зумной,  ясно
организованной деятельности.  Все  свободное от  производства время  он  так
умело  распределял  между  общественной  деятельностью,  физическим  трудом,
чтением, забавой, что всегда все успевал.
     В  общении с  людьми Филипп Петрович был ровен,  не выходил из себя,  в
беседе умел помолчать,  послушать человека - качество, очень редкое в людях.
Поэтому он  слыл за  хорошего собеседника,  человека душевного:  многие люди
делились с ним такими общественными и личными делами,  о каких никогда бы не
решились поговорить даже с близкими.
     При всем том он вовсе не был то, что называется добрым человеком, а тем
более мягким человеком. Он был неподкупен, строг и, если нужно, беспощаден.
     Одни люди уважали,  другие любили его,  а  были и  такие,  что боялись.
Вернее сказать,  всем людям,  общавшимся с ним,  включая жену и друзей, были
свойственны,  в  зависимости от характера человека,  все эти чувства к нему,
только в одних преобладало одно,  в других -  другое,  а в третьих - третье.
Если  делить людей  по  возрасту,  то  можно сказать,  что  взрослые люди  и
уважали,  и любили,  и боялись его, молодежь любила и уважала, а дети просто
любили.
     Вот почему Пелагея Ильинична засмеялась,  когда Филипп Петрович сказал:
"Лиза и Петька помогут мне".
     И  правда,  все  первые дни после прихода немцев,  пока Филипп Петрович
прятался, дети дежурили по очереди на улице и охраняли его.
     Ему повезло. Никто из немецких солдат не поселился у Пелагеи Ильиничны:
в  городе даже  по  соседству можно было  найти дома попросторней,  получше.
Пугала немцев балка за домом:  боялись партизан.  Немецкие солдаты,  правда,
заходили иногда посмотреть квартиру и  прихватить,  что плохо лежит.  Филипп
Петрович всякий раз прятался под полом на  кухне.  Но  никто не справлялся о
нем.
     Каждое утро,  как всегда, приходила Полина Георгиевна, скромная, тихая,
повязанная  по-деревенски  белым  чистым  платком,  отливала  молоко  в  два
глиняных кувшина и проходила со своим бидоном к Филиппу Петровичу.  Пока она
находилась у него, Пелагея Ильинична и ее мать оставались на кухне. Дети еще
спали.   Полина   Георгиевна  выходила   от   Лютикова  и   некоторое  время
задерживалась еще на кухне поболтать с женщинами.
     Так  прошла  неделя,  а  может  быть,  немного  больше.  Однажды Полина
Георгиевна, прежде чем передать Лютикову уличные новости, тихо сказала:
     - На работу зовут вас, Филипп Петрович...
     Он   вдруг  весь   изменился:   выражение  спокойствия  и   равнодушия,
медлительность движений,  иногда почти неподвижность,  - все это, напущенное
на себя Филиппом Петровичем,  пока он жил здесь невидимый,  слетело с него в
одно мгновение.
     Мощным,  львиным броском он  подскочил к  двери и  выглянул в  соседнюю
горницу. Там, как всегда, никого не было.
     - Всех зовут? - спросил он.
     - Всех...
     - Николай Петрович?
     - Он...
     - А был он?..  -  пытливо вглядываясь в глаза Соколовой, спросил Филипп
Петрович.
     Ему не нужно было пояснять Полине Георгиевне,  где был Бараков,  -  все
это  она  знала,  все  это  было уже  раньше условлено между нею и  Филиппом
Петровичем.
     - Был, - сказала она чуть слышно.
     Филипп Петрович не стал суетлив,  не повысил голоса,  - нет, но все его
большое,  тяжелое тело,  оплывшее книзу лицо,  глаза и  голос его -  все это
налилось  энергией,   будто  в   нем   какая-то   туго   скрученная  спираль
развертывалась.
     Он  сунул  два  плотных,  негнущихся и  в  то  же  время  точных пальца
мастерового в наружный карманчик пиджака,  вынул крохотный, мелко исписанный
лоскуточек бумажки и подал Полине Георгиевне.
     - К завтрему, к утру... И побольше!
     Полина Георгиевна мгновенно спрятала листочек у себя на груди.
     - Немного обождите в столовой. Сейчас я вам хозяев пришлю...
