стояли у забора,  у садика. После совместного
сидения на чердаке они чувствовали себя несколько смущенно.
     - Так я зайду к тебе завтра, - сказал Сережка.

     А дома Сережка узнал то, что он рассказал потом ночью Володе Осьмухину:
об увозе раненых, оставшихся в больнице, и о гибели врача Федора Федоровича,
Это  произошло на  глазах сестры Нади,  она  и  рассказала Сережке,  как это
случилось.
     К  больнице  подъехали  две  легковые  и  несколько  грузовых  машин  с
эсэсовцами,  и Наталье Алексеевне, которая встретила их на улице, предложено
было в течение получаса очистить помещение.  Наталья Алексеевна сразу отдала
распоряжение всем,  кто может двигаться,  переходить в детскую больницу,  но
все же стала просить об удлинении срока переселения,  ссылаясь на то,  что у
нее много лежачих больных и нет транспорта.
     Офицеры уже садились в машины.
     - Фенбонг! Что хочет эта женщина? - сказал старший из офицеров большому
рыхлому унтеру с  золотыми зубами в  в  очках  в  светлой роговой оправе.  И
легковые машины отбыли.
     Очки в  светлой роговой оправе придавали эсэсовскому унтеру вид если не
ученый,  то,  во всяком случае, интеллигентный. Но, когда Наталья Алексеевна
обратилась к  нему  со  своей просьбой и  даже  попыталась заговорить с  ним
по-немецки, взгляд унтера сквозь очки прошел как бы мимо Натальи Алексеевны.
Бабьим голосом унтер позвал солдат, и они стали выбрасывать больных во двор,
не дожидаясь, пока истекут обещанные полчаса.
     Они вытаскивали больных на матрацах или просто взяв под мышки и швыряли
на газон во дворе. И тут обнаружилось, что в госпитале находятся раненые.
     Федор Федорович,  сказавшийся врачом больницы,  пытался было объяснить,
что это тяжелораненые,  которые уже никогда не будут воевать и  оставлены на
гражданское попечение.  Но унтер сказал,  что если они военные люди,  то они
считаются военнопленными и  их немедленно направят куда следует.  И  раненых
стали срывать с постелей в одном нижнем белье и швырять в грузовик одного на
другого, как попало.
     Зная вспыльчивый характер Федора Федоровича, Наталья Алексеевна просила
его уйти,  но он не уходил,  а все стоял в коридоре, в простенке между окон.
Его  загорелое лицо  темного блеска стало  серым.  Он  все  перебирал губами
остаток "козьей ножки", и у него дрожало колено так, что он иногда нагибался
и  потирал его рукою.  Наталья Алексеевна боялась отойти от  него и  просила
Надю тоже не уходить,  пока все не будет кончено.  Наде было жалко и страшно
смотреть,   как  полураздетых  раненых  в  окровавленных  бинтах  тащили  по
коридору,  иногда просто волочили по полу. Она боялась плакать, а слезы сами
собой катились из глаз ее, но все-таки она не уходила, потому что еще больше
она боялась за Федора Федоровича.
     Двое  немецких солдат тащили раненого,  которому две  недели тому назад
Федор Федорович удалил разорванную осколком мины  почку.  Раненому было  уже
значительно лучше  в  последние дни,  и  Федор Федорович очень гордился этой
операцией.  Солдаты тащили раненого по коридору, и в это время унтер Фенбонг
окликнул одного из них.  Солдат бросил раненого, которого он держал за ноги,
и  убежал в  палату,  где находился унтер,  а второй солдат потащил раненого
волоком по полу.
     Федор Федорович внезапно отделился от стены, и никто не успел уследить,
как  он  уже  был  возле солдата,  тащившего раненого.  Этот раненый,  как и
большинство из них,  несмотря на муки,  какие он испытывал,  не стонал,  но,
когда он увидел Федора Федоровича, он сказал:
     - Видал, Федор, Федорович, что делают? Разве это люди?
     И заплакал.
