зии на Краснодон таким
невероятным делом. Он спросил:
     - Каменск-то ты знаешь?
     - Знаю, только не отсюда, а оттуда, с той стороны. Я оттуда пришел...
     - Федоренко!  -  крикнул командир таким голосом,  что где-то  зазвенела
посуда.
     Никого,  кроме них,  не было в комнате, но в то же мгновение Федоренко,
самозародившись из воздуха,  вырос перед командиром и так щелкнул каблуками,
что всем стало весело.
     - Есть Федоренко!
     - Парнишке обутки - раз. Покормить - два. Пусть отоспится в тепле, пока
не вызову.
     - Есть обутки, есть покормить, пусть спит, пока не вызовете.
     - В тепле... - И командир наставительно поднял палец. - Как баня?
     - Будет, товарищ генерал!
     - Ступай!
     Сережка и сержант Федоренко,  приятельски обнявший его за плечи,  вышли
из хаты.
     - Командующий приедет, - с улыбкой сказал командир.
     - Да ну-у?  -  весь просияв и на мгновение забыв даже боль зуба, сказал
начальник штаба.
     - Придется ведь в блиндаж переходить.  Вели,  чтоб подтопили, а то ведь
Колобок, он, знаешь, задаст! - с веселой улыбкой говорил командир дивизии.
     В  это  время  командующий армией,  которого  командир  дивизии  назвал
любовным  солдатским  прозвищем  "Колобок",  еще  спал.  Он  спал  на  своем
командном пункте, который помещался не в доме и вообще не в жилой местности,
а  в  бывшем немецком блиндаже в  роще.  Хотя  армия наступала очень быстро,
командующий придерживался принципа останавливаться не в  населенных пунктах,
а  на  каждом  новом  месте  занимать немецкие блиндажи,  а  если  они  были
разрушены,  рыть новые блиндажи для себя и для всего штаба, как в первые дни
войны.  Этого принципа он стал придерживаться после того,  как в  первые дни
войны погибло немало крупных военных,  его товарищей,  от вражеской авиации:
они не считали нужным рыть блиндажи.
     Командующий армией в  недалеком прошлом командовал дивизией,  в которую
вышел Сережка Тюленин.  Это была та самая дивизия,  с  которой ровно полгода
тому  назад  должен  был  взаимодействовать партизанский отряд,  руководимый
Иваном Федоровичем Проценко.  А командующий армией,  в прошлом командир этой
дивизии,  был  тот генерал,  с  которым Иван Федорович лично договаривался в
помещении райкома в  Краснодоне и  который так  отличился в  обороне сначала
Ворошиловграда, потом Каменска и последующими умелыми арьергардными боями во
время памятного отступления в июле и августе 1942 года.
     У   командующего  была  простая,   доставшаяся  ему  от  отца  и   деда
крестьянская фамилия.  После этих  боев она  выделилась среди фамилий других
военачальников и  сохранилась в  памяти жителей Северного Донца  и  Среднего
Дона. А теперь, за два месяца боев на Юго-Западном фронте, фамилия эта стала
известной всей стране,  как  и  фамилии других военачальников,  прославивших
себя  в  великой  Сталинградской эпопее.  "Колобок" -  это  было  его  новое
прозвище, о котором он сам и не подозревал.
     Прозвище  это  в  известном отношении отвечало его  внешности.  Он  был
низкий,  широкий в плечах, грудастый, с полным, сильным по выражению и очень
простым русским лицом.  При этой тяжеловатой внешности он был очень легок на
подъем,  подвижен,  глаза у него были маленькие,  умные, веселые, а движения
ловкие и круглые. Однако он был прозван "Колобком" не за эту свою внешность.
     По  стечению  обстоятельств он  наступал  теми  же  местами,  по  каким
отступал в июле и в августе.  Несмотря на тяжесть боев в те памятные дни, он
тогда  довольно  легко  оторвался от  противника и  укатился  в  неизвестном
направлении так, что противник и следу его не мог найти.
     Влившись в состав частей, образовавших впоследствии Юго-Западный фронт,
он вместе с  ними зарылся в  землю и так и просидел в земле вместе со всеми,
пока исступленная ярость противника не разбилась о  их каменное упорство.  А
когда пришел момент,  он вместе со всеми вылез из-под земли и  -  покатился,
сначала во  главе этой же дивизии,  потом армии,  по пятам противника,  беря
тысячи пленных и  сотни орудий,  обгоняя и оставляя у себя в тылу на доделку
разрозненные части противника, сегодня одной ногой еще на Дону, а другой уже
на Чиру, завтра одной на Чиру, а другой уже на Донце.
