отором они
были победителями, - люди уже не обращали внимания на трупы врагов. И только
Катя изредка покашивалась на них с брезгливым равнодушием.
     А сражение,  одно из крупнейших в истории,  являвшееся одним из звеньев
великого разгрома гитлеровских войск под  Сталинградом,  все  шире и  мощнее
развертывалось в  своем движении на  юго-запад.  В  рассеивающемся тумане то
там,  то  здесь  вспыхивали воздушные бои,  тяжелые орудия  погромыхивали по
всему  простору степи,  и  всюду,  куда  хватал  глаз,  видны  были  картины
гигантских  передвижений  войск  и   техники,   продовольствия  и  снарядов,
передвижений, сопровождающих большие военные операции.
     К середине дня, который был уже совсем ясным, если бы не растворявшиеся
в  туманных  испарениях дымы  пожаров,  Катя  прибыла  в  штаб  гвардейского
танкового корпуса.  Это опять-таки был не штаб,  а временный командный пункт
командира   корпуса,    разместившийся   в   случайно   уцелевшем   каменном
железнодорожном здании  одной  из  станций  севернее Миллерова.  Станционный
поселок был разнесен в  щепки.  Но,  как и  во всех только что освобожденных
пунктах,  здесь  прежде  всего  бросалось  в  глаза  поразительное сочетание
продолжающейся боевой  страды  с  уже  налаживающейся советской  гражданской
жизнью.
     Первым,  кого  увидела  Катя  среди  военных на  командном пункте,  был
человек, сразу вызвавший в ее памяти мирную жизнь, и Ивана Федоровича, и всю
их  семью,  и  ее,  Катин,  труд учительницы,  а  потом скромной деятельницы
народного образования.
     - Андрей Ефимович!  Милый  вы  мой!..  -  С  этим  невольным криком она
кинулась к этому человеку и обняла его.
     Это был один из руководителей Украинского штаба партизан, который более
пяти  месяцев тому назад инструктировал Ивана Федоровича перед его  уходом в
подполье.
     - Обнимайте тогда всех!  - сказал худой моложавый генерал, глядя на нее
твердыми серыми умными глазами в длинных ресницах.
     Катя увидела загорелое жесткое лицо генерала, аккуратно подбритые, чуть
начавшие седеть виски  и  вдруг смутилась,  закрыла лицо  руками и  склонила
голову в  теплом темном крестьянском платке.  Так она и стояла в полушубке и
валенках среди этих подтянутых военных, закрыв лицо руками.
     - Ну вот,  смутили женщину!  Обращения не знаете!  -  с  улыбкой сказал
Андрей Ефимович.
     Офицеры засмеялись.
     - Простите... - Генерал чуть дотронулся своей тонкой рукой до ее плеча.
     Она отняла руки от лица, глаза ее сияли.
     - Ничего, ничего, - говорила она.
     Генерал уже помогал ей снять полушубок.
     Как  и  большинство современных командиров,  командир корпуса  был  еще
молод для  своей должности,  для своего звания.  Несмотря на  обстановку,  в
которой он  сейчас находился,  он был как-то не подчеркнуто,  а  естественно
спокоен,   точен  в  движениях  и  аккуратен,   деловит,  полон  сдержанного
грубоватого юмора  и  в  то  же  время  вежлив.  И  на  всех  военных людях,
окружавших его, лежала печать такого же спокойствия, деловитости, вежливости
и какой-то общей опрятности.
     Пока  расшифровывали  донесение  Ивана  Федоровича,  генерал  аккуратно
выложил поверх  лежащей на  столе  большой военной карты  листок  папиросной
бумаги с  мелко вычерченной картой Ворошиловградской области,  как это делал
на глазах Кати Иван Федорович.  (Трудно было представить себе,  что это было
всего лишь  позапрошлой ночью!)  Генерал разгладил листок тонкими пальцами и
сказал с видимым удовольствием:
     - Вот это работа,  я понимаю!..  Черт возьми!  - вдруг воскликнул он. -
Они опять укрепляют Миус. Обратите внимание, Андрей Ефимович...
     Андрей Ефимович склонился к  карте,  и  на  сильном лице его явственней
обозначились мелкие  морщинки,  старившие Андрея  Ефимовича.  Другие военные
тоже  приблизили свои  лица  к  маленькому листочку папиросной бумаги поверх
военной карты.