     Федор Федорович что-то сказал солдату по-немецки.  Наверно,  он сказал,
что так,  мол,  нельзя.  И наверно,  сказал: дай, мол, я помогу. Но немецкий
солдат засмеялся и потащил раненого дальше.  В это время унтер Фенбонг вышел
из  палаты,  и  Федор Федорович пошел прямо на  него.  Федор Федорович вовсе
побелел,  и  всего его трясло.  Он почти надвинулся на унтера и что-то резко
сказал ему.  Унтер в  черном мундире,  собравшемся складками на  его большом
рыхлом теле,  с блестящим металлическим значком на груди, изображавшим череп
и кости, захрипел на Федора Федоровича и ткнул его револьвером в лицо. Федор
Федорович отшатнулся и еще что-то сказал ему - наверно, очень обидное. Тогда
унтер,  страшно выпучив глаза под очками,  выстрелил Федору Федоровичу прямо
между глаз.  Надя видела,  как у него между глав точно провалилось,  хлынула
кровь,  и  Федор Федорович упал.  А  Наталья Алексеевна и  Надя  выбежали из
больницы, и Надя сама уже не помнила, как она очутилась дома.
     Надя сидела в косынке и халате,  как она прибежала из больницы, и снова
и  снова начинала рассказывать.  Она не плакала,  лицо у  нее было белое,  а
маленькие скулы горели пламенем,  и  блестящие глаза ее не видели тех,  кому
она рассказывала.
     - Слыхал,  шлендра? - яростно кашлял отец на Сережку. - Ей-богу, возьму
да выдеру кнутом.  Немцы в городе, а он шлендрает где ни попало. Мало мать в
могилу не свел.
     Мать заплакала.
     - Я ж извелась за тобой. Думаю, убили.
     - Убили!  - вдруг зло сказал Сережка. - Меня не убили. А раненых убили.
В Верхнедуванной роще. Я сам слышал...
     Он прошел в горницу и кинулся на кровать в подушку. Мстительное чувство
сотрясало все  его тело.  Сережке трудно было дышать.  То,  что так томило и
мучило его на  чердаке школы,  теперь нашло выход.  "Обождите,  пусть только
стемнеет!" -  думал Сережка,  корчась на постели.  Никакая сила уже не могла
удержать его от того, что он задумал.
     Спать легли рано,  не  зажигая света,  но все были так возбуждены,  что
никто не  спал.  Не  было  никакой возможности уйти незаметно,  -  он  вышел
открыто,  будто идет на двор, и шмыгнул в огород. Руками он раскопал одну из
ямок, где спрятаны были бутылки с горючей смесью, - ночью опасно было копать
лопатой.  Он слышал,  как звякнула дверь,  из хаты вышла сестра Надя и  тихо
позвала его несколько раз:
     - Сережа... Сережа...
     Она подождала немного, позвала еще раз, и дверь снова звякнула - сестра
ушла.
     Он  сунул по  бутылке в  карманы штанов и  одну  за  пазуху и  во  тьме
июльской душной ночи,  обходя "шанхайчиками" центр города, снова пробрался в
парк.
     В парке было тихо, пустынно. Но особенно тихо было в здании школы, куда
он проник через окно,  выдавленное днем.  В здании школы было так тихо,  что
каждый его шаг,  казалось,  слышен был не  только в  здании,  но  и  во всем
городе.  В высокие проемы окон на лестнице вливался снаружи какой-то смутный
свет.  И,  когда фигура Сережки возникла на  фоне одного из  этих окон,  ему
показалось,  что кто-то затаившийся в  углу во тьме теперь увидит и  схватит
его.  Но он пересилил страх и вскоре очутился на своем наблюдательном пункте
на чердаке.
     Некоторое время он посидел у оконца,  сквозь которое теперь,  ничего не
было видно,  посидел просто для того,  чтобы перевести дух. Потом он нащупал
пальцами гвоздики,  которые держали раму окна, отогнул их и тихо вынул раму.
Свежий воздух пахнул на него,  на чердаке все еще было душно.  После темноты
школы и  особенно этого чердака он  уже  мог  различать то,  что происходило
перед ним на улице.  Он слышал движение машин по городу и  видел движущиеся,
приглушенные огни  их  фар.  Непрерывное движение частей  от  Верхнедуванной
продолжалось и ночью.  Там, на всем протяжении дороги, видны были светящиеся
в ночи фары.  Некоторые машины двигались на полный свет,  он вдруг вырывался
из-за  холма ввысь,  как  свет  прожектора,  далеко прорезая ночное небо или
освещая часть степи или деревья в роще с вывернутой белой изнанкой листьев.
     У  главного входа в здание треста шла военная ночная жизнь.  Подъезжали
машины, мотоциклетки. Все время входили и выходили офицеры и солдаты, бряцая
оружием и шпорами,  слышался чуждый,  резкий говор.  Но окна в здании треста
были затемнены.