     Пелагея Ильинична и  мать ее вошли в  соседнюю горлицу,  куда перешла и
Полина  Георгиевна  со   своим  бидоном.   Они  стоя  обменивались  уличными
новостями.  Потом Филипп Петрович окликнул Соколову из кухни,  и она вышла к
нему.
     Он  держал в  руке  свернутую пачку газет.  На  лице  Полины Георгиевны
выразилось удивление:  это  были  сложенные вчетверо и  свернутые в  толстую
трубку номера газеты "Правда".
     - В бидон,  -  сказал Филипп Петрович.  -  Пусть клеят там же, на самых
видных местах.
     У  Полины Георгиевны даже сердце забилось:  как ни невероятно это было,
ей  показалось в  первое  мгновение,  что  Филипп  Петрович  получил  свежую
"Правду".  Полина Георгиевна не  утерпела и,  прежде чем  засунуть сверток в
бидон, взглянула на число.
     - Старые, - сказала она, не в силах скрыть разочарование.
     - Не старые. Большевистская правда не стареет, - сказал Лютиков.
     Она  быстро  перебрала  несколько  номеров.   В  большинстве  это  были
праздничные номера за разные годы,  с  портретами Ленина и Сталина.  Замысел
Лютикова стал ясен ей. Она туже свернула газеты в трубку и сунула в бидон.
     - Чтобы не  забыть,  -  сказал Филипп Петрович:  -  Пусть Остапчук тоже
выходит на работу. Завтра...
     Полина Георгиевна молча кивнула головой.  Она не знала,  что Остапчук -
это  Матвей Шульга,  и  не  знала,  где он  скрывается,  -  она знала только
квартиру, где нужно было передать распоряжение Лютикова: на эту квартиру она
тоже носила молоко.
     - Спасибо.  Bсe...  -  Филипп Петрович подал  ей  свою  большую руку  и
вернулся в комнату.
     Он тяжело опустился на стул,  уперся ладонями с растопыренными пальцами
в  колени и  посидел так некоторое время.  Взглянул на часы:  они показывали
начало  восьмого.  Медленными,  спокойными  движениями  он  снял  поношенную
рубашку,  достал белую, свежую, повязал галстук, причесал волосы, поседевшие
особенно на висках и спереди, надел пиджак и вышел на кухню, где после ухода
Полины Георгиевны снова хлопотали Пелагея Ильинична и ее мать.
     - Что  ж,  Пелагея Ильинична,  дайте мне  того молочка,  из-под бешеной
коровки, и хлебца, коли есть. На работу пойду, - сказал он.
     Минут  через  десять,  аккуратно и  чисто одетый,  в  черной кепке,  он
обычной дорогой, ни от кого не таясь, шагал по улицам города в направлении к
Центральным мастерским треста "Краснодонуголь",


     Глава двадцать третья

     Среди  многочисленных чинов  немецкой  армии  и  администрации  "нового
порядка",  двигавшейся вслед за армией, прибыл в Краснодон лейтенант Швейде,
пожилой,   очень  худой,   седоватый  немец,   техник  из   так  называемого
горнорудного батальона. Никто из краснодонцев не запомнил дня его появления:
как  и  все  чины,  он  был одет в  стандартную военную форму с  непонятными
знаками различия.
     Он  занял под  свою  особу большой четырехквартирный стандартный дом  с
четырьмя кухнями,  и  для всех четырех кухонь с первой же минуты появления в
доме господина Швейде оказалось достаточно работы. Он привез с собой большую
группу других немецких чинов,  но  все  они поселились отдельно от  него,  а
непосредственно с ним поселилось несколько немцев-поваров,  немка-экономка и
денщик.  Вскоре,  однако, штат его прислуги вырос за счет russischen Frauen,
как  безлично называл он  присланных к  нему биржей труда служанок,  прачку,
переводчицу,  портниху,  а  в  скором времени еще  и  коровницу,  свинарку и
птичницу.  Коровы,  свиньи  завелись  у  господина Швейде  поистине  как  по
мановению волшебного жезла,  но  особенное личное пристрастие испытывал он к
домашней птице.
     В  конце концов это не  так уж  выделило бы среди прочих немецких чинов
лейтенанта  горнорудного  батальона.  Однако  о  нем  заговорили  в  городе.
Господин Швейде и  другие прибывшие с  ним  чиновники заняли помещение школы
имени Горького в парке.  И вместо школы возникло в городе новое учреждение -
дирекцион No 10.