     И  тогда  из  самой  потаенной солдатской гущи  выкатилось это  круглое
сказочное слово "колобок" и прилепилось к нему.  И впрямь,  он катился,  как
колобок.
     Сережка вышел  к  своим  в  те  переломные дни  середины января,  когда
развертывалось    колоссальное    наступательное   движение    Воронежского,
Юго-Западного,    Донского,   Южного,   Северо-Кавказского,   Закавказского,
Волховского и Ленинградского фронтов,  приведшее к окончательному разгрому и
пленению немецко-фашистских войск,  окруженных под Сталинградом,  к  прорыву
более чем двухлетней ленинградской блокады и  к освобождению за полтора лишь
месяца таких  городов,  как  Воронеж,  Курск,  Харьков,  Краснодар,  Ростов,
Новочеркасск, Ворошиловград.
     Сережка вышел к  своим как раз в  те  дни января,  когда началось новое
мощное танковое наступление на  немецкие оборонительные укрепления по  линии
рек Деркул,  Айдар,  Оскол -  северных притоков Донца,  -  когда на  участке
железной  дороги  Каменск  -   Кантемировка  ликвидировано  было   последнее
сопротивление немецкого гарнизона в  осажденном Миллерове,  а  за два дня до
этого занята станция Глубокая и  наши  части готовились форсировать Северный
Донец.
     В  то время,  когда командир дивизии беседовал с Сережкой,  командующий
армией еще  спал.  Как  и  все  командующие,  он  все самое важное,  имеющее
отношение собственно к командованию, подготавливал и проделывал ночью, когда
люди,  не имеющие отношения к этим вопросам, не мешали ему и он был свободен
от повседневной текучки армейской жизни.  Но старший сержант Мишин, ростом с
Петра Великого,  Мишин, который при генерале, командующем армией, занимал то
же  место,  что  сержант  Федоренко  при  генерале,  командире дивизии,  уже
посматривал на дареные трофейные часы на руке - не пора ли будить.
     Командующий всегда недосыпал,  а  сегодня он  должен был  встать раньше
обычного.  По  стечению обстоятельств,  столь  нередких на  войне,  дивизии,
которая в  июле под  его командованием обороняла Каменск,  предстояло теперь
взять этот город.  Правда,  в  ней  уже мало было "стариков".  Ее  командир,
недавно произведенный в генералы, в те дни командовал полком. Таких, как он,
"старожилов" еще  можно было найти среди офицеров,  а  среди бойцов их  было
совсем мало:  дивизия на девять десятых состояла из пополнения, влившегося в
нее перед наступлением на Среднем Дону.
     В  последний раз  взглянув на  часы,  старший  сержант Мишин  подошел к
полке,  на  которой спал генерал.  Это была именно полка,  так как генералу,
который опасался сырости, всегда делали ложе на втором этаже, как в вагоне.
     Мишин,  как обычно,  вначале сильно потряс генерала, спавшего на боку с
детским лицом здорового человека с  чистой совестью.  Но,  конечно,  это  не
могло нарушить его богатырского сна,  это была только подготовка к тому, что
Мишин должен был проделать в дальнейшем.  Он просунул одну свою руку под бок
генералу, а другой обнял его сверху, под мышку, и очень легко и бережно, как
ребенка, приподнял тяжелое тело генерала в постели.
     Генерал,  спавший в халате,  мгновенно проснулся, и глаза его взглянули
на Мишина с такой ясностью, как будто он и не спал.
     - Вот и спасибо, - сказал он, с неожиданной легкостью соскочил с полки,
пригладил волосы и  уселся на табурет,  оглядываясь,  где парикмахер.  Мишин
подбросил генералу туфли под ноги.
     Парикмахер в  огромных юфтовых  сапогах и  белоснежном переднике поверх
гимнастерки уже  крутил мыло  в  отделении блиндажа,  где  помещалась кухня.
Неслышно,  как дух, он оказался возле командующего, заправил ему салфетку за
ворот халата и  зефирными касаниями мгновенно намылил ему лицо с  выбившейся
за ночь жесткой и темной щетинкой.