     Все  чувства Сережки были так напряжены и  так направлены в  одну цель,
что это новое,  непредвиденное обстоятельство - то, что окна были затемнены,
- не изменило его решения.  Так он просидел возле этого оконца часа два,  не
меньше. Все уже стихло в городе. Движение возле здания тоже прекратилось, но
внутри  него  еще  не  спали,   -  Сережка  видел  это  по  полоскам  света,
выбивавшегося из-за краев черной бумаги.  Но вот в  двух окнах второго этажа
свет потух,  и кто-то изнутри отворил одно окно, потом другое. Невидимый, он
стоял в  темноте комнаты у окна,  -  Сережка чувствовал это.  Потух свет и в
некоторых окнах первого этажа, и эти окна тоже распахнулись.
     - Wer ist da?  - раздался начальственный голос из окна второго этажа, и
Сережка смутно различил силуэт фигуры, перегнувшейся через подоконник. - Кто
там? - снова спросил этот голос.
     - Лейтенант Мейер, Herr Oberst, - ответил юношеский голос снизу.
     - Я не советовал бы вам открывать окна в нижнем этаже,  -  сказал голос
наверху.
     - Ужасная духота, Herr Oberst. Конечно, если вы запрещаете...
     - Нет,  я совсем не хочу, чтобы вы превратились в духовую говядину. Sie
brauchen nicht zum Schmorbraten werden, - смеясь, сказал этот начальственный
голос наверху.
     Сережка, не понимая, с бьющимся сердцем прислушивался к немецкой речи.
     В окнах гасили свет, подымали шторы, и окна открывались одно за другим.
Иногда  из  них  доносились обрывки разговора,  кто-то  насвистывал.  Иногда
кто-нибудь чиркал спичкой,  осветив на мгновение лицо,  папиросу,  пальцы, и
потом огненная точка папиросы долго еще видна была в глубине комнаты.
     - Какая огромная страна, ей конца нет, da ist ja kein Ende abzusehen, -
сказал кто-то у окна,  обращаясь,  должно быть,  к приятелю своему в глубине
комнаты.
     Немцы ложились спать.  Все затихло,  в  здании и  в  городе.  Только со
стороны  Верхнедуванной,   прорезая  резким  светом  фар  ночное  небо,  еще
двигались машины.
     Сережка слышал  биение  своего сердца,  казалось,  оно  стучит на  весь
чердак. Здесь было все-таки очень душно, Сережка весь вспотел.
     Здание треста с  открытыми окнами,  погруженное во тьму и  сон,  смутно
вырисовывалось перед  ним.  Он  видел зияющие тьмой отверстия окон  вверху и
внизу.  Да,  это  нужно было  делать сейчас...  Он  сделал несколько пробных
движений  рукой,  чтобы  вымерить  возможный размах  и  хоть  приблизительно
прицелиться.
     Бутылки,  которые он сразу,  как пришел сюда, вынул из карманов и из-за
пазухи,  стояли сбоку от  него.  Он  нащупал одну из них,  крепко сжал ее за
горлышко,   примерился  и   с  силой  пустил  в  нижнее  растворенное  окно.
Ослепительная вспышка озарила все  окно  и  даже  часть улочки между зданием
треста и  зданием школы,  и  в то же мгновение раздался звон стекла и легкий
взрыв,  похожий на то,  как будто разбилась электрическая лампочка.  Из окна
вырвалось пламя. В то же мгновение Сережка бросил в это окно вторую бутылку,
она  разорвалась в  пламени  с  сильным звуком.  Пламя  уже  бушевало внутри
комнаты, горели рамы окна, и языки огня высовывались вверх по стене, едва не
до  второго этажа.  Кто-то  отчаянно выл  и  визжал в  этой  комнате,  крики
раздались по всему зданию. Сережка схватил третью бутылку и пустил ее в окно
второго этажа напротив.
     Он слышал звук,  как она разбилась, и видел вспышку, такую сильную, что
вся внутренность чердака осветилась,  но в  это время Сережка был уже далеко
от окна,  он был уже у выхода на черную лестницу. Стремглав пронесся он этой
черной лестницей,  и,  не имея уже времени разыскивать в темноте класс,  где
было выдавлено окно,  он вбежал в  ближайшую комнату,  -  кажется,  это была
учительская,  -  быстро  распахнул окно,  выпрыгнул в  парк  и,  пригибаясь,
побежал в глубину его.
