сталинградской группировке в  районе Котельниково,  разгромлены и  уже  были
получены первые сведения о наступлении наших войск на Северном Кавказе.
     - Железную дорогу Лихая - Сталинград наши перерезали в двух местах: вот
здесь,  на Чернышевской и Тацинской,  -  весело говорил Иван Федорович,  - а
Морозовский еще держат немцы. Тут вот, по реке Калитве, почти все населенные
пункты  заняты  нашими.  Железная дорога Миллерово -  Воронеж форсирована от
Миллерова вот  до  этого  пункта севернее Кантемировки.  А  Миллерово еще  у
немцев.  Они его здорово укрепили.  Да,  похоже,  наши его обошли, - видишь,
куда  танки вырвались...  -  Иван Федорович провел пальцем по  реке Камышной
где-то западнее Миллерова и посмотрел на Катю.
     Катя напряженно всматривалась в  карту,  как раз в  те места,  где наши
были наиболее близко к  Городищам,  и  в  выражении глаз ее появилось что-то
ястребиное.  Иван Федорович понял,  почему она так смотрит, и замолчал. Катя
отвела глаза от карты и некоторое время смотрела прямо перед собой.  Это был
уже ее обычный,  умный,  задумчивый, немного грустный взгляд. Иван Федорович
вздохнул и переложил листочек папиросной бумаги с нарисованной на ней картой
поверх большой карты.
     - Смотри сюда,  все это ты  должна запомнить,  в  пути смотреть на  эту
картинку тебе уже не придется,  -  сказал он.  - Листки заховай так, чтобы в
случае чего...  Одним словом, проглотишь. И хорошо продумай: кто ты? Сдается
мне,  ты беженка.  Беженка,  учителька,  -  ну,  скажем,  с Чира. Уходишь от
красных.  Так ты  будешь немцам и  полицаям говорить.  А  местным жителям...
Местным жителям скажешь:  иду с Чира к родным в Старобельск,  -  тяжело жить
одной.  Хороший человек пожалеет и пригреет,  а дурному тоже придраться не к
чему,  - говорил Иван Федорович тихим, глуховатым голосом, не глядя на жену.
- Запомни: фронта - так, как его здесь понимают, - нет. Наступают наши танки
- там,  здесь...  Немецкие укрепленные пункты обходи так,  чтобы  не  видели
тебя. Но везде могут быть немцы случайные, проходные, этих бойся пуще всего.
А  как  дойдешь вот  до  этого рубежа,  дальше уже не  двигайся,  жди наших.
Видишь,  здесь у  меня и  на  карту ничего не  нанесено,  здесь мы ничего не
знаем,  а расспрашивать тебе нельзя,  -  опасно.  Найди якую-небудь одинокую
старушку або жинку и  оставайся у нее.  Завяжется бой,  залезайте у погреб и
сидите...
     Все это он  мог бы  и  не говорить Кате,  но ему так хотелось помочь ей
хотя бы советом. С какой радостью пошел бы он сам вместо нее!
     - Как  только  выйдешь,  я  сразу  передам туда,  что  вышла.  Если  не
встретят, объявляйся первому нашему толковому человеку и проси сопроводить в
политотдел танкового корпуса... - Вдруг резвая искорка скакнула в его глазу,
и он сказал: - А как попадешь в политотдел, не забудь от радости, что у тебя
все ж таки муж есть,  и попроси,  чтоб мне передали:  "Пришла,  мол,  -  все
благополучно..."
     - Еще и  не так скажу.  Скажу:  или наступайте швидче,  выручайте моего
чоловика, или пустыть мене до его обратно, - сказала Катя и засмеялась.
     Иван Федорович вдруг смутился.
     - Хотел я обойти этот вопрос,  да, видно, его не обойти, - сказал он, и
лицо его стало серьезным.  -  Як бы швидко ни наступали наши,  да я  ведь их
ждать не буду.  Наше дело отступать вместе с немцами.  Наши -  сюда,  а мы с
немцами -  туда.  Нас  теперь с  немцами водой не  разлить.  Пока  последний
немецкий солдат не  уйдет с  нашей ворошиловградской территории,  буду я  их
бить по  сю  сторону.  Иначе что ж  бы  обо мне подумали наши старобельские,
ворошиловградские,  краснодонские,  рубежанские,  краснолучские партизаны да
подпольщики?..  А  вертаться тебе до меня безрассудно:  не будет уже в  этом
никакой нужды.  Послухай меня... - Он склонился к ней и положил свою плотную
ладонь на тонкие пальцы ее руки и  сжал их.  -  Ты при корпусе не оставайся,
делать  тебе  там  нечего,  просись в  распоряжение Военного совета  фронта.
