е
деревни якобы для обмена угля на  хлеб.  Вывоз угля с  территории мастерских
сам  по  себе был  уже неслыханным нарушением "нового порядка".  Но  другого
выхода из  положения у  Филиппа Петровича и  Баракова не было,  а  ждать они
права  не   имели:   под   углем  было  спрятано  оружие  для  краснодонской
партизанской группы,  влившейся в Митякинский отряд. Кто мог поручиться, что
дерзкое это предприятие так и пройдет незамеченным?
     Враг  арестовывал членов "Молодой гвардии" одного за  другим.  Кто  мог
знать, какие скрытые пружины вызывали провал целых звеньев этой организации?
     Все это понимал и чувствовал старый Филипп Петрович.  Но у него не было
оснований и  возможности для отступления.  Могучий дух его был не здесь,  он
шествовал через реки и  степи,  через стужу и  снега вместе с великой армией
освобождения. Все, о чем бы он ни говорил с женой и дочкой, все возвращалось
к  этому гигантскому наступлению наших войск.  Как мог он на основании одних
предположений оставить пост свой как  раз  в  ту  минуту,  когда требовалось
наибольшее напряжение всех его сил! Остались считанные недели, а может быть,
дни,  когда он  сможет наконец сбросить угнетающее душу  рабье притворство и
открыть людям честное лицо свое!..  Ну,  а если уж не приведет судьба дожить
до этого светлого часа,  останутся люди,  которые и без него доведут дело до
конца. Еще с того памятного разговора в кабинете Баракова был создан второй,
"запасной" райком из  новых верных людей,  которым были переданы все  явки и
связи.
     Филипп Петрович сидел празднично одетый, веселый, немножко, может быть,
более добрый и разговорчивый, чем к этому привыкли. И дочка смотрела на отца
смешливыми глазами.  И  только Евдокия Федотовна,  прошедшая с  мужем долгий
путь  жизни,  умевшая улавливать даже самые малые оттенки его  состояния,  -
нет-нет да и  останавливала на нем беспокойный,  испытующий взгляд,  который
словно говорил:  "Уж больно ты наряден,  уж больно ты весел, не нравится мне
это".
     Улучив минуту,  когда жена снова отлучилась на  кухню и  занялась своим
женским разговором с Пелагеей Ильиничной, Филипп Петрович все-таки рассказал
дочери  об  арестах  в   организации  "Молодая  гвардия".   Рае  только  что
исполнилось тринадцать лет,  она знала по рассказам о существовании "Молодой
гвардии",  догадывалась о занятиях отца,  мечтала о том,  что будет помогать
ему, но не смела просить об этом.
     - Вы у меня не засиживайтесь,  ночевать не оставлю. Идти вам отсюда все
равно степью,  никто вас не увидит ночью, - говорил Филипп Петрович, понизив
голос.  -  Маме скажи,  что так,  мол, лучше. Ей ведь не объяснишь, - сказал
Филипп Петрович с насмешливой улыбкой.
     - Тебе грозит опасность? - спросила Рая и побледнела.
     - Определенного ничего нет.  А опасность всегда грозит нашему брату, да
я к ней привык.  Я отдал свою жизнь на это. Хотел бы, чтобы и ты была такая,
- спокойно сказал он.
     Дочь призадумалась,  потом обняла шею  отца тонкими руками и  прижалась
лицом к его лицу.  Мать вошла,  удивленно посмотрела на них. Филипп Петрович
стал шутливо выпроваживать жену и  дочку.  Они не  раз встречались за  время
оккупации. Евдокия Федотовна привыкла к тому, что муж ее бывает суров, когда
семейные дела становятся ему помехой в  работе,  не  могла судить,  когда он
прав, а когда не прав, уступала ему, даже если ей бывало больно.
     Евдокия  Федотовна точно  новыми  глазами увидела мужа  в  этом  хорошо
сохранившемся отглаженном пиджаке на его большом теле и вдруг стала целовать
его гладко выбритое и  все-таки колючее лицо,  поцеловала его даже куда-то в
галстук  и  припала головой к  его  груди.  Тяжелая нижняя  часть  его  лица
дрогнула,  он  бережно отстранил жену,  сказал что-то  шутливое.  На  глазах
дочери показались слезы, она отвернулась и потянула мать за рукав.
     Полина Георгиевна была  арестована этой ночью.  А  утром шестого января
были арестованы -  не на дому,  а в мастерских -  Филипп Петрович и Бараков.
Вместе  с  ними  из  мастерских взяли  несколько  десятков  человек.  Как  и
предполагал  Филипп  Петрович,   врагу  не  важны  были  улики:  большинство
арестованных не имело никакого отношения к организации.
     Толя "Гром гремит" не был арестован ни в тот день,  когда взяли Володю,
ни в этот день массовых арестов в мастерских.  Едва-едва дотянул он до конца
работы и пошел к Елизавете Алексеевне и к Люсе. Они уже знали о случившемся.
     - Что же ты делаешь?  Ты же губишь себя! Уходи немедленно!.. - в порыве
материнского отчаяния воскликнула Елизавета Алексеевна.
     - Не пойду я,  -  тихо сказал Толя.  -  Чего же я пойду?  - И он махнул
шапкой.
     Нет, он не мог никуда уйти, пока Володя в тюрьме.
     Его  уговаривали остаться ночевать.  Но  он  ушел.  Он  ушел  к  Витьке
Лукьянченко посоветоваться, что можно сделать для освобождения ребят. Он шел
ночью,  привычно обходя полицейские посты. Каким одиноким чувствовал он себя
в  родном городе,  когда нет  Володи,  когда нет  Земнухова,  Мошкова,  Жоры
Арутюнянца и других... Чувства отчаяния и мести мешались в душе его.
     Под самое утро раздался сильный стук в дверь дома Осьмухиных. Елизавета
Алексеевна  со  свойственной ей  бесстрашной решимостью  отворила  дверь  не
спрашивая.  И  едва не отпрянула.  В  дверях опять стоял Толя Орлов,  сильно
промерзший,  осунувшийся до того,  что его нельзя было узнать,  с  запавшими
глазами, горевшими мрачным огнем.
     - Читайте...  -  сказал  он  и  протянул  Елизавете  Алексеевне и  Люсе
скомканную бумажку.
     Пока они читали, он страстно говорил:
     - Нет,  вам можно, вам нужно сказать всю, всю правду... Витя получил ее
от  одного военного,  бывшего раненого,  которого он когда-то спрятал.  Я  и
Витя, мы всю ночь расклеивали ее по городу. Это поручение от райкома партии.
Ее  клеили сегодня десятки людей,  весь город,  все хутора и  поселки читают
теперь эту листовку!  -  говорил Толя с  ожесточением и не мог остановиться,
потому что ему все казалось, что он говорит не самое главное.
     Но Елизавета Алексеевна и Люся не слушали его, они читали:

     "Граждане Краснодона!  Шахтеры,  колхозники,  служащие!  Все  советские
люди! Братья и сестры!
     Враг раздавлен могучей Красной Армией и  бежит!  В  бессильной звериной
злобе хватает он  ни  в  чем не  повинных людей,  предает их  нечеловеческим
пыткам.  Пусть  же  помнят  выродки:  мы  -  здесь!  За  каждую каплю  крови
советского человека  они  заплатят  нам  всей  своей  подлой  жизнью.  Пусть
содрогнутся сердца врагов от нашей мести!  Мстите врагу,  уничтожайте врага!
Кровь за кровь! Смерть за смерть!
     Наши идут! Наши идут! Наши идут!
     Краснодонский подпольный райком ВКП(б)".


     Глава пятьдесят девятая

     Первые дни после того,  как начались аресты,  Уля не ночевала дома.  Но
аресты,   как  предсказывал  Олег,   не  затронули  "Первомайку"  и  поселок
Краснодон. И Уля вернулась домой.
     Проснувшись в  своей постели после того,  как она столько ночей провела
где ни  приведется,  Уля по  внутренней потребности отвлечь себя от  тяжелых
мыслей  с  рвением занялась домашними делами,  вымыла пол,  собрала завтрак.
Мать,  посветлев оттого, что дочка дома, даже встала к столу. Отец был угрюм
и  молчалив.  Все дни,  что Уля не ночевала дома,  а только днем забегала на
час-другой  проведать родных  или  взять  что-нибудь,  все  эти  дни  Матвей
Максимович и  Матрена  Савельевна только  и  говорили об  арестах в  городе,
избегая смотреть в глаза друг другу.
     Уля  попробовала было  заговорить  о  посторонних делах,  мать  неловко
поддержала ее,  но так фальшиво это прозвучало, что обе смолкли. Уля даже не
запомнила, когда она вымыла и перетерла посуду и убрала со стола.
     Отец ушел по хозяйству.
     Уля стояла у  окна,  спиной к  матери,  в  простом темно-синем с белыми
пятнышками домашнем платье,  которое она так любила.  Тяжелые волнистые косы
ее  покойно,  свободно сбегали по спине до гибкой сильной талии;  ясный свет
солнца,   бивший  в   оттаявшее  окно,   сквозил  через  вившиеся  у  висков
неприглаженные волосы.
     Уля стояла и  смотрела в окно на степь и пела.  Она не пела с той поры,
как пришли немцы.  Мать штопала что-то, полулежа в постели. Она с удивлением
услышала,  что дочь поет,  и  даже отложила штопку.  Дочь пела что-то совсем
незнакомое матери, пела свободным грудным голосом:

     ... Служил ты недолго, но честно
     Во славу родимой земли...

     Никогда Матрена Савельевна даже не  слышала этих слов.  Что-то тяжелое,
скорбное было в пении дочери.

     Подымется мститель суровый,
     И будет он нас посильней...

     Уля оборвала песню и все стояла так, глядя в окно на степь.
     - Что это ты пела? - спросила мать.
     - Так, не думаючи, что вспомнилось, - сказала Уля не оборачиваясь.
     В  это время распахнулась дверь,  и  в  комнату,  запыхавшись,  вбежала
старшая сестра Ули. Она была полнее Ули, румяная, светлая, в отца, но теперь
на ней лица не было.
     - К Поповым жандармы пришли!  - сказала она задыхающимся шепотом, будто
ее могли услышать там, у Поповых.
     Уля обернулась.
     - Вот как!  От них лучше подальше, - не изменившись в лице, сказала Уля
спокойным голосом,  подошла к  двери,  неторопливо надела пальто и накрылась
платком.
     Но в это время она уже услышала топот тяжелых ботинок по крылечку, чуть
откинулась на  цветастый полог,  которым занавешена была  зимняя  одежда,  и
повернула лицо к двери.
     Так  на  всю  жизнь она и  запомнилась матери на  фоне этого цветастого
полога,  выделившего сильный профиль ее  лица,  с  подрагивающими ноздрями и
длинными  полуопущенными  ресницами,  словно  пытавшимися  притушить  огонь,
бивший из глаз ее,  и в белом платке,  еще не повязанном и ниспадавшем по ее
плечам.
     В  горницу  вошли  начальник  полиции  Соликовский и  унтер  Фенбонг  в
сопровождении солдата с оружием.
     - Вот  она  и  сама,  красотка!  -  сказал Соликовский.  -  Не  успела?
Ай-я-яй... - сказал он, окинув взглядом ее стройную фигуру в пальто и в этом
ниспадавшем платке.
     - Голубчики!  Родимые  мои!  -  запричитала мать,  пытаясь  подняться с
постели.
     Уля вдруг гневно сверкнула на нее глазами, и мать осеклась и примолкла.
Нижняя челюсть у нее тряслась.
     Начался обыск. Отец толкнулся в дверь, но солдат не впустил его.
     В это время обыск шел и у Анатолия. Его производил следователь Кулешов.
     Анатолий  стоял  посреди  комнаты  в  распахнутом  пальто,  без  шапки,
немецкий солдат  держал его  сзади  за  руки.  "Полицай" наступал на  Таисью
Прокофьевну и кричал:
     - Давай веревку, тебе говорят!
     Таисья Прокофьевна, рослая, красная от гнева, кричала:
     - Очумел ты, - чтоб я дала тебе веревку родного сына вязать?..
     - Дай  ему веревку,  мама,  чтобы он  не  визжал,  -  говорил Анатолий,
раздувая ноздри, - их же шестеро, как же им вести одного несвязанного?..
     Таисья Прокофьевна заплакала,  вышла в  сени и  бросила веревку к ногам
сына.
     Улю поместили в ту большую общую камеру,  где сидели Марина с маленьким
сыном, Мария Андреевна Борц, Феня - сестра Тюленина, а из "молодогвардейцев"
Аня Сопова из пятерки Стаховича,  белая, рыхлая полногрудая девушка, которая
была уже  так  сильно избита,  что  едва могла лежать.  Камеру освободили от
посторонних, и в течение дня она заполнилась девушками с "Первомайки". Среди
них были Майя Пегливанова, Саша Бондарева, Шура Дубровина, сестры Иванихины,
Лиля, Тоня, и другие...
     Не было ни нар,  ни коек, девушки и женщины размещались на полу. Камера
была так забита, что начала оттаивать, и с потолка все время капало.
     Соседняя,  тоже  большая  камера,  судя  по  всему,  была  отведена для
мальчиков.  Туда все  время приводили арестованных.  Уля  стала выстукивать:
"Кто там сидит?"  Оттуда ответили:  "Кто спрашивает?"  Уля назвала себя.  Ей
отвечал    Анатолий.     В     соседней    камере     сидело     большинство
мальчиков-первомайцев:  Виктор Петров,  Боря Главан,  Рагозин, Женя Шепелев,
брат Саши Бондаревой -  Вася, - их арестовали вместе. Если уж так случилось,
девушкам все-таки стало теплее оттого,  что  мальчишки с  "Первомайки" сидят
рядом.
     - Я  очень боюсь мучений,  -  чистосердечно призналась Тоня  Иванихина,
стоя перед группой сидевших у  стенки девушек,  со  своими детскими крупными
чертами лица и длинными ногами.  -  Я,  конечно,  умру -  ничего не скажу, а
только я очень боюсь...
     - Бояться не нужно:  наши близко, а может быть, мы еще устроим побег! -
сказала Саша Бондарева.
     - Девочки,  вы совсем не знаете диалектики...  -  начала вдруг Майя, и,
как ни тяжело было у  всех на душе,  все вдруг рассмеялись:  так трудно было
представить,  что  такие слова можно произносить в  тюрьме.  -  Конечно!  Ко
всякой боли можно притерпеться! - говорила нерастерявшаяся Майя.
     К  вечеру в  тюрьме стало тише.  В  камере горела под  потолком тусклая
электрическая лампочка,  оплетенная проволокой, углы камеры лежали во мраке.
Иногда  доносился какой-нибудь дальний окрик  по-немецки и  кто-то  пробегал
мимо камер. Иногда несколько пар ног, стуча, проходило по коридору, и слышно
было звяканье оружия.  Однажды они все вскочили,  потому что донесся ужасный
звериный крик, - кричал мужчина, и от этого было особенно страшно.
     Уля простукала в стенку к мальчикам:
     "Это не из вашей камеры?"
     Оттуда ответили:
     "Нет, это у больших..." - Так они по внутреннему коду называли взрослых
подпольщиков.
     Девушки сами  услышали,  когда  повели  из  соседней камеры.  И  тотчас
послышался стук:
     "Уля... Уля..."
     Она отозвалась.
     "Говорит Виктор... Толю увели..."
     Уля  вдруг  явственно увидела перед  собой лицо  Анатолия,  его  всегда
серьезные глаза,  которые обладали такой особенностью вдруг просиять,  точно
одарить,  -  и содрогнулась,  представив себе,  что ему предстоит.  Но в это
время щелкнул ключ в  замке,  дверь их  камеры отворилась и  развязный голос
произнес:
     - Громова!..
     Вот что осталось в  ее памяти...  Некоторое время она стояла в приемной
Соликовского.  В  кабинете кого-то  били.  В  приемной на диване сидела жена
Соликовского, с завитыми бледно-русыми пакляными волосами, с узелком в руке,
и,  зевая,  ожидала мужа.  А  рядом  сидела  маленькая девочка с  такими  же
пакляными волосами и  сонными  глазами и  ела  пирожок с  яблочной начинкой.
Дверь открылась,  и  из кабинета вывели Ваню Земнухова с неузнаваемо опухшим
лицом. Он чуть не натолкнулся на Улю, и она едва не вскрикнула.
     Потом она вместе с Соликовским стояла перед майстером Брюкнером, и тот,
должно быть,  не в  первый уже раз,  совершенно равнодушно задал ей какой-то
вопрос.  И  Шурка Рейбанд,  с  которым она танцевала в  клубе перед войной и
который пытался за ней ухаживать,  теперь,  делая вид,  что ее совершенно не
знает,  перевел ей этот вопрос. Но она не расслышала того, что он ей сказал,
потому что она,  еще будучи на воле, приготовила то, что она скажет, если ее
арестуют. И она с холодным выражением лица сказала это:
     - Я  не  буду отвечать на вопросы,  потому что не признаю за вами права
судить меня.  Делайте со  мной что хотите,  но  вы  больше ничего от меня не
услышите...
     И  майстер Брюкнер,  который за  эти  дни,  наверно,  много раз  слышал
подобные фразы, не рассердился, а сделал движение пальцами и сказал:
     - К Фенбонгу!..
     Ужасна была не боль от мучений,  -  она могла перенести любую боль, она
даже  не  помнила,  как  били  ее,  -  ужасно было,  когда  они  кинулись ее
раздевать,  и она, чтобы избавиться от их рук, вынуждена была сама раздеться
перед ними...
     Когда ее вели назад в  камеру,  навстречу ей пронесли на руках Анатолия
Попова с запрокинутой светлой головой и свесившимися до полу руками, из угла
его рта струйкой текла кровь.
     Уля все же помнила, что должна владеть собой, когда войдет в камеру, и,
может  быть,   ей  это  удалось.   Она  входила  в   камеру,   а  "полицай",
сопровождавший ее, крикнул:
     - Иванихина Антонина!..
     Уля разминулась в дверях с Тоней,  взглянувшей на нее кроткими, полными
ужаса глазами,  и  дверь за  Улей закрылась.  Но  в  это время на всю тюрьму
прозвучал пронзительный детский крик, не Тонин, а просто какой-то девочки.
     - Они взяли мою младшую!  -  вскричала Мария Андреевна Борц.  Она,  как
тигрица,  кинулась на дверь и стала биться в нее и кричать:  -  Люся!..  Они
схватили тебя, маленькую! Пустите! Пустите!..
     Маленький сынишка Марины проснулся и заплакал.