     Это  военизированное учреждение,  как  выяснилось,  было  самым главным
административно-хозяйственным управлением,  которому подчинялись теперь  все
шахты  и  связанные с  ними  предприятия Краснодонского района  со  всем  их
имуществом и оборудованием, какое не успели вывезти или взорвать, и со всеми
рабочими,  которые не успели или не смогли уйти.  Это учреждение было только
одним   из   многочисленных  ответвлений  большого   акционерного  общества,
носившего   длинное   претенциозное   название:   "Восточное   общество   по
эксплуатации угольных  и  металлургических предприятий".  Правление общества
находилось в городе Сталино,  снова переименованном в Юзовск. Так называемое
"Восточное   общество"   опиралось   на   "Окружные   управления  горных   и
металлургических предприятий".  Дирекцион No  10 в  числе прочих дирекционов
подчинялся окружному управлению в городе Шахты.
     Все это было так хорошо устроено и  еще того лучше распланировано,  что
углю и  металлу советского Донбасса теперь только и  оставалось течь широким
потоком в  карманы немецкого "Восточного общества".  И господин Швейде отдал
распоряжение,  чтобы все рабочие, служащие и инженерно-технические работники
шахт  и  заводов  бывшего  треста  "Краснодонуголь" немедленно  приступили к
работе.
     Сколько  тяжких  сомнений терзало в  ту  пору  душу  рабочего человека,
прежде чем он вынужден был принять решение о выходе на работу,  когда родные
шахты и заводы стали собственностью врагов отчизны,  когда сыновья и братья,
мужья и  отцы отдавали свои жизни на поле брани против врагов отчизны!  Лица
рабочих  и  служащих,  вышедших на  работу  в  Центральные мастерские,  были
одновременно угрюмыми и  смущенными,  люди  избегали смотреть в  глаза  друг
другу, почти не разговаривали.
     Мастерские были открыты настежь со дня последней эвакуации. Никто их не
запирал, не сторожил, потому что никто уже не был заинтересован в том, чтобы
все,   что  осталось  в  мастерских,  пребывало  в  целости  и  сохранности.
Мастерские были открыты, но никто не пошел в цехи. Рабочие даже не группами,
поодиночке,  редко-редко по двое, расположились среди хлама и лома во дворе,
молча ожидали начальство.
     И  тогда появился инженер-механик Бараков,  стройный,  сильный и  такой
моложавый для  своих  тридцати пяти  лет,  с  самоуверенным выражением лица,
одетый  не  только опрятно,  а  с  претензией.  У  него  был  черный галстук
бабочкой.  Шляпу он нес в  руке,  и  его гладко выбритая голова лоснилась на
солнце. Бараков подошел к этой разрозненной группе рабочих во дворе, вежливо
поздоровался,  на  мгновение замялся и  решительным шагом  прошел в  главный
корпус.  Рабочие, не ответив на его приветствие, молча проводили его глазами
и видели в распахнутую настежь дверь, как он прошел через механический цех в
конторку.
     Немецкое начальство не торопилось.  Было уже жарко, когда во двор вошли
через  проходную  будку  заместитель  Швейде  господин  Фельднер  и  русская
женщина-переводчица с пышной прической.
     Как  это  часто  случается  в  природе,   господин  Фельднер  по  своим
физическим качествам и  по темпераменту был прямой противоположностью своему
начальнику.  Лейтенант Швейде был худ,  недоверчив,  молчалив.  Фельднер был
маленький кругленький крикун  и  болтун.  Его  голос,  работавший на  разной
степени повышенных интонациях,  можно было услышать еще издалека,  и  всегда
казалось,  что  это  идет не  один немец,  а  несколько спорящих между собой
немцев.  Господин Фельднер был в военной форме,  в крагах, в серой фуражке с
сильно вздернутой спереди тульей.
     Фельднер в сопровождении переводчицы подошел к рабочим,  -  они один за
другим встали,  и  это доставило ему некоторое удовольствие.  Не делая паузы
между тем,  что он говорил только что переводчице,  и тем,  что хотел теперь
сказать рабочим,  он выпалил одну длинную,  а может быть, несколько коротких
немецких фраз.  И,  пока женщина переводила,  он  продолжал кричать.  Должно
быть,  состояние молчания было неведомо ему.  Можно было предполагать, что с
того момента,  как он испустил первый крик, выйдя из чрева матери, он уже не
останавливался и всю остальную жизнь беспрерывно пребывал в состоянии разных
форм и степеней крика.