Увидишь Никиту  Сергеевича,  просись на  побывку к  детям.  Зазорного в  том
ничего нет,  заслужила.  А дети?  Ведь мы даже не знаем, где они теперь, - в
Саратове ли, где ли? Живы ли, здоровы ли?
     Катя смотрела на него и ничего не отвечала. Грохот далекого ночного боя
сотрясал эту отбитую от хутора маленькую хатенку.
     Душа Ивана Федоровича была переполнена любовью и  жалостью к  ней,  его
подруге,  любимой женщине.  Ведь только он один знал,  как она на самом деле
ласкова,  добра,  какой нечеловеческой силой характера преодолевала она, его
Катя,  все опасности и  лишения,  унижение,  смерть и  гибель близких людей.
Ивану Федоровичу хотелось поскорей унести свою Катю туда, где были свободные
люди, где был свет, тепло, где были дети. Но не об этом думала его Катя.
     Она все смотрела,  смотрела на Ивана Федоровича, потом высвободила свою
руку  и  ласково провела по  его  русым зачесанным волосам,  которые за  эти
месяцы еще  дальше отступили от  висков,  отчего высокий лоб его казался еще
выше.  Она  провела своей  ласковой рукой  по  этим  мягким русым  волосам и
сказала:
     - Не говори,  не говори мне ничего... Не говори, я все сама знаю. Пусть
используют меня,  как надо,  а  проситься я  никуда не буду.  Пока ты будешь
здесь, я всегда буду так близко от тебя, как только мне позволят...
     Он  хотел еще  возразить ей,  но  вдруг все  лицо его распустилось.  Он
схватил обе  ее  руки  и  уткнул свое  лицо  ей  в  ладони и  задержался так
некоторое время.  Потом он  поднял на  нее  синие глаза свои и  сказал очень
тихо:
     - Катя...
     - Да, пора, - сказала она и встала.


     Глава пятьдесят четвертая

     Сопровождал ее огромного роста медвежеватый старик,  из местных,  - все
называли его  "старик Фома".  В  начале похода,  когда  Екатерина Павловна и
старик Фома  еще  имели возможность перемолвиться двумя-тремя словами,  Кате
удалось выяснить,  что фамилия его Корниенко,  что он один из многочисленных
Корниенков,  первых  украинских  старожилов в  здешней  степи,  и,  как  все
Корниенки, состоит в дальнем родстве с Гордеем Корниенко.
     Потом им разговаривать уже нельзя было.
     Шли они всю ночь -  то проселками,  то просто по степи. Снег еще только
покрыл поля,  идти было нетрудно.  Иногда то  по  северному,  то  по  южному
горизонтам ложился свет фар  и  мгновенно исчезал.  Там,  севернее и  южнее,
пролегали большие грейдерные дороги.  И,  несмотря на  дальность расстояния,
слышно было движение машин по ним. Южнее отходили немецкие части, разбитые в
районе Миллерово,  а  севернее отходили части из-под Баранниковки -  первого
населенного пункта Ворошиловградской области, взятого нашими войсками.
     Екатерина Павловна и  старик  Фома  шли  на  восток,  но  часто  меняли
направление, чтобы обойти деревни и укрепленные пункты в степи. Путь казался
Кате необыкновенно долгим,  и  все-таки они  все  ближе и  ближе подходили к
району  боев:  все  слышнее становились тяжелые вздохи  орудий и  явственней
обозначались их вспышки то там,  то здесь по горизонту. К утру начал сеяться
мелкий сухой снежок, приглушил все звуки, и ничего не стало видно.
