р был совсем еще молод. Он был смертельно утомлен и, видно, так давно
не  спал,  что  веки  сами  собой опускались на  глаза его,  он  подымал эти
набухшие веки с видимым трудом.
     Катя объяснила ему, кто она и зачем идет. Выражение лица у офицера было
такое,  что все,  о  чем она говорит,  может быть и правдой,  а может быть и
неправдой.  Но Катя не замечала этого выражения, а только видела перед собой
его молодое,  смертельно усталое лицо с  набухшими веками,  и  слезы снова и
снова навертывались ей на глаза.
     Из темноты по дороге вынырнул мотоциклист, застопорил у танка и спросил
обыкновенным голосом:
     - Что случилось?
     По характеру вопроса Катя поняла,  что мотоциклист вызван из-за нее. За
пять месяцев работы в тылу врага у нее выработалась привычка подмечать такие
мелочи,  которым в  обычное время люди не придают значения.  Даже если бы из
танка радировали на  тот  пункт,  где находился мотоциклист,  он  не  мог бы
прибыть так скоро. Каким же способом он был вызван?
     В это время подошел командир другого танка,  бегло взглянув на Катю,  и
двое командиров и мотоциклист,  отойдя в сторону, некоторое время поговорили
между собой. Мотоциклист умчался во тьму.
     Командиры подошли к Кате, и старший с некоторым смущением спросил, есть
ли у нее документы. Катя сказала, что документы она вправе предъявить только
высшему командованию.
     Некоторое время они  постояли молча,  потом второй командир,  еще более
молодой, чем первый, спросил баском:
     - В каком месте вы прошли? Укреплены они здорово?
     Катя передала все,  что знала об укреплениях,  и объяснила,  как прошла
сквозь них  с  мальчиком десяти лет.  Она  рассказала и  о  том,  как  немцы
хоронили своих и как она видела воронку от нашего снаряда.
     - Ага!  Вон где один приложился!  Видал?  - воскликнул второй командир,
взглянув на старшего с детской улыбкой.
     Только   теперь   Катя   поняла,   что   артиллерийская  стрельба,   то
приближавшаяся,  то  стихавшая,  которую она  слышала днем,  а  потом  перед
наступлением темноты в хате у Гали, это была стрельба наших головных танков,
атаковавших укрепления противника.
     С  этой  минуты  отношения  с  командирами  у  Кати  установились более
дружеские.  Она даже осмелилась спросить у командира головного дозора, каким
способом он вызвал мотоциклиста, и командир объяснил ей, что мотоциклист был
вызван световым сигналом, включением лампочки в кормовой части танка.
     Пока они так беседовали,  примчался мотоциклист с коляской. Мотоциклист
даже откозырял Кате,  -  чувствовалось, что он относится к ней уже не только
как к своему человеку, а и как к человеку важному.
     С того момента, как она села в коляску, Катей овладело совершенно новое
чувство,  которое она продолжала испытывать и еще несколько дней после того,
как  попала к  своим.  Она  догадывалась,  что попала всего лишь в  танковое
подразделение,  вырвавшееся  вперед  на  территорию,  где  еще  господствует
противник.  Но  она уже не  придавала силам противника никакого значения.  И
противник,  и  вся  та  жизнь,  какой она,  Катя,  жила эти пять месяцев,  и
трудности ее  пути -  все  это  не  только осталось позади,  все  это  вдруг
далеко-далеко отодвинулось в ее сознании.
     Великий моральный рубеж отделил ее  от  всего того,  что  только что ее
окружало.  Мир  людей с  такими же,  как у  нее,  чувствами,  переживаниями,
характером мышления и  взглядом на жизнь обнимал ее.  И  он был так огромен,
этот мир,  что по сравнению с тем миром, где она жила до сих пор, он казался
просто бесконечным.  Она могла ехать на этом мотоцикле еще день и еще год, и
всюду был  бы  он,  этот  свой мир,  где  не  нужно таиться,  лгать,  делать
неестественные моральные и физические усилия.  Катя снова стала сама собой и
- навсегда.
     Морозный ветер обжигал ей лицо,  а в душе у нее было такое чувство, что
она могла бы запеть.