     С того момента, как он бросил третью бутылку, и до того момента, как он
осознал,  что бежит по  парку,  он  все делал инстинктивно и  вряд ли мог бы
восстановить в памяти, как все это происходило. Но теперь он понял, что надо
упасть на землю и полежать одно мгновение тихо и прислушаться.
     Слышно было,  как мышка шуршит где-то неподалеку от Сережки в траве.  С
того места,  где  он  лежал,  он  не  видел пламени,  но  оттуда,  с  улицы,
доносились крик и беготня.  Он вскочил и пробежал еще дальше,  на самый край
парка, к террикону выработанной шахты.
     Он сделал это на случай,  если будут оцеплять парк, - отсюда он уже мог
уйти при всех условиях.
     Теперь он видел огромное,  все более распространявшееся по небу зарево,
отбрасывавшее свой  багровый отсвет даже на  этот далеко отстоящий от  очага
пожара старинный гигантский террикон и  на  макушки деревьев парка.  Сережка
чувствовал, что сердце его расширяется и летит. Все тело его содрогалось, он
едва удерживался, чтобы громко не засмеяться.
     - Вот вам! Зетцен зи зих! Шпрехен зи дейч! Габен зи этвас!.. - повторял
он  с  неописуемым торжеством в  душе  этот набор фраз из  школьной немецкой
грамматики, приходивших ему на память.
     Зарево  все  разрасталось,  окрашивая небо  над  парком,  и  даже  сюда
доносилась суматоха,  поднявшаяся в  центральной части  города.  Нужно  было
уходить.  Сережка почувствовал неодолимое желание снова очутиться в  садике,
где он увидел сегодня эту девушку,  Валю Борц,  - да, он знал теперь, как ее
зовут.
     Бесшумно скользя  в  темноте,  он  выбрался на  зады  Деревянной улицы,
перелез через заборчик в  сад и уже собирался калиткой выйти на самую улицу,
когда  до  него  донесся  приглушенный  говор  людей  возле  самой  калитки.
Пользуясь тем,  что немцы еще не заняли Деревянную улицу,  жители,  осмелев,
вышли из домиков посмотреть на пожар. Сережка, обогнув домик с другого края,
бесшумно перемахнул через  забор  и  подошел к  калитке.  Там  стояла группа
женщин, освещенная заревом. Среди них он узнал Валю.
     - Что это горит? - спросил он, чтобы дать ей знать о себе.
     - Где-то на Садовой...  А может быть,  школа,  -  отвечал взволнованный
женский голос.
     - Это  горит  трест,  -  резким голосом сказала Валя  с  некоторым даже
вызовом.  -  Мама, я пойду спать, - сказала она, притворно зевнула и вошла в
калитку.
     Сережка двинулся было за нею, но услышал, как каблучки ее простучали по
ступенькам крыльца и дверь за нею захлопнулась.


     Глава двадцатая

     В  течение многих  дней  через  Краснодон и  ближние города  и  поселки
двигались главные силы немецких войск:  танковые части,  пехота на  машинах,
тяжелые пушки и гаубицы,  части связи,  обозы,  санитарные и саперные части,
штабы больших и малых соединений. Гул моторов, не умолкая, катился по небу и
по земле. Массы пыли мглою застилали небо над городом и над степью.
     В  этом тяжелом ритмическом движении неисчислимых войск и  орудий войны
был свой неумолимый порядок -  Ordnung. И казалось, нет на свете такой силы,
какая могла бы  противостоять этой силе с  ее неумолимым железным порядком -
Ordnung'oм.
     Вдавливая громадными колесами землю,  плавно и грузно катились высокие,
как вагоны, грузовики с боеприпасами и продовольствием, сплюснутые и пузатые
цистерны с  бензином.  Солдаты были в  добротном по виду и  ладно пригнанном
обмундировании.  Офицеры были нарядны.  С немцами двигались румыны,  венгры,
итальянцы.  Пушки,  танки,  самолеты этой  армии носили клейма всех  заводов
Европы.  У человека,  знавшего не только русскую грамоту, рябило в глазах от
одних марок заводов грузовых и  легковых машин,  и  он ужасался тому,  какая
производственная  сила  большинства  стран  Европы  питала  немецкую  армию,
двигавшуюся сейчас через донецкую степь в  реве моторов,  в чудовищной пыли,
мглою закрывавшей небо.