     Катя шла в стоптанных беженских валенках,  с холщовой торбой за спиной,
окутанная снегом. И все вокруг - и огромный старик Фома в шапке с поднятыми,
но  не завязанными,  распадавшимися на две стороны меховыми ушами,  и  шорох
шагов,  и этот снег,  мельтешивший перед глазами, - все казалось призрачным.
Душа Кати погрузилась в полудремоту,  в полусон. Вдруг она почувствовала под
ногами твердый грунт.  Старик Фома остановился.  Катя приблизила к нему лицо
свое, и что-то сразу толкнуло ей в сердце: здесь они должны были расстаться.
     Старик Фома с  выражением ласковым и озабоченным вглядывался в ее лицо,
а  темная рука его указывала вдоль по проселку,  на который они вышли.  Катя
посмотрела по направлению его руки. Уже светало. Старик большими руками взял
ее за плечи, притянул к себе и жарко прошептал, щекоча ей ухо и щеку усами и
бородой:
     - Не больше, як сажен двести. Вы чуете меня?
     - Прощайте, - шепнула она в ответ.
     Пройдя немного по  проселку,  она  оглянулась:  Фома Корниенко все  еще
стоял на дороге.  Катя поняла,  что старик будет стоять до тех пор, пока она
не скроется из глаз его.  И правда,  отойдя метров пятьдесят, она еще смогла
различить его силуэт,  -  большой старик стоял, окутанный снегом, похожий на
деда-мороза.  А когда она оглянулась в третий раз,  старика Фомы уже не было
видно.  Это  была последняя деревня,  где Катя могла рассчитывать на  помощь
своих  людей,  -  дальше нужно  было  пробираться,  надеясь только на  себя.
Деревушка была расположена позади выдвинутых на  восток высотных укреплений,
представлявших только часть  наскоро созданной здесь  немцами оборонительной
линии.  Наиболее удобные дома,  как сказал Кате Иван Федорович,  были заняты
офицерами и штабами небольших подразделений, занимавших укрепленные пункты.
     Иван Федорович предупреждал жену,  что положение ее  может усложниться,
если к ее приходу деревня окажется забитой частями, вышибленными с немецкого
оборонительного рубежа  по  речке  Камышной.  Речка  эта,  впадавшая в  реку
Деркул,  приток Донца,  текла с  севера на юг,  вблизи от границы Ростовской
области,  почти параллельно железной дороге Кантемировка - Миллерово. В одну
из деревень,  расположенных у речки Камышной,  и должна была выйти Екатерина
Павловна и там ждать наших.
     Сквозь снежную паутинку Катя  завидела силуэт ближней хаты,  свернула с
проселка и пошла полем в обход деревни,  не теряя из виду крыш.  Ей сказали,
что  ее  хата  третья по  счету.  Становилось все  светлее.  Катя  подошла к
малюсенькой хатке и  прильнула к закрытому ставней окну.  В хатке было тихо.
Катя не постучала, а поскребла, как ее научили.
     Долго никто не  отвечал ей.  Сердце ее  сильно билось.  Через некоторое
время из  хатки тихо отозвался голос -  голос подростка.  Катя поскребла еще
раз.  Маленькие ножки прошлепали по  земляному полу,  дверь приоткрылась,  и
Катя вошла.
     В хате было совершенно темно.
     - Завидкиля вы? - тихо спросил детский голос.
     Катя произнесла условную фразу.
     - Мамо, чуете? - сказал мальчик.
     - Тихо...  -  шепотом отозвался женский голос. - Хиба ж ты не розумиешь
по-русски? То ж русская женщина, разве ты не слышишь? Идить сюда, сидайте на
кровать. Покажи, Сашко...
     Мальчик захолодевшей рукой взял теплую,  разогревшуюся в  рукавице руку
Екатерины Павловны и повлек Катю за собой.
     - Обожди, я полушубок скину, - сказала она.
     Но  женская рука,  протянутая навстречу,  переняла Катину руку из  руки
подростка и потянула на себя.
     - Сидайте так. У нас холодно. Вы немецких патрулив не бачили?
     - Нет.
     Екатерина Павловна  сбросила торбу,  сняла  платок,  встряхнула,  потом
расстегнула полушубок и,  придерживая за полы,  отрясла его на себе и только
тогда села на кровать рядом с женщиной. Мальчик чуть слышно уселся с другого
бока  и  -  Катя не  услышала,  а  почувствовала это  материнским чутьем,  -
прижался к матери, к ее теплому телу.