     Мотоциклист мчал ее не день,  даже не час,  -  он мчал ее не более двух
минут.  Он чуть притормозил, въезжая на мосток через припорошенную снегом и,
должно быть,  высохшую за лето речушку. И в низкой, с пологими краями балке,
образованной этой  речушкой,  Катя  увидела  сразу  около  десятка танков  и
несколько грузовых машин,  вытянувшихся дальше по дороге.  В машинах и возле
них сидели и  стояли наши автоматчики из  так называемой мотопехоты -  самые
обыкновенные автоматчики в зимних шапках и ватниках.
     Здесь Катю уже ждали. Едва мотоцикл съехал с мостика, как к ней подошли
два  танкиста в  комбинезонах и,  подхватив под  руки,  помогли  вылезть  из
коляски.
     - Извините,  товарищ...  -  Танкист,  человек  уже  пожилой,  взяв  под
козырек,  назвал Катю по  фамилии той учительницы из  Чира,  на  которую был
выписан   фальшивый  документ,   -   извините,   я   должен   выполнить  эту
формальность...
     Он сверху вниз осветил ее паспорт карманным фонариком и тут же вернул.
     - Все в порядке,  товарищ капитан!  - Он обернулся к другому танкисту с
лицом,  рассеченным наискось через лоб,  переносицу и левую щеку, - шрам был
свежий, только что зарубцевавшийся.
     - Замерзли?  -  спросил капитан, и по интонациям его голоса, ласкового,
вежливого,  с бархатными перекатами,  и по всей повадке его, скромной и в то
же время повелительно-смелой,  Катя догадалась,  что имеет дело с командиром
танкового отряда.  - И отогреть вас некогда, - выступаем. Впрочем... Если не
побрезгуете...  -  Он неловким движением тяжелой своей руки передвинул из-за
поясницы наперед висевшую через плечо флягу и вынул пробку.
     Катя молча взяла флягу обеими руками и сделала глубокий глоток:
     - Спасибо.
     - Еще!
     - Нет, спасибо...
     - Есть распоряжение немедленно доставить вас в штаб корпуса,  доставить
в  танке,  -  сказал капитан с усмешкой.  -  Противника на пути мы,  правда,
подавили, да зона такая, - черт его знает!
     - Откуда вы узнали мою фамилию?  -  спросила Катя,  чувствуя, как огнем
прожигает ее этот глоток разведенного спирта.
     - Вас ждут.
     Значит, все это подготовил Иван Федорович, ее Ваня. Ей стало жарко.
     Пришлось снова рассказать все,  что  она  знала об  укреплениях впереди
деревни.  Катя догадывалась,  что  танки пойдут сейчас брать эти высотки.  И
действительно,  пока ей помогали подняться на башню и  спуститься в холодный
танк, громадность которого она ощутила, только оказавшись в непосредственной
близости от него,  -  танки вокруг заревели со страшной выразительностью,  а
автоматчики бросились по машинам.
     Экипаж танка,  в котором ей предстояло совершить свой путь,  состоял из
четырех человек.  У каждого из них было свое место, - Екатерину Павловну они
посадили прямо на днище боевого отделения.  В танке было тесно, она сидела у
ног командира. Из всей команды только один водитель не был ранен.
     Командир танка был  ранен в  голову.  Обмотанная бинтом поверх толстого
слоя  ваты  голова его  не  могла принять на  себя шлем,  -  командир был  в
обыкновенной солдатской шапке.  Он был ранен еще и в руку:  она покоилась на
перевязи,  и он,  сам того не замечая, очень оберегал ее, чтобы не задеть за
что-нибудь, и иногда морщился от толчков.
     Ему и его экипажу очень не хотелось уезжать от товарищей, и вначале они
холодно отнеслись к Кате, как к виновнице того, что их отправляют в тыл. Как
выяснилось, только командир и водитель танка были из основного экипажа, двое
других были высажены - при невероятном их сопротивлении - из других танков и
заменены здоровыми ребятами из этого экипажа. В момент, когда Катю подвели к
танку,  между командиром танка и капитаном произошла небольшая перепалка - в
тонах,  правда,  вполне корректных,  но  у  обоих было  ужасное выражение на
лицах.  Однако капитан с  этим не  вполне заживившимся шрамом через все лицо
настоял на  своем.  Он  использовал отъезд Кати,  чтобы  освободить отряд от
раненых.