     Он  интересовался,  нет ли  здесь кого-нибудь из  старой администрации,
потом  велел рабочим идти  в  цехи  и  проводить его,  Фельднера.  Несколько
рабочих сопроводили идущего впереди кричащего немца вместе с  переводчицей в
конторку  механического цеха,  где  находился  Бараков.  Напыжившись  и  так
высоко,  как  это  только  было  доступно ему,  задирая голову  в  фуражке с
вздернутой  тульей,  Фельднер  толкнул  дверь  пухлым  кулачком  и  вошел  в
конторку.   Женщина  вошла  вслед  за  ним  и   притворила  дверь.   Рабочие
остановились возле послушать.
     Сначала  слышен  был  только  крик  Фельднера,  будто  несколько немцев
ссорились.  Ждали, что переводчица вот-вот скажет, о чем он все-таки кричит,
но,  к  всеобщему удивлению,  Бараков сам заговорил по-немецки.  Он  говорил
вежливо,  спокойно и, насколько могли об этом судить рабочие возле конторки,
свободно обращаясь с чужим языком.
     То ли потому,  что Бараков говорил по-немецки, то ли смысл того, что он
говорил,  удовлетворял немца,  но Фельднер постепенно переходил на все менее
громкие интонации крика.  И вдруг совершилось чудо: немец замолчал. Замолчал
и Бараков.  Через несколько мгновений немец вскричал уже в совершенно мирном
тоне.  Они  вышли из  конторки -  впереди Фельднер,  за  ним Бараков,  сзади
переводчица.  Бараков,  окинув рабочих холодным невеселым взглядом,  сказал,
что не следует расходиться, а надо ждать его, Баракова, пока он не вернется.
И  они в том же порядке пошли через цех к выходу,  причем красивый и сильный
Бараков,  забегая  сзади,  показывал  маленькому  кругленькому карикатурному
немцу, где удобней пройти. Ужасно было смотреть на это!
     Через  некоторое время  Бараков уже  сидел  в  учительской школы  имени
Горького,  теперь  кабинете  начальника дирекциона No  10  господина Швейде.
Фельднер  и   неизвестная  переводчица  присутствовали  при  разговоре,   но
переводчице так и не пришлось проявить свои знания в немецком языке.
     Как мы уже сказали,  в  отличие от болтливого и экспансивного Фельднера
лейтенант Швейде был не речист. От невозможности высказаться он казался даже
угрюмым,  хотя на  самом деле он  не  был  угрюмым,  а  любил все  радости и
наслаждения жизни.  Необыкновенно тощий,  он  страшно много ел.  Трудно было
даже понять,  куда вмещается все то количество пищи,  которое он поглощал, и
как все это проходит через его организм.  Он до самозабвения любил и Madchen
и  Frauen,  а  в  нынешнем своем  положении особенно russischen Madchen  und
russischen Frauen.  И для того чтобы заманивать в дом наименее стойких среди
них,  он  каждый вечер  устраивал в  своем четырехквартирном особняке шумные
вечеринки с  подачей разнообразных жарких и сладких,  не говоря уже о разных
сортах вин. Он так и говорил поварам:
     - Готовьте побольше!  Kocht  reichlich Essen!  Чтобы  russischen Frauen
наелись и напились!..
     И действительно, при исключительно нечленораздельном характере его речи
это  было единственное,  чем  он  мог  пленить russischen Frauen того сорта,
какой только и мог попасть в его дом.
     Неумение  связывать  слова   в   фразы  породило  в   господине  Швейде
недоверчивое отношение ко всем людям,  которые делали это легко.  Не доверял
он   даже  своему  заместителю  Фельднеру.   Можно  себе  представить,   как
недоверчиво относился Швейде к людям других наций!
     В  этом  смысле  Бараков  попал  в  самое  невыгодное  положение.   Но,
во-первых,  Бараков поразил господина Швейде тем, что легко связывал слова в
фразы не на русском,  а на немецком языке.  А во-вторых Бараков купил Швейде
лестью.  Господину лейтенанту ничего уже не  оставалось,  как только принять
ее.
     - Я    один   из    немногих   оставшихся   в    живых   представителей
привилегированного класса  старой России,  -  говорил Бараков,  не  сводя  с
господина Швейде  своих  немигающих глаз,  -  я  с  самого детства влюблен в
германский  гений,  особенно  в  области  хозяйства,  собственно  в  области
производства...  Мой  отец был  директором одного из  крупнейших предприятий
известного в  старой России общества "Сименс -  Шуккерт".  Немецкий язык был
вторым  родным языком в  нашей  семье.  Я  воспитан на  немецкой технической
литературе.  И  вот  теперь я  буду иметь счастье работать под  руководством
такого выдающегося специалиста,  как вы,  господин Швейде. Я сделаю все, что
вы мне прикажете...
     Бараков вдруг увидел,  что  переводчица смотрит на  него с  удивлением,
которого она даже не в силах скрыть.  Черт его знает,  откуда немцы выкопали
эту лохматую стерву! Если она здешняя, она не может не знать, что Бараков не
один из  оставшихся в  живых представителей привилегированного класса старой
России,  а  потомственный и  почетный представитель целой  династии донецких
шахтеров Бараковых. На чисто выбритой голове его выступил пот.
     Пока он говорил,  господин Швейде молча проделал некоторую мыслительную
работу,   не  отразившуюся,  впрочем,  на  его  лице,  потом  сказал  не  то
утвердительно, не то вопросительно:
     - Вы  коммунист...  Бараков  махнул  рукой.  Это  движение его  руки  и
одновременно выражение  его  лица  можно  было  истолковать  так:  "Какой  я
коммунист!",  или  так:  "Сами знаете,  что  мы  все обязаны были быть здесь
коммунистами".  Или даже так:  "Да,  коммунист, но тем лучше для вас, если я
иду к вам служить".
     Жест этот на  некоторое время удовлетворил господина Швейде.  Надо было
объяснить  этому  русскому  инженеру,  насколько важно  пустить  Центральные
мастерские,  чтобы с их помощью восстановить оборудование шахт.  Эту сложную
мысль господин Швейде построил на отрицании.
     - Ничего нет.  Es ist nichts da,  - сказал он и мучительно посмотрел на
Фельднера.
     Фельднер,  испытывавший неимоверные страдания оттого,  что пришлось так
долго молчать в присутствии начальника,  автоматически выкрикнул все "нет" в
подтверждение начальнической мысли.
     - Механизмов нет!  Транспорта нет! Инструментов нет! Леса для крепления
нет! Рабочих нет! - кричал он.
     Ему  даже жалко было,  что  он  не  может назвать еще что-нибудь,  чего
"нет".
     Швейде  удовлетворенно кивнул  головой,  подумал и  с  трудом  повторил
по-русски:
     - Нитшево нет, - also, уголь нет!
     Он откинулся на спинку стула и посмотрел сначала на Баракова,  потом на
Фельднера.  Поняв этот взгляд,  как сигнал к  действию,  Фельднер закричал о
том, чего же ждет, наконец, от Баракова "Восточное общество".
     Бараков с  трудом выбрал в  этом сплошном крике паузу-щелку,  в которую
ему удалось всунуть фразу о  том,  что он будет делать все,  что он в  силах
сделать.
     Тут господином Швейде опять овладело чувство недоверия.
     - Вы коммунист, - повторил он.
     Бараков криво усмехнулся и повторил свой жест.
     Вернувшись в мастерские,  Бараков вывесил на воротах большое объявление
о том, что он, директор Центральных мастерских "дирекциона No 10, предлагает
всем рабочим,  служащим и  инженерам вернуться на свои места и  принимает на
работу всех желающих по таким-то и таким-то специальностям.
     Даже  самые отсталые из  людей,  допустивших сделку со  своей совестью,
когда  решили  выйти  на  работу,  были  душевно ушиблены тем,  что  инженер
Бараков, участник финской и Отечественной войн, добровольно согласился стать
директором важнейшего для немцев предприятия.  Но  еще не  успела просохнуть
краска на  объявлении,  как  в  мастерские явился не  кто  иной,  как Филипп
Петрович Лютиков,  - тот Лютиков, которого не только в мастерских, а во всей
партийной организации Краснодона называли коммунистической совестью.
     Он явился утром, ни от кого не таясь, чисто одетый и гладко выбритый, в
белой рубашке под черным пиджаком и  с  праздничным галстуком.  И  сразу был
зачислен в мастерские по старой должнос