     - Нам-то уж не придется иметь с ними дело на Миусе.  Но вы знаете,  что
это значит?  -  сказал генерал,  вскинув на  Андрея Ефимовича веселый взгляд
из-под длинных своих ресниц.  - Они не так уж глупы; им теперь действительно
придется уходить с Северного Кавказа и с Кубани!
     Генерал  засмеялся,  а  Катя  покраснела,  -  настолько слова  генерала
совпадали с предположениями Ивана Федоровича.
     - А теперь посмотрим, что здесь нового для нас. - Генерал взял лежавшую
поверх военной карты большую лупу  и  стал рассматривать значки и  кружочки,
расставленные точной рукой Ивана Федоровича на  листке папиросной бумаги.  -
Это известно,  это известно...  так...  так...  -  Он разбирал смысл значков
Ивана  Федоровича  без   объяснительной  записки,   которая  еще   не   была
расшифрована.  -  Что ж, значит, ваш Василий Прохорович не так уж плох, а ты
все -  "разведка плоха,  разведка плоха"!  -  с тонко скрытой иронией сказал
генерал  стоявшему  рядом  с  ним  массивному  полковнику с  черными  усами,
начальнику штаба корпуса.
     Очень низенького роста, полный лысый военный, с лицом, лишенным бровей,
с  непередаваемой  хитрецой  в  светлых  живых  глазах,   предупредил  ответ
полковника:
     - Эти сведения, товарищ командир корпуса, у нас из того же источника, -
сказал он без смущения.
     Это и был Василий Прохорович, начальник разведки штаба корпуса.
     - О-о, а я думал, вы это сами узнали! - разочарованно сказал генерал.
     Офицеры  засмеялись.  Но  Василий  Прохорович  не  придал  значения  ни
насмешливому  замечанию  командира  корпуса,   ни   смеху   своих  товарищей
сослуживцев, - как видно, он привык к этому.
     - Нет,  вы обратите внимание,  товарищ генерал,  вот на эти данные, вот
здесь перед Деркулом.  А  ведь они отстают!  Мы уже знаем здесь побольше,  -
спокойно сказал он.
     Катя  почувствовала,  что  реплика Василия Прохоровича как  бы  снижает
значение сведений, собранных Иваном Федоровичем, сведений, ради которых она,
Катя, проделала весь этот путь.
     - Товарищ,  который передал мне  эти  сведения,  -  сказала она  резким
голосом,  -  товарищ этот просил предупредить: все новые данные, связанные с
отступлением противника,  он  будет  передавать,  и,  я  думаю,  он  их  уже
передает.  А  эта  карта  вместе с  пояснениями к  ней  дает  общую  картину
положения в области.
     - Верно,  -  сказал генерал.  -  Она  больше нужна  товарищу Ватутину и
товарищу Хрущеву.  Мы им ее и  перешлем.  А сами воспользуемся тем,  что нас
касается.
     Только   поздней   ночью   Екатерина  Павловна   дождалась  возможности
поговорить по душам с Андреем Ефимовичем.
     Они не сидели,  а  стояли в пустой,  но натопленной комнате,  при свете
трофейных немецких плошек, и Катя спрашивала:
     - Как же вы попали сюда, Андрей Ефимович, милый?
     - А чему вы удивляетесь?  Ведь мы вступили на территорию Украины.  Хоть
она еще мала,  да наша! Правительство возвращается на родную землю и наводит
советские порядки.  -  Андрей Ефимович усмехнулся, и его мужественное лицо в
мелких морщинках сразу помолодело. - Войска наши, как вам известно, вступили
во взаимодействие с украинскими партизанами.  Как же без нас тут обойтись? -
Он сверху вниз глядел на Катю,  глаза его лучились.  Но вдруг лицо его снова
стало серьезным.  - Хотел дать вам отдохнуть, а уж завтра поговорить о деле.
Да ведь вы человек мужественный!  -  Он немного смутился, но глаза его прямо
глядели в  глаза Кати.  -  Ведь  мы  хотим вас  направить обратно -  прямо в
Ворошиловград.  Нам  нужно  узнать  многое  такое,  что  только  вы  сможете
узнать...  - Он помолчал, потом сказал тихо и вопросительно: - Конечно, если
вы очень измотались...
     Но  Катя не  дала ему договорить.  Сердце ее  преисполнено было чувства
гордости и благодарности.