     Не  прошло  и  четверти  часа,   как  генерал,  уже  вполне  одетый,  в
застегнутом кителе,  массивно сидел у столика и,  пока ему подавали завтрак,
быстро просматривал бумаги,  которые одну за другой,  ловко выхватывая их из
папки  с  кожаным  верхом  и  красной  суконной изнанкой,  подавал  адъютант
генерала.  Первым  он  подал  только  поступившее сообщение о  взятии нашими
Миллерова,  но это уже не было новостью для генерала, он знал, что Миллерово
обязательно падет ночью или утром. Потом пошли разные повседневные дела.
     - Черт  их  не  учил,  оставить  им  этот  сахар  -  раз  они  уже  его
захватили!..  Переставить Сафронова с  медали "За отвагу" на  Боевое Красное
Знамя:  они там, в дивизии, думают, наверное, что рядовых можно представлять
только к  медалям,  а  к орденам только офицеров!..  Еще не расстреляли?  Не
трибунал,  а прямо редакция "Задушевного слова"!  Расстрелять немедленно, не
то самих под суд отдам!..  Ух, черти его не учили: "Требуется приглашение на
замещение..."  Я  хотя и  из солдат,  а по-русски нельзя так сказать,  право
слово.  Скажи  Клепикову,  который подписал это,  не  читая,  пусть прочтет,
выправит ошибки синим или красным карандашом и  придет ко мне с этой бумагой
лично...  Нет,  нет!  Ты мне сегодня подносишь какую-то особенную муру. Все,
все подождет, - говорил генерал, очень энергично принимаясь за завтрак.
     Командующий уже  допивал кофе,  когда  небольшого роста генерал,  ладно
скроенный,  с большим белым лбом,  казавшимся еще больше оттого, что генерал
спереди  лысел,  с  аккуратно подстриженными на  висках  светлыми  волосами,
спокойный,  точный  и  экономный в  движениях возник с  папкой возле  стола.
Внешность у него была скорее ученого, а не военного.
     - Садись, - сказал ему командующий.
     Начальник  штаба  пришел  с  делами,   более  важными,  чем  те,  какие
подсовывал командующему его  адъютант.  Но,  прежде чем приступить к  делам,
начальник штаба с улыбкой подал генералу московскую газету, самую последнюю,
доставленную самолетом в  штаб фронта и  утром сегодня разосланную по штабам
армий.
     В  газете  был  очередной список  награжденных и  повышенных в  званиях
офицеров и генералов, в том числе некоторых представленных по его армии.
     С живым,  веселым интересом, присущим военным людям, командующий быстро
читал списки вслух и,  натыкаясь на фамилии людей, знакомых по академии и по
Отечественной войне, поглядывал на начальника штаба то со значительным, то с
удивленным,  то с сомневающимся,  а то и просто с детски сияющим -  особенно
когда дело касалось его армии - выражением лица.
     В  списке был уже много раз награжденный командир той дивизии,  которой
раньше командовал "Колобок" и  из  которой вышел  также теперешний начальник
штаба армии.  Командир дивизии был награжден за давнишнее дело,  но пока это
проходило по инстанциям и только теперь попало в печать.
     - Вот не вовремя узнает,  когда Каменск брать!  - сказал командующий. -
Еще размагнитится!
     - Наоборот, подтянется, - с улыбкой сказал начальник штаба.
     - Знаем,  знаем все ваши слабости!..  Сегодня буду у него, поздравлю...
Чувырину -  поздравительную телеграмму.  Харченко -  тоже.  А Куколеву прямо
что-нибудь человеческое, понимаешь, не казенное, а что-нибудь ласковое. Рад,
рад за  него.  Я  уж думал,  не выправится он после этой Вязьмы,  -  говорил
командующий. Вдруг он хитро заулыбался. - Когда ж погоны?
     - Везут! - сказал начальник штаба и опять улыбнулся.
     Совсем недавно был опубликован приказ о введении в армии для рядового и
офицерского состава и для генералов погон, и это занимало всю армию.
     Достаточно было  командиру дивизии  сказать начальнику своего  штаба  о
приезде командующего,  как весть эта мгновенно прошла по  всей дивизии.  Она
дошла даже до тех,  кто в  это время лежал в мокрой каше из снега и грязи на
открытой степной стороне Донца,  откуда виден был крутой правый берег реки и
здания  города  Каменска,  дымившиеся во  многих  местах,  и  силуэты  наших
штурмовиков, бомбивших в тумане город.
     Когда командующий еще на  машине подъезжал ко  второму эшелону дивизии,
где встретил его сам командир, а потом они вместе пешком прошли на командный
пункт,  -  по всему пути его следования как бы невзначай возникали одиночные
фигуры и  целые группы бойцов и офицеров,  и всем хотелось не только увидеть
его,  но чтобы и  он их увидел.  Все с  особенным шиком и удальством щелкали
каблуками, и на всех лицах было выражение старания или приветливые улыбки.
     - Признавайтесь, час тому назад влезли в блиндаж, черт вас не учил, еще
стены  не  пропотели!  -  сказал  командующий,  мгновенно  разоблачив маневр
командира дивизии.
     - Так  точно,  Два  часа  назад.  Больше не  вылезем,  пока  Каменск не
возьмем,  -  говорил командир дивизии,  почтительно стоя перед командующим с
хитрым выражением в глазах и со спокойной, уверенной складкой в нижней части
лица, говорившей: "Я у себя в дивизии хозяин и знаю, за что ты будешь ругать
меня всерьез, а это так, пустяки".
     Командующий  поздравил  его  с   награждением.   И   командир  дивизии,
воспользовавшись подходящим моментом, сказал как бы небрежно:
     - Пока до дела не дошли...  здесь поблизости банька в  деревне уцелела,
топим. Тоже, поди, давно не мылись, товарищ генерал?
     - Ну-у?.. - сказал генерал очень серьезно. - А готова?
     - Федоренко!
     Выяснилось,  что  баня будет готова только к  вечеру.  Командир дивизии
наградил Федоренко таким взглядом, что было понятно: будет ему за это!
     - Вечером...  -  Командующий подумал,  нельзя ли  то-то передвинуть,  а
то-то отменить,  но вдруг вспомнил, что по дороге сюда вклинилось еще то-то.
- Придется в другой раз, - сказал он.
     Командир дивизии, по совету начальника штаба армии, который считался во
всей  армии непререкаемым военным авторитетом,  разработал свой план захвата
Каменска и  начал излагать этот  план  командующему.  Командующий послушал и
стал проявлять признаки недовольства.
     - Тут же какой треугольник: река, железная дорога, окраина города - это
же все укреплено...
     - Я высказал те же сомнения, но Иван Иванович справедливо заметил...
     Иван Иванович был начальником штаба армии.
     - Ты форсируешь ее,  а потом тебе некуда расшириться по фронту. Они все
время будут избивать тебя на подходе, - говорил командующий, тактично обходя
вопрос об Иване Ивановиче.
     Но командир дивизии понимал,  что его позицию укрепляет авторитет Ивана
Ивановича, и он снова сказал:
     - Иван Иванович говорит,  что они не могут ждать лобового удара отсюда,
примут за демонстрацию, и данные разведки нашей это подтверждают.
     - Только вы ворветесь отсюда в город, как они начнут поливать вас вдоль
по улицам и отсюда, с вокзала...
     - Иван Иванович...
     Командующий понял,  что они не сдвинутся с  места,  пока он не устранит
препятствие в лице Ивана Ивановича, и он сказал:
     - Иван Иванович ошибся.
     После того он в  довольно мягких выражениях ловкими круглыми движениями
широкой  кисти  с  короткими пальцами показал по  карте  и  по  воображаемой
местности план обхода и штурма города с совершенно другого направления.
     Командир дивизии вспомнил о  мальчишке,  который утром перешел фронт из
окрестностей города,  со  стороны  которых  командующий наметил  направление
главного удара.  И вдруг план штурма города сам собою очень легко и свободно
улегся в его голове.
     К ночи все главное и решающее было закончено в штабе дивизии и передано
полкам.  И  командиры пошли в  баньку,  случайно уцелевшую в соседней бывшей
деревушке.
     А  в пять часов утра командир дивизии и его заместитель по политической
части выехали в полки - проверить их готовность.
     В блиндаже майора Кононенко, командира полка, не спали всю ночь, потому
что  всю  ночь отдавались приказания и  разъяснения от  все  больших ко  все
меньшим командирам, применительно к их маленьким, частным, а на деле главным
и решающим задачам.
     Несмотря на  то,  что  все  уже было приказано и  разъяснено,  командир
дивизии с необыкновенной методичностью и терпением еще раз повторил то,  что
уже было сказано накануне, и проверил, что сделано майором Кононенко.
     И  майор  Кононенко,  молодой  командир,  типичный военный-труженик,  с
выбивающимся из-под ворота гимнастерки свитером, в стеганом ватнике и ватных
штанах,   без  шинели,  чтобы  легче  было  двигаться,  с  отважным,  худым,
энергичным лицом и  тихим голосом,  так же терпеливо и не очень внимательно,
потому что он все это уже знал,  выслушал командира и  отрапортовал,  что он
уже сделал.
     Это был полк,  в который попал Сережка.  Он прошел обратно всю лестницу
от  штаба дивизии до  командира роты,  получил автомат и  две гранаты и  был
зачислен в штурмовую группу, которая должна была первой ворваться на разъезд
возле Каменска.
     В  течение  последних дней  над  всей  окружающей Каменск холмистой,  в
редких кустарниках, открытой местностью крутила теплая метель. Потом ветер с
юга нагнал туман.  Снег,  на  открытых местах еще не глубокий,  начал таять,
развезло поля и дороги.
     Села  и  хутора по  обоим берегам Донца были сильно разбиты бомбежкой и
артиллерийским  обстрелом.   Бойцы   расположились  в   старых  блиндажах  и
землянках, в палатках и просто под открытым небом, не разводя костров.
     Весь день накануне штурма им  виден был  в  тумане расположенный по  ту
сторону  реки  довольно большой город  с  пустынными пересеченными улицами и
возвышающимися над  крышами жилых  домов станционной водокачкой,  уцелевшими
кое-где  трубами  заводов и  разбитыми колокольнями церквей.  Простым глазом
можно было видеть на холмах перед городом и по окраинам его немецкие дзоты.
     Сложное  чувство  владеет  советским  человеком,  одетым  в  солдатскую
шинель,  перед  сражением  за  освобождение такого  вот  населенного пункта.
Чувство нравственного подъема оттого,  что он,  человек в шинели, наступает,
освобождает свое,  кровное.  Чувство жалости к  городу и  к  жителям его,  к
матерям и  малым детишкам,  попрятавшимся в  холодные подвалы,  мокрые щели.
Ожесточение  на  противника,  который  -  это  известно  по  опыту  -  будет
сопротивляться с удвоенной, утроенной силой от сознания своих преступлений и
предстоящей расплаты.  Чувство невольной душевной заминки от понимания,  что
смерть грозит и  задача трудна.  А сколько сердец сжимается от естественного
чувства страха!
     Но  ни  один из  бойцов не  проявлял этих чувств,  все были возбужденно
веселы и грубовато шутили.
     - Колобок, раз уж он взялся, он вкатится, - говорили бойцы так, точно и
впрямь не им самим, а сказочному колобку предстояло вкатиться в этот город.
     Штурмовой  группой,  в  которую  попал  Сережка,  командовал тот  самый
сержант,  к кому он вышел,  перейдя линию фронта,  -  маленький,  подвижной,
веселый  человек,  с  лицом,  испещренным множеством мелких  морщинок,  и  с
большими глазами,  синими,  но  такими искристыми,  что казалось,  будто они
беспрерывно меняют цвет. Фамилия его была Каюткин.
     - Так ты из Краснодона? - переспросил сержант с выражением одновременно
и радости и как бы даже недоверия.
     - Бывал, что ли? - спросил Сережка.
     - У  меня  был  друг  -  девушка  оттуда,  -  сказал  Каюткин,  немного
пригрустнув, - да она эвакуировалась. Я с ней в дороге и познакомился. Очень
хорошая девушка...  Проходил я через Краснодон,  -  сказал он, помолчав. - И
Каменск я оборонял.  Все,  кто обороняли,  тот погиб,  тот в плену,  а я вот
снова тут. Слыхал стишки?
     И он прочел с серьезным лицом:

     Был задет не раз в атаке, -
     Зажило, чуть видны знаки.
     Трижды был я окружен,
     Трижды - вот он! - вышел вон.

     И хоть было беспокойно,
     Оставался невредим
     Под косым и под трехслойным,
     Под навесным и прямым...

     И не раз в пути прив