     Глава шестидесятая

     Эти дни Любку видели в Ворошиловграде, в Каменске, в Ровеньках, однажды
она попала даже в  осажденное Миллерово.  Круг ее  знакомств среди вражеских
офицеров сильно вырос.  Карманы ее были набиты дареным печеньем,  конфетами,
шоколадом, и она простодушно угощала ими первого встречного.
     С  отчаянной  отвагой  и  беспечностью кружилась она  по  самой  кромке
пропасти, с детской улыбкой и сощуренными голубыми глазами, в которых иногда
проскальзывало что-то жестокое.
     В  эту  поездку в  Ворошиловград она  снова связалась с  тем человеком,
который был ее прямым начальником.  Человек этот сказал ей, что немцы сильно
свирепствуют в  городе.  Сам он менял квартиры чуть ли не ежедневно.  Он был
немыт,  небрит,  с  глазами,  красными от  бессонницы,  но  очень  возбужден
новостями с  фронта.  Ему нужны были сведения о  ближних резервах немцев,  о
снабжении, об отдельных частях, - целый ворох сведений.
     Любке  снова  пришлось  связаться с  интендантским полковником,  и  был
момент,  когда ей  показалось,  что  вряд ли  она сможет выкарабкаться.  Все
интендантское управление,  во  главе с  этим полковником с  несвежим лицом и
обвисающими  брылями,   покидало  Ворошиловград,   покидало  с   неслыханной
торопливостью.  Поэтому и у самого полковника,  который,  чем больше он пил,
становился все стеклянней, и у других офицеров было отчаянное настроение.
     Любка  выкарабкалась только потому,  что  их  было  слишком много.  Они
мешали друг другу и  ссорились,  и  в конце концов она все-таки очутилась на
квартире,  где  жила девочка гриб-боровик.  Любка даже унесла с  собой банку
чудного варенья,  подаренного ей  лейтенантом,  который все  еще  на  что-то
надеялся.
     Любка разделась и  легла в  постель в  холодной,  нетопленной комнате с
высоким  потолком.  В  это  время  раздался  страшный стук  в  дверь.  Любка
приподняла голову.  В соседней комнате проснулись гриб-боровик и ее мама.  В
дверь так стучали,  будто хотели ее  выломать.  Любка быстро вскочила из-под
одеяла,  -  от холода она спала в лифе и в чулках,  -  сунула ноги в туфли и
влезла в платье. В комнате было совсем темно. Хозяйка испуганно спрашивала в
сенях, кто это, ей отвечали грубые голоса, - это были немцы. Любка подумала,
что это перепившиеся офицеры приехали к ней, и сильно растерялась.
     Она еще не успела сообразить,  что ей предпринять, как в комнату к ней,
стуча тяжелыми ботинками на толстой подметке,  вошли три человека, и один из
них осветил Любку электрическим фонарем.
     - Licht  [Свет!  (нем.)]  -  вскричал  чей-то  голос,  и  Любка  узнала
лейтенанта.
     Да,  это был он и  два жандарма.  У  лейтенанта было перекошено лицо от
злости,  когда  он,  держа  над  головой ночник,  поданный ему  из-за  двери
хозяйкой,  всматривался в Любку.  Он передал ночник жандарму и изо всей силы
ударил Любку по лицу. Потом растопыренными пальцами он разбросал лежавшие на
столе  у  изголовья мелкие  предметы туалета,  будто  искал  что-то.  Губная
гармоника,  лежавшая под носовым платком,  упала на пол, лейтенант со злобой
наступил на нее и смял каблуком.
     Жандармы произвели обыск во всей квартире,  а лейтенант уехал.  И Любка
поняла, что это не он привез жандармов, а они нашли Любку через него: где-то
что-то открылось, но что - этого она не мо