     - Спасибо,  -  едва выговорила она.  -  Андрей Ефимович,  спасибо!..  И
больше ничего мне не говорите. Вы не могли бы сказать ничего, что сделало бы
меня такой счастливой,  -  взволнованно говорила она, и ее загорелое, резких
очертаний  лицо,  оттененное  белокурыми волосами,  стало  прекрасным.  -  И
единственная просьба к  вам:  пошлите меня  завтра же,  не  отсылайте меня в
политуправление фронта, я не нуждаюсь в отдыхе!
     Андрей Ефимович подумал, покачал головой, потом улыбнулся.
     - Да ведь нам не к спеху,  - сказал он. - Немножко будем выравниваться,
закрепляться на занятых рубежах. Деркул, тем более Донец с ходу не возьмешь.
И   Миллерово  и  Каменск  держат  нас.   А  вам  есть  что  порассказать  в
политуправлении. Значит, нам пока не к спеху. Выступите дня через два-три...
     - Ах, почему не завтра! - воскликнула Катя, и сердце ее облилось кровью
от тоски и любви.
     На  третий  день  к  вечеру Екатерина Павловна снова  была  в  знакомой
деревне,  в хате у Гали:  Екатерина Павловна была все в том же полушубке и в
темном платке и с тем же документом учительницы с Чира.
     Теперь в этой деревушке стояли наши. Но высотки в направлениях на север
и на юг все еще были заняты противником. Линия немецких укреплений проходила
по водоразделу между Камышной и  Деркулом и  в  глубину на запад и по самому
Деркулу.
     Маленький Сашко,  такой же аккуратный и  безмолвный,  ночью провел Катю
тем  самым путем,  каким когда-то  вел  Катю  старик Фома,  и  она  попала в
хатенку, где несколько дней назад напутствовал ее Иван Федорович.
     Здесь один из многочисленных Корниенков передал ей,  что Иван Федорович
знает о ее выходе, сам жив-здоров, но повидать ее не имеет возможности.
     Идя  днем и  ночью уже без всяких сопровождающих,  давая себе отдыха не
больше двух-трех часов в  сутки,  Катя добралась до Марфы Корниенко.  И была
сражена известием о гибели Маши Шубиной.
     Была разоблачена явочная квартира на медпункте в селе Успенском. Сестры
Кротовы,   предупрежденные  своим  человеком  в   полиции,   успели  уйти  и
предупредить подпольные организации,  связанные с ними,  о провале квартиры.
Но весть о  провале пришла к Марфе Корниенко,  когда Маша была уже в пути на
Успенку.
     Попытка перехватить Машу по дороге не привела ни к чему.  Маша попала в
руки жандармерии и  была замучена там  же,  в  Успенке.  От  того же  своего
человека удалось узнать,  что Маша Шубина до  конца отрицала какую бы  то ни
было связь с подпольем и никого не выдала.
     Ужасная это  была  новость!  Но  Катя даже не  имела права терзать себе
душу: ей нужны были силы.
     Через два дня она уже была в Ворошиловграде.


     Глава пятьдесят шестая

     Даже  самый  отсталый человек в  тылу  у  немцев,  человек,  ничего  не
смысливший в делах войны, понял: гитлеровцам пришел конец.
     В  таких отдаленных от фронта местах,  как Краснодон,  это прежде всего
поняли по бегству младших компаньонов гитлеровцев, компаньонов по грабежу, -
венгерских и итальянских наемников и остатков армии Антонеску.
     Румынские офицеры и солдаты бежали по всем дорогам,  без автотранспорта
и артиллерии.  День и ночь тянулись они в своих будках на заморенных конях и
шли пешком,  засунув руки в  рукава шинелей с обожженными полами,  в высоких
шапках из козьего меха или в пилотках,  с отмороженными щеками, подвязанными
полотенцами или женскими шерстяными трусиками.
     Одна из  будок остановилась у  двора Кошевых,  из нее выскочил знакомый
офицер и  побежал в дом.  Денщик,  изогнув шею,  чтобы спрятать отмороженное
ухо, внес его большой чемодан и свой маленький.
     Офицер был с  флюсом и  без золотых погончиков.  Он  вбежал на  кухню и
сразу стал греть руки у плиты.
     - Ну, как дела? - спросил его дядя Коля.
     Офицер  не  то  чтобы  задвигал кончиком носа,  -  он  не  мог  двигать
обмороженным носом,  -  он показал на лице то выражение,  с  каким он двигал
носом, и вдруг изобразил лицом Гитлера, что ему хорошо удалось благодаря его
усикам и безумному выражению глаз.  Он изобразил Гитлера и, приподнявшись на
цыпочках,  сделал вид,  что убегает.  Он даже не улыбнулся,  настолько он не
шутил.
     - Идем домой до хазайка! - добродушно сказал денщик, опасливо покосился
на офицера и подмигнул дяде Коле.
     Они отогрелись, закусили и едва вышли со своими чемоданами, как бабушка
по какому-то наитию свыше приподняла одеяло на постели Елены Николаевны и не
обнаружила обеих простынь.
     Разгневавшись до того, что даже помолодела, бабушка кинулась за гостями
и  стала так  кричать у  калитки,  что офицер понял,  что он  вот-вот станет
центром бабьего скандала.  Он приказал денщику открыть маленький чемодан.  В
чемоданчике денщика действительно оказалась одна простыня.  Бабушка, схватив
ее, закричала:
     - А де ж друга?
     Денщик свирепо вращал глазами в сторону хозяина,  но тот, сам подхватив
свой чемодан,  уже влезал в будку.  Так он и увез простыню к себе в Румынию,
если  только  ею  не  воспользовался  какой-нибудь  партизан,  украинец  или
молдаванин,  отправивший на  тот  свет  потомка древних римлян вместе с  его
денщиком.

     Самые   рискованные  операции  удаются  подчас  лучше  самых  тщательно
подготовленных  в   силу   неожиданности.   Но   чаще   самые  крупные  дела
проваливаются из-за одного неверного шага.
     Вечером 30 декабря Сережка и  Валя с группой товарищей по дороге в клуб
увидели стоявшую у  одного  из  домов  немецкую грузовую машину,  заваленную
мешками, без всякой охраны и без водителя.
     Сережка и Валя влезли на машину и ощупали мешки:  судя по всему,  в них
были новогодние подарки.  Накануне выпал небольшой снежок,  подморозило,  от
снега было светло вокруг;  люди еще ходили по улицам; все же ребята рискнули
сбросить с  машины несколько мешков и  рассовали их  по прилегающим дворам и
сарайчикам.
     Женя  Мошков  -  директор клуба  -  и  Ваня  Земнухов -  художественный
руководитель - предложили ребятам, как только молодежь разойдется, перенести
подарки в клуб: там было много всяких укромных подвальных помещений.
     Немецкие солдаты, столпившиеся возле машины, а особенно один ефрейтор в
шубе с собачьим воротником и в эрзац-валенках,  ругались пьяными голосами, а
хозяйка дома,  неодетая,  говорила, что она не виновата. И немцы видели, что
она не виновата.  В  конце концов немцы полезли в машину,  хозяйка убежала в
дом, а немцы, свернув на съезд в балку, поехали в жандармерию.
     Ребята перетаскали мешки в клуб и спрятали в подвал.
     Утром Ваня Земнухов и Мошков,  сойдясь в клубе,  решили, что часть этих
подарков, особенно сигареты, следовало бы сегодня, под Новый год, пустить на
рынок:  организация  нуждалась  в  деньгах.  Случайно  в  клубе  оказался  и
Стахович, который поддержал это мероприятие.
     Торговля немецким мелким товаром из-под полы не была необычным явлением
на рынке:  этим занимались прежде всего немецкие солдаты, менявшие сигареты,
табак,  свечи,  бензин на водку, теплые вещи, продовольствие. Немецкое добро
перепродавалось из рук в  руки:  полиция смотрела на это сквозь пальцы.  И у
Мошкова был  уже целый штат уличных мальчишек,  охотно занимавшихся продажей
сигарет за проценты.
     Но в  этот день полиция,  произведшая с  утра обыск в ближайших к месту
пропажи домах и  не обнаружившая подарков,  специально следила,  не будет ли
кто-нибудь торговать на рынке.  И  один из мальчишек был пойман с сигаретами
самим начальником полиции Соликовским.
     На допросе мальчишка сказал,  что он выменял эти сигареты у дяденьки на
хлеб.  Мальчишку выпороли кнутом.  Но  это  был  из  тех  уличных мальчишек,
которые не раз в своей жизни были пороты;  кроме того, он был воспитан в том
духе,  что товарищей нельзя выдавать,  и избитого и наплакавшегося мальчишку
вбросили в камеру до вечера.
     Майстер Брюкнер, которому начальник полиции в ряду других дел доложил о
поимке мальчишки с  немецкими папиросами,  поставил это  в  связь с  другими
хищениями с грузовых машин и пожелал допросить мальчишку лично.
     Поздним вечером мальчишка, уснувший в камере, был разбужен и приведен в
комнату майстера Брюкнера,  где  он  предстал сразу перед двумя жандармскими
чинами, начальником полиции и переводчиком.
     Мальчишка гнусил свое.
     Майстер,  вспылив,  схватил мальчишку за ухо и  собственноручно потащил
его по коридору.
     Мальчишка очутился в  камере,  где  стояли  два  окровавленных топчана,
свисали веревки с  потолка и  на  длинном некрашеном столе на  козлах лежали
шомпола, шилья, плети, скрученные из электрического провода, топор. Топилась
железная печка.  В углу стояли ведра с водой. В камере под стенками было два
стока, как в бане.
     У козел на табуретке сидел полный лысоватый немецкий жандарм в очках со
светлой  роговой оправой,  в  черном  мундире,  с  большими красными руками,
поросшими светлым волосом, и курил.
     Мальчишка взглянул на  него,  затрясся и  сказал,  что  он  получил эти
сигареты в клубе от Мошкова, Земнухова и Стаховича.
     В  этот же день девушка с  "Первомайки",  Вырикова,  встретила на рынке
свою подругу Лядскую,  с  которой она сидела когда-то  на одной парте,  а  с
началом войны разлучилась:  отец Лядской был переведен на  работу в  поселок
Краснодон.
     Они не  то  чтобы дружили,  -  но были одинаково воспитаны в  понимании
своей выгоды,  а  такое воспитание не  располагает к  дружбе,  -  они просто
понимали друг  друга  с  полуслова,  имели  одинаковые интересы и  извлекали
обоюдную пользу из  общения друг с  другом.  С  детских лет они перенимали у
своих родителей и  у  того круга людей,  с которым общались их родители,  то
представление о мире,  по которому все люди стремятся только к личной выгоде
и целью и назначением человека в жизни является борьба за то,  чтобы тебя не
затерли, а наоборот, - ты преуспел бы за счет других.
     Вырикова и Лядская выполняли различные общественные обязанности в школе
и  привычно и свободно обращались со словами,  обозначавшими все современные
общественные и  нравственные понятия.  Но они были уверены в том,  что и эти
обязанности,  и  все  эти  слова,  и  даже знания,  получаемые ими в  школе,
придуманы людьми для того,  чтобы прикрыть их  стремления к  личной выгоде и
использованию других людей в своих интересах.
     Не проявив особенного оживления, они были все же очень довольны, увидев
друг друга.  Они дружелюбно сунули друг другу негнущиеся ладошки - маленькая
Вырикова в  ушастой  шапке  с  торчащими вперед  поверх  драпового воротника
косичками и Лядская,  большая,  рыжая,  скуластая,  с крашеными ногтями. Они
отошли в сторонку от кишащей базарной толпы и разговорились.
     - Ну  их,  этих немцев,  тоже мне  избавители!  -  говорила Лядская.  -
Культура, культура, - а они больше смотрят пожрать да бесплатно побаловаться
за  счет Пушкина...  Нет,  я  все ж  таки большего от них ожидала...  Ты где
работаешь?
     - В конторе бывшей Заготскота... - Лицо у Выриковой приняло обиженное и
злое  выражение:  наконец  она  могла  поговорить с  человеком,  который мог
осуждать немцев с правильной точки зрения.  -  Только хлеб, двести, и все...
Они  дураки!  Совершенно не  ценят,  кто сам пошел к  ним служить.  Я  очень
разочарована, - сказала Вырикова.
     - А я сразу увидела: невыгодно. И не пошла, - сказала Лядская. - И жила
сначала, правда, неплохо. Там у нас была такая теплая компания, я от них все
ездила по  станицам,  меняла...  Потом одна из-за личных счетов выдала меня,
что я не на бирже.  Да я ей -  фигу с маслом! Там у нас был уполномоченный с
биржи,  пожилой, такой смешной, он даже не немец, а с какой-то Ларингии, что
ли,  я  с  ним  пошла,  погуляла,  потом он  мне  даже сам  доставал спирт и
сигареты.  А потом он заболел и вместо него посадили такого барбоса, он меня
сразу -  на шахту.  Тоже,  знаешь,  не мед -  вороток крутить!  Я  с  того и
приехала сюда,  -  может,  схлопочу что  получше здесь на  бирже...  У  тебя
заручки там нет?
     Вырикова капризно выпятила губы.
     - Очень  я  ими  нуждаюсь!..  Я  тебе  так  скажу:  лучше иметь дело  с
военными:  во-первых,  он временно - значит, рано или поздно уйдет, ты пер