     Даже самый маленький человек, мало смысливший в делах войны, чувствовал
и видел,  как под напором этой силы советские армии откатывались на восток и
юго-восток,  все дальше,  неотвратимо,  иному казалось -  безвозвратно,  - к
Новочеркасску, Ростову за тихий Дон, к Волге, на Кубань. И кто знает правду,
где они теперь...  И  уже только по  немецким сводкам и  разговорам немецких
солдат можно догадываться,  где,  на каком рубеж" бьется,  а может быть, уже
сложил голову за землю родную сын твой, отец, муж, брат.
     В  то  время как  через город еще  продолжали двигаться немецкие части,
пожирая,  как  саранча,  все,  что еще не  было пожрано частями,  прошедшими
ранее, в Краснодоне, как в уже освоенном доме, хозяйственно и прочно оседали
глубокие  тылы  наступающих немецких  армий,  их  штабы,  отделы  снабжения,
резервные части.
     В  эти  первые дни  существования под  властью немцев никто из  местных
жителей не  разбирался в  том,  какое немецкое начальство здесь временно,  а
какое  постоянно,  какая  власть установилась в  городе и  что  требуется от
жителей,  кроме того, что творилось у каждого в доме по произволу проходящих
солдат и  офицеров.  Каждая семья существовала сама по  себе,  и,  все более
сознавая безвыходность и ужас своего положения, каждая по-своему применялась
к этому новому и ужасному положению.
     Новым и ужасным в жизни бабушки Веры и Елены Николаевны было то,  что в
их  доме расположился один из  немецких штабов во главе с  генералом бароном
фон  Венцелем,  его  адъютантом и  денщиком с  палевой  головой  и  палевыми
веснушками.  Теперь у  их дома всегда стоял немецкий часовой.  Теперь их дом
всегда  был  полон  свободно,  как  в  свой  собственный дом,  приходивших и
уходивших,  то совещавшихся,  то просто пивших и  евших немецких генералов и
офицеров,  звуков их немецкой речи и  звуков немецких маршей и немецкой речи
по радио.  А хозяева дома, бабушка Вера и Елена Николаевна, были вытеснены в
маленькую,  нестерпимо душную от беспрерывно топившейся рядом на кухне плиты
комнатку и с самого раннего утра до поздней ночи обслуживали господ немецких
генералов и офицеров.
     Еще вчера бабушка Вера Васильевна была заслужившая себе работой на селе
общественное имя персональная пенсионерка, мать геолога одного из крупнейших
трестов Донбасса,  а Елена Николаевна -  вдова видного советского работника,
заведующего земельным отделом в  Каневе,  мать лучшего ученика краснодонской
школы,  -  еще вчера обе они были всем известные и  всеми уважаемые люди.  А
теперь они были в  полном и беспрекословном подчинении у немецкого денщика с
палевыми веснушками.
     Генерал барон фон  Венцель был настолько поглощен делами войны,  что не
замечал бабушки Веры и Елены Николаевны.  Он часами сидел над картой, читал,
надписывал и подписывал бумаги, которые подавал ему адъютант, и пил коньяк с
другими генералами.  Иногда генерал сердился и кричал так,  будто командовал
на  плацу,  и  другие генералы стояли перед ним,  вытянув руки по  сдвоенным
красным лампасам.  И бабушке Вере и Елене Николаевне было ясно,  что по воле
генерала фон Венцеля движутся через Краснодон в глубь страны немецкие войска
с  танками,  самолетами,  пушками и  генералу важно  именно  то,  чтобы  они
двигались и приходили всегда вовремя и в то место,  куда им назначено. А все
то, что они делали в местах, где они проходили, это не интересовало генерала
фон Венцеля,  как не интересовало его то, что он живет в доме бабушки Веры и
Елены Николаевны.
     По  приказу  генерала  фон  Венцеля  или  с  его  холодного молчаливого
согласия возле  него  и  вокруг  него  совершались сотни  и  тысячи дурных и
грязных поступков.  В каждом доме что-нибудь отбирали,  отбирали и у бабушки
Веры и у Елены Николаевны сало,  мед,  яйца, масло, но это не мешало ему так
высоко  носить  неподвижную  узкую  голову  с  малиновым  кадыком,  уверенно
расположившимся меж пальмовых ветвей,  что казалось - ничто дурное и грязное
не в силах досягнуть до сознания генерала.
     Генерал был очень чистоплотный человек;  дважды в  день,  утром и перед
сном,  мылся с головы до ног горячей водой. Морщины на узком лице генерала и
его  кадык всегда были  чисто выбриты,  промыты,  надушены.  Для  него  была
сдела