     - Немцев много в деревне? - спрашивала Катя.
     - Да не так чтобы много.  Они теперь и не ночуют туточки, а больше там,
у погребах.
     - Погребах... - усмехнулся мальчик. - В блиндажах!
     - А все одно.  Теперь, кажуть, должно прийти подкрепление до них, будут
здесь фронт держать.
     - Скажите, вас Галиной Алексеевной зовут? - спросила Катя.
     - Зовите Галей, я ще не стара, Галя Корниенкова.
     Так и говорили Кате, что она попадет еще к одним Корниенкам.
     - Вы к нашим идете? - тихо спросил мальчик.
     - К нашим. Пройти туда можно?
     Мальчик помолчал, потом сказал с загадочным выражением:
     - Люди проходили...
     - Давно?
     Мальчик не ответил.
     - А як мени звать вас? - спросила женщина.
     - По документу - Вера.
     - Вера так Вера,  -  люди здесь своя, поверят. А кто не поверит, ничего
не скажет.  Может,  и есть такой дурной,  кто выдал бы вас,  да кто ж теперь
насмелится? - со спокойной усмешкой сказала женщина. - Все знают, скоро наши
придут...  Разбирайтесь,  ложитесь на кровать,  и  я  вас накрою,  чтоб было
тепло. Мы с сыном у двоих спим, так нам тепло...
     - Я вас согнала?!.  Нет,  нет, - с живостью сказала Катя, - мне хоть на
лавке, хоть на полу, все равно я спать не буду.
     - Заснете. А нам все одно вставать.
     В хате действительно было очень холодно,  -  чувствовалось,  что она не
топлена с начала зимы.  Катя уже привыкла к тому,  что хаты при немцах стоят
нетопленные,  а пищу -  нехитрую похлебку,  или кашу,  или картошку - жители
готовят на скорую руку - на щепочках, на соломке.
     Катя  сняла полушубок,  валенки и  легла.  Хозяйка накрыла ее  стеганым
одеялом, а сверху полушубком. И Катя не заметила, как заснула.
     Разбудил ее  страшный гулкий  удар,  который  она  во  сне  не  столько
услышала,   сколько  ощутила  всем  телом.   Еще  ничего  не  понимая,   она
приподнялась  на  кровати,   и   в   это  мгновение  еще  и   еще  несколько
ударов-взрывов наполнили своими  мощными звуками и  сотрясением воздуха весь
окружающий мир.  Катя  услышала густой рев  моторов,  -  самолеты пронеслись
низко  над  деревней один  за  другим и  сразу набрали высоту по  немыслимой
кривой.  Катя не то что поняла, она просто расслышала по звуку, что это наши
"илы".
     - Наши! - воскликнула она.
     - Да, то наши, - сдержанно сказал мальчик, сидевший на лавке у окна.
     - Сашко, одягайся, одягайтесь и вы, Вера, чи як вас! Наши-то наши, а як
дадут -  не  встанешь!  -  говорила Галя,  стоявшая посреди хаты с  полынным
веником в руке.
     Несмотря на  холод  в  хате,  Галя  стояла на  земляном полу  босая,  с
обнаженными руками, и мальчик тоже сидел раздетый.
     - Ничего  они  не   дадут,   -   сказал  мальчик  с   сознанием  своего
превосходства над женщинами, - они по укреплениям бьют.
     Он  сидел,  поджав под лавкой босые скрещенные ножки,  щуплый мальчик с
серьезными глазами взрослого человека.
     - Наши "илы" - в такую погоду! - взволнованно говорила Катя.
     - Ни, то с ночи залепило, - сказал мальчик, уловив ее взгляд, брошенный
на заиндевевшие окна. - Погода хорошая: солнца нема, а снег уже не идет...
     Привыкнув  за  свою  жизнь  учительницы иметь  дело  с  подростками его
возраста,  Катя чувствовала,  что  мальчик интересуется ею  и  что ему очень
хочется,  чтобы она  обратила на  него  внимание.  В  то  же  время мальчику
настолько было присуще чувство собственного достоинства, что ни в жест