     Однако,  когда танк тронулся и  танкисты рассмотрели,  что с  ними едет
молодая женщина,  они изменили отношение к  ней.  Выяснилось к тому же,  что
Катя  только  что  прошла  сквозь  те  укрепления,  которые предстояло взять
танковому отряду.  Танкисты оживились.  Все это были молодые ребята,  лет на
пять, на семь моложе Кати.
     Командир танка тут  же  велел открыть "второй фронт" -  так  называлась
американская  консервированная  тушенка.  Стрелок-радист  в  одно  мгновение
открыл "второй фронт" и нарезал хлеба богатырскими ломтями, и командир левой
рукой предложил Кате свою флягу.  От  фляги она отказалась,  но с  аппетитом
отведала  и  тушенки  и  хлеба.  Танкисты  по  очереди  приложились к  фляге
командира, и в танке установились вполне дружеские отношения.
     Они двигались так быстро,  как только могли.  Катю мотало из  стороны в
сторону.  Вдруг стоявший в  открытом люке  башенный стрелок присел и,  почти
прижавшись губами к уху командира, сказал:
     - Товарищ старший лейтенант, не слышите?
     - Началось?  -  хрипло  спросил командир танка  и  тронул  ногой  плечо
водителя.
     Водитель  затормозил.  И  в  наступившей  тишине  все  услышали  частую
артиллерийскую стрельбу.  Звуки  эти,  наполнившие ночь,  доносились  с  той
стороны, откуда Катя пришла.
     - Эге,  нету  у  фрицев  осветительных ракет!  -  удовлетворенно сказал
башенный стрелок,  снова высунувший голову из танка.  - Наши здорово идут, я
вспышки вижу...
     - Дай посмотреть!
     Старший лейтенант поменялся местом  с  башнером и  бережно высунул свою
забинтованную голову.  Пока он смотрел,  танкисты, забыв о присутствии Кати,
строили разные предположения о ходе дела и снова выражали досаду на то,  что
они не в своих танках.
     Командир бережно втащил  свою  забинтованную голову обратно в  танк,  -
выражение лица у  него было просто болезненное.  Однако он  не  мог забыть о
присутствии Кати  и  немедленно прекратил весь этот разговор.  Все  же  Катя
видела по его лицу,  как горько ему,  что он не может принять участие в бою.
Он  даже  вынужден  был  позволить  всем  по  очереди  посмотреть,  что  там
происходит, прежде чем они тронулись дальше.
     В общем все они немножко пали духом. Но Екатерина Павловна была женщина
находчивая и  сразу  стала  расспрашивать танкистов о  боевых  делах.  Из-за
скрежета машины очень трудно было  разговаривать -  они  все  время кричали.
Воспоминания  снова  разогрели  их.  По  сбивчивым  их  рассказам  Екатерина
Павловна составила себе первую приблизительную картину о  боевых действиях в
той полосе, куда она попала.
     Советские танковые части  форсировали железную дорогу Воронеж -  Ростов
на  большом  участке  между  Россошью и  Миллеровом и  выбили  немцев  с  их
оборонительного рубежа на  речке  Камышной,  а  севернее,  в  районе деревни
Ново-Марковки,  вышли даже  на  верховья реки  Деркул.  Отступавшие немецкие
части спешно превращали водораздел между Камышной и Деркулом, в частности те
высотки,  мимо которых удалось пройти Кате,  в передний край обороны.  Новый
рубеж шел  через Лимаревку,  Беловодск,  Городищи -  места,  где оперировали
сейчас отряды под  руководством Ивана Федоровича,  и  до  самого Донца,  где
находилась база Митякинского отряда.  Катя, хорошо знавшая эти места, только
теперь могла оценить всю  мощь  удара советских войск.  В  то  же  время она
видела  и  все  трудности,  стоявшие на  пути  наших  войск.  Им  предстояло
преодолеть укрепленные берега рек Деркул,  Евсуг,  Айдар,  Боровая, железную
дорогу Старобельск - Станично-Луганская, наконец, самый Донец.
     Передовой танковый отряд,  в  который вышла Катя,  уже  двое  суток был
оторван от своей части, следовавшей за ним километрах в пятнадцати. Двигаясь
в  западном направлении,  отряд  подавил все  встречавшиеся на  пути  пункты
сопротивления противника,  занял несколько хуторов и деревень, в том числе и
ту  самую деревню,  куда,  по  указанию Ивана Федоровича,  должна была выйти
Катя.
     Танк, в котором следовала Катя, днем был в головном дозоре и участвовал
в  атаке на  известные ей высотки.  Головной дозор,  внезапно наткнувшись на
вражеское укрепление,  открыл орудийный и  пулеметный огонь и вызвал на себя
весь огонь противника. В этой атаке танк был поврежден, а командир был ранен
в голову и в руку.
     Они так отдалились от места боя,  и  это уже было так явно непоправимо,
что  постепенно на  всех,  кроме Кати и  водителя танка,  напала усталость и
жажда  сна,  какая  нападает на  бойцов,  вырвавшихся на  отдых после боевой
страды. Катя испытывала к ним нежность и жалость.
     Так миновали они несколько населенных пунктов. Вдруг водитель обернулся
к Кате и крикнул:
     - Наши идут!
     Они ехали все время по дороге,  а  теперь свернули на поле,  и водитель
остановил машину.
     Стояла глубокая ночь,  тишину которой прерывали только звуки  дальних и
ближних боев - такие привычные для слуха военного человека. И в этой тишине,
все нарастая и приближаясь, слышались гудение и скрежет движущихся навстречу
металлических масс.  Водитель посигналил приглушенными огнями фар.  Командир
танка и башенный стрелок вылезли из машины, а Катя выпрямилась в башне.
     Мотоциклисты промчались мимо,  показались надвигавшиеся по дороге и  по
степи танки и бронемашины.  Они наполнили ночь своим грохотом.  Катя закрыла
рукавицами уши поверх платка.  Танки, скрежеща, с резкими выхлопными звуками
ползли  мимо,   массивные  и  грузные,  с  темными  хоботами  пушек,  -  они
производили впечатление могучее и страшное, еще усиливающееся тьмою.
     Маленькая бронемашина остановилась возле  их  одинокого танка,  из  нее
выбралось двое  военных в  шинелях.  Некоторое время они  переговаривались с
командиром танка,  крича  в  уши  друг  другу,  изредка поглядывая на  Катю,
стоявшую  в  танковой  башне.   Потом  военные  в  шинелях  снова  влезли  в
бронемашину, и она помчалась по степи, обгоняя танковый поток.
     Движение танков чередовалось с  движением грузовых машин с мотопехотой.
Машины плавно катились по дороге.  Автоматчики смотрели в  сторону одинокого
танка  в  степи,   из  которого  на  них  глядела  женщина,  прикрывшая  уши
рукавицами.
     Катю ошеломило это движение тяжелых масс металла и  масс людей во тьме,
точно слившихся с  металлом.  И,  должно быть,  именно с  этой минуты к тому
чувству внутреннего освобождения,  которое Катя испытывала,  примешалось еще
новое чувство, от которого она долго не могла освободиться. Ей казалось, что
все это видит,  переживает не она, Катя, а кто-то другой. Она видела себя со
стороны и видела так,  как видят себя во сне. Она впервые почувствовала, что
отвыкла от этого мира, ворвавшегося в ее душу с такой неимоверной силой. И в
охватившем ее калейдоскопе лиц,  событий,  разговоров, наконец, человеческих
понятий,  среди которых были и  совсем новые и  такие,  которых она давно не
употребляла, - она долго не могла найти самое себя.
     С  тем большей силой хотелось ей  видеть Ивана Федоровича,  чувствовать
его близость.  Ее беспокойство о нем граничило со страданием. Чувство любви,
тоски ранило ее  сердце и  было  тем  более безысходно,  что  она  давно уже
забыла, что такое слезы.
     Красная Армия,  с  которой встретилась Екатерина Павловна,  -  это была
армия, уже знавшая о том, что она армия-победительница.
     Спустя полтора года войны армия-победительница не  только не оскудела в
своем оснащении,  -  она  предстала перед Екатериной Павловной в  такой мощи
вооружения,  которая превосходила мощь врага даже в  те навеки запомнившиеся
дни унижения, когда враг, вооруженный всем, что могли ему дать лучшие заводы
порабощенной Европы,  сметая все, катился неумолимый по раскаленной донецкой
степи.  Но  еще более того потрясали Катю люди,  с  которыми свела ее теперь
судьба.  Да,  люди,  с  которыми  в  калейдоскопической смене  сталкивалась,
соприкасалась Екатерина Павловна,  это  были уже люди новой складки.  Они не
только овладели мощностью новой техники,  они по духовному облику своему как
бы перешли в новый, высший класс истории человечества.
     Кате мучительно казалось порой,  что они, эти люди, настолько опередили
ее, что ей уже никогда их не догнать.
     Танк  с  этим  чудесным  "сводным" экипажем под  командованием старшего
лейтенанта,  раненного в  голову и  в  руку,  доставил Катю в  штаб танковой
бригады,  встреченной ими на походе.  Собственно,  это был не штаб,  - здесь
были  только  командир  бригады  с  оперативной группой.  Они  помещались на
хуторе, сильно разбитом в бою с противником не далее как вчера утром.
     Молодой огненноглазый полковник с  лицом таким же черным от бессонницы,
как  и  у  штабных,  следовавших вместе  с  ним,  принял ее  в  единственном
непострадавшем домике.  Он извинился,  что не может принять ее лучше: он сам
заскочил сюда на  минутку и  должен сейчас выступать.  Все-таки он предложил
Кате задержаться здесь и поспать.
     - Скоро сюда  прибудет наш  второй эшелон,  найдется кому присмотреть и
поухаживать за вами, - говорил он.
     В домике было жарко натоплено. Офицеры заставили Катю снять полушубок и
обогреться.
     Как ни разбит был хутор,  в  нем оказалось еще много жителей -  большей
частью женщин,  детей и стариков.  Советские военные люди,  да еще танкисты,
были им и  в  радость и в новинку.  Жители набивались всюду,  где появлялись
военные, особенно - командиры. Связисты уже вели и в этот домик и в соседние
полуразбитые домики  телефонный провод,  подготовляя все  для  штаба  и  его
учреждений.
     Катя выпила чаю,  -  это  был настоящий чай.  А  через полчаса закрытый
вездеход командира мчал ее в штаб корпуса. Сопровождал ее теперь только один
сержант-автоматчик.  И  лица  старшего  лейтенанта-танкиста с  забинтованной
головой,  и черного полковника с огненными глазами, и еще десятки других лиц
исчезли из памяти Кати.
     Занялось морозное утро, туман окутывал всю местность. Но где-то там, за
туманом, вставало солнце, - Катя двигалась прямо на солнце.
     Ехали они по большой грейдерной дороге,  навстречу шли войска.  Если бы
не вездеход,  беспрестанно съезжавший в  степь,  покрытую неглубоким снегом,
Кате  не  скоро  удалось  бы  добраться  до  штаба  корпуса.  Вскоре  машина
переправилась вброд через мелкую здесь и  сильно замутненную речку Камышную,
волочившую   крошево   снега,   льда   и   песка,   истолченных  беспрерывно
переходившими через  речку,  и,  должно быть,  во  многих местах,  танками и
пушками.
     Туман немного поредел,  солнце,  на которое можно было смотреть, висело
низко над горизонтом.  По  всему протяжению реки,  в  обоих берегах ее  Катя
видела немецкие укрепления, занятые теперь нашими войсками. Местность вокруг
была  сильно  покорежена  снарядами  и   передвижением  танков  и   тягачей,
выводивших на новые позиции тяжелые орудия.
     За  рекой движение по  дороге стало еще более затрудненным из-за обилия
войск,  двигавшихся  на  юго-запад,  и  обратного  движения  пленных  солдат
оккупационных армий.  Их  вели  и  малыми  группами и  большими партиями.  В
прожженных шинелях,  небритые, грязные, они ползли по размешанной дороге или
прямо  по  степи,  придавленные позором  поражения и  плена.  Местность,  по
которой их  вели,  несла на  себе страшные следы причиненных ими разрушений.
Плодородная степь,  столетиями рождавшая хлеб,  лежала истерзанная,  деревни
были  сожжены и  разбиты.  Там  и  здесь  чернели остовы  обгоревших танков,
исковерканных грузовиков,  торчал хобот подбитого орудия или вывернутое косо
крыло самолета с черной свастикой. Скрюченные морозом трупы вражеских солдат
валялись по степи и  прямо на дороге,  их некому и  некогда было убирать,  и
танки и тяжелые орудия ползли через них, расплющивая их в страшные оладьи.
     Люди, шагавшие в наступающих колоннах, сидевшие в танках, в грузовиках,
люди,  утомленные и  в  то  же  время  вдохновленные героическими и  тяжкими
перипетиями сражения, длившегося около десяти суток, сражения, в к