их  слышать,  Ваня
Земнухов сказал Жоре:
     - Слушай,  ты,  абрек!  Честное слово,  все  с  тобой  согласны.  Но...
придержи язык.  Во-первых,  это дело совести каждого.  А во-вторых, ты же не
можешь поручиться за  всех.  А  ну,  как кто-нибудь невзначай трепанет,  что
тогда будет - и тебе и всем нам?
     - Почему  ты  назвал меня  абреком?  -  спросил Жора,  в  черных глазах
которого появилось вдохновенно-самодовольное выражение.
     - Потому, что ты черный и действуешь, как наездник.
     - Ты знаешь,  Ваня,  когда я  перейду в подполье,  я обязательно возьму
себе кличку "Абрек", - понизив голос до шепота, сказал Жора Арутюнянц.
     Ваня разделял мысли и настроения Жоры Арутюнянца.  Но во все,  о чем бы
сейчас Ваня ни думал, властно вторгалось чувство счастья от близости Клавы и
чувство гордости,  когда он  вспоминал свое  поведение у  переправы и  снова
слышал слова Ковалева:  "Ваня,  спаси их"  -  и  чувствовал себя  спасителем
Клавы.  Это чувство счастья было тем более полным, что Клава разделяла с ним
это  чувство.  Если бы  не  беспокойство за  отца и  не  жалобные причитания
матери,  Клава  Ковалева  была  бы  открыто  и  просто  счастлива с  любимым
человеком здесь,  в залитой солнцем донецкой степи,  несмотря на то,  что на
горизонте то там,  то тут возникали башни немецких танков,  стволы зениток и
каски,  каски,  каски немецких солдат,  мчавшиеся над  золотистой пшеницей в
реве моторов и в пыли.
     Но  среди всех  этих людей,  так  по-разному думавших о  судьбе своей и
всего  народа,  было  два  человека,  тоже  очень разных по  характеру и  по
возрасту,  но  удивительно схожих тем,  что  оба они находились в  состоянии
небывалого морального подъема и  энергической деятельности.  Одним  из  этих
людей был Валько, а другим - Олег.
     Валько  был  человек  немногословный,  и  никто  никогда не  знал,  что
совершается в душе его под цыганской внешностью.  Казалось, все в его судьбе
изменилось к худшему.  А между тем никогда еще его не видели таким подвижным
и веселым.  Всю дорогу он шел пешком, обо всех заботился, охотно заговаривал
с ребятами, то с одним, то с другим, будто испытывая их, и все чаще шутил.
     А Олегу тоже не сиделось в бричке.  Он вслух выражал нетерпение,  когда
же,  наконец,  увидит  мать,  бабушку.  Он  с  наслаждением потирал  кончики
пальцев,  слушая Жору Арутюнянца, а то вдруг начинал подсмеиваться над Ваней
и Клавой или с робким заиканием утешал Улю, или нянчил трехлетнего братишку,
или объяснялся в  любви тетушке Марине,  или пускался в длинные политические
разговоры с дедом.  А иногда он шагал рядом с бричкой,  молчаливый,  с резко
обозначившимися  на  лбу  продольными  морщинами,  с  упрямой,  еще  детской
складкой полных  губ,  как  бы  чуть  тронутых отзвуком улыбки,  с  глазами,
устремленными вдаль с задумчивым, сурово-нежным выражением.
     Они были уже не более чем в  одном переходе от Краснодона,  когда вдруг
наскочили на  какую-то отбившуюся команду немецких солдат.  Немецкие солдаты
деловито -  даже не очень грубо,  а именно деловито -  обшарили обе подводы,
взяли из чемоданов Марины и  Ули все шелковые вещи,  сняли с  отца Виктора и
Валько сапоги и взяли у Валько старинные золотые часы,  которые, несмотря на
купание, что он перенес, великолепно шли.
     Душевное   напряжение,    какое   они   испытывали   в    этом   первом
непосредственном столкновении с  немцами,  от  которых  все  ждали  худшего,
перешло в  смущение друг перед другом,  а потом в неестественное оживление -
все наперебой изображали немцев,  как они обшаривали подводы,  поддразнивали
Марину,  очень сокрушавшуюся по шелковым чулкам, и даже не пощадили Валько и
отца  Виктора,  больше  других  чувствовавших себя  смущенно в  бриджах и  в
тапочках.  И  только Олег не разделял этого ложного веселья,  в  лице у него
долго стояло резкое, злое выражение.
     Они подошли к  Краснодону ночью и  по совету Валько,  полагавшего,  что
ночное движение в  городе воспрещено,  не пошли в  город,  а остановились на
ночлег в  балке.  Ночь была месячной.  Все были взволнованы и долго не могли
уснуть.
     Валько пошел разведать,  куда тянется балка.  И  вдруг услышал за собой
шаги.  Он обернулся,  остановился и  при свете месяца,  блестевшего по росе,
узнал Олега.
     - Товарищ Валько,  мне очень нужно с  вами поговорить.  Очень нужно,  -
сказал Олег тихим голосом, чуть заикаясь.
     - Добре,  -  сказал Валько.  -  Да стоя придется,  бо дюже мокро.  - Он
усмехнулся.
     - Помогите мне  найти  в  городе кого-нибудь из  наших подпольщиков,  -
сказал Олег, прямо глядя в потупленные под сросшимися бровями глаза Валько.
     Валько резко  поднял голову и  некоторое время  внимательно изучал лицо
Олега.
     Перед ним стоял человек нового, самого юного поколения.
     Самые,   казалось   бы,   несоединимые   черты   -   мечтательность   и
действенность,  полет фантазии и практицизм, любовь к добру и беспощадность,
широта  души  и  трезвый  расчет,  страстная  любовь  к  радостям  земным  и
самоограничение,  -  эти,  казалось бы,  несоединимые черты  вместе  создали
неповторимый облик этого поколения.
     Валько хорошо знал его,  это поколение,  потому что оно в  большой мере
было сколком с него самого.
     - Подпольщика ты вроде уже нашел,  -  с усмешкой сказал Валько, - а что
нам дальше делать, об том мы сейчас поговорим.
     Олег молча ждал.
     - Я вижу, ты не сегодня решился, - сказал Валько.
     Он  был  прав.  Едва  возникла непосредственная угроза  Ворошиловграду,
Олег,  впервые скрыв от  матери свое намерение,  пошел в  райком комсомола и
попросил, чтобы его использовали при организации подпольных групп.
     Его очень обидели, когда сказали без всякого объяснения причин примерно
следующее:
     - Вот что, хлопец: собирай-ка свои манатки да уезжай подобру-поздорову,
да поживее.
     Он не знал, что райком комсомола не создавал самостоятельных подпольных
групп,  а  те  комсомольцы,  которых  оставляли  в  распоряжение  подпольной
организации,  были уже выделены заранее. Поэтому ответ, который он получил в
райкоме, не только не был грубым, а был даже, в известном смысле, выражением
внимания к товарищу. И ему пришлось уехать.
     Но  в  тот  самый  момент,  как  прошло  первое  напряжение событий  на
переправе и Олегу стало ясно,  что уйти не удалось, его так и озарила мысль:
теперь мечта его осуществится!  Вся тяжесть бегства,  расставания с матерью,
неясности всей его судьбы свалилась с  души его.  И  все силы души его,  все
страсти, мечты, надежды, весь пыл и напор юности - все это хлынуло на волю.
     - Оттого ты так и подобрался, что решился, - продолжал Валько. - У меня
у самого такой характер. Еще вчера - иду, а все у меня из памяти не выходит:
то,  как мы шахту взорвали,  то,  вижу,  армия отступает,  беженцы мучаются,
дети.  И такой у меня мрак на душе!  - с необыкновенной искренностью говорил
Валько.  -  Должен был радоваться тому, что хоть семью увижу, с начала войны
не видался, - а в сердце все стучит: "Ну, а дальше что?.." Так было вчера. А
что ж сегодня?  Армия наша ушла. Немец нас захватил. Семью я не увижу. Может
быть, никогда не увижу. А на душе у меня отлегло. Почему? Потому, что теперь
у меня один шлях, як у чумака. А это для нашего брата самое главное.
     Олег чувствовал,  что сейчас в балке под Краснодоном, при свете месяца,
чудно блестевшего по росе,  этот суровый,  сдержанный человек со сросшимися,
как у цыгана, бровями говорит с ним, с Олегом, так откровенно, как он, может
быть, не говорил ни с кем.
     - Ты вот что:  ты с этими ребятами связи не теряй,  это ребята свои,  -
говорил Валько.  - Себя не выдавай, а связь с ними держи. И присматривай еще
ребят,  годных к делу,  таких, что покремнистей. Но только смотри, без моего
ведома ничего не предпринимай,  - завалишься. Я тебе скажу, когда и что тебе
делать...
     - Вы знаете, кто оставлен в городе? - спросил Олег.
     - Не знаю, - откровенно сознался Валько. - Не знаю, но найду.
     - А мне как вас находить?
     - Тебе меня находить не надо. Коли б у меня была квартира, я бы ее тебе
все равно не назвал, а у меня, откровенно сказать, ее пока что нет.
     Как ни печально было являться вестником гибели мужа и  отца,  но Валько
решил на первых порах укрыться в семье Шевцова, где знали и любили Валько. С
помощью такой отчаянной девчонки,  как Любка, он надеялся установить связи и
подыскать квартиру в более глухом месте.
     - Ты лучше дай мне свой адрес, я тебя найду.
     Валько несколько раз вслух повторил адрес Олега, пока не затвердил.
     - Ты не бойся,  я тебя найду,  - тихо говорил Валько. - И коли не скоро
обо мне услышишь,  не рыпайся,  жди...  А  теперь иди,  -  сказал он и своей
широкой ладонью легонько подтолкнул Олега в плечо.
     - Спасибо вам, - чуть слышно сказал Олег.
     С  необъяснимым волнением,  словно  бы  несшим его  по  росистой траве,
подходил он к лагерю. Все уже спали, одни лошади похрустывали травою да Ваня
Земнухов сидел в головах у спящей Клавы и ее матери,  обхватив руками острое
колено.
     "Ваня,  друг любимый",  -  с размягченным чувством, которое у него было
теперь ко всем людям,  подумал Олег.  Он подошел к  товарищу и  с  волнением
опустился рядом с ним на мокрую траву.
     Ваня повернул к нему свое лицо, бледное при свете месяца.
     - Ну  как?  Что он  сказал тебе?  -  живо спросил Ваня своим глуховатым
голосом.
     - О  чем  ты  спрашиваешь?  -  сказал  Олег,  удивившись  и  смутившись
одновременно.
     - Что Валько сказал? Знает он что-нибудь?
     Олег в нерешительности смотрел на него.
     - Уж не думаешь ли ты со мной в прятки играть? - сказал Ваня с досадой.
- Не маленькие же мы в самом деле!
     - К-как  ты  узнал?  -  все  более  изумляясь,  глядя  на  друга широко
раскрытыми глазами, шепотом спросил Олег.
     - Не так уж мудрено узнать твои подпольные связи, они такие же, как и у
меня,  - сказал Ваня с усмешкой. - Неужто ты думаешь, что я тоже не думал об
этом?
     - Ваня!..  -  Олег  своими большими руками схватил и  крепко сжал узкую
руку Земнухова, сразу ответившую ему энергичным пожатием. - Значит, вместе?
     - Конечно, вместе.
     - Навсегда?
     - Навсегда,  -  сказал Ваня очень тихо и серьезно. - Пока кровь течет в
моих жилах.
     Они смотрели друг другу в лицо, блестя глазами.
     - Ты знаешь,  он пока ничего не знает. Но сказал - найдет. И он найдет,
- говорил Олег  с  гордостью.  -  Ты  ж  смотри  в  Нижней  Александровке не
задержись...
     - Нет,  об этом не думай, - решительно тряхнув головой, сказал Ваня. Он
немного смутился. - Я только устрою их.
     - Любишь ее? - склонившись к самому лицу Вани, шепотом спросил Олег.
     - Разве о таких вещах говорят?
     - Нет,  ты не стесняйся.  Ведь это же хорошо,  это же очень хорошо. Она
т-такая чудесная,  а  ты...  О  тебе у  меня даже слов нет,  -  с  наивным и
счастливым выражением в лице и в голосе говорил Олег.
     - Да,  столько  приходится переживать и  нам  и  всем  людям,  а  жизнь
все-таки прекрасна, - сказал Ваня.
     - В-верно,  в-верно,  - сказал Олег, сильно заикаясь, и слезы выступили
ему на глаза.
     Немногим более недели прошло с той поры, как судьба свела на степи всех
этих разнородных людей:  и  ребят и  взрослых.  Но вот в  последний раз всех
вместе осветило их  солнце,  вставшее над степью,  и  показалось,  что целая
жизнь оставалась за их плечами,  -  такой теплотой,  и грустью,  и волнением
наполнились их сердца, когда пришла пора расставаться.
     - Ну,  хлопцы та дивчата...  -  начал было Валько,  один,  в  бриджах и
тапочках, оставшийся посреди балки, махнул смуглой рукой и ничего не сказал.
     Ребята обменялись адресами,  дали обещание держать связь, простились. И
долго еще они видели друг друга после того,  как растеклись в разные стороны
по степи.  Нет-нет да и взмахнет кто-нибудь рукой или платком.  Но вот один,
потом другие исчезли за холмом или в балке.  Будто не было этого совместного
пути в великую страшную годину, под палящим солнцем...
     Так Олег Кошевой переступил порог родного дома, занятого немцами.


     Глава двадцать первая

     Марина с  маленьким сыном поселилась в комнатке рядом с кухней вместе с
бабушкой Верой и Еленой Николаевной.  А Николай Николаевич и Олег сбили себе
из досок два топчана и кое-как устроились в дровяном сарайчике во дворе.
     Бабушка Вера,  истомившаяся без  слушателей (не  могла же  она  считать
собеседником денщика с  палевыми веснушками!),  сразу обрушила на  них ворох
городских новостей.
     Дня два тому назад на  входных будках наиболее крупных шахт,  на здании
школ имени Горького и имени Ворошилова, на здании райисполкома и еще кое-где
были  наклеены  большевистские листовки,  написанные от  руки.  Под  текстом
стояла  подпись:  "Краснодонский районный комитет ВКП(б)".  Удивительно было
то,  что рядом с  листовками наклеены были номера газеты "Правда" за  старые
годы с портретами Ленина и Сталина. По слухам, из разговоров немецких солдат
было известно,  что в разных районах области,  особенно по Донцу, на границе
Ворошиловградской  и   Ростовской   областей,   в   Боково-Антрацитовском  и
Кременском районах  партизаны  нападают  на  немецкий  транспорт и  воинские
части.
     До  сих  пор  ни  один  коммунист и  ни  один комсомолец не  явились на
специальную регистрацию к  немецкому коменданту ("Да чтоб я сама им в глотку
полезла, - нехай воны там подавятся!" - сказала бабушка Вера), но многих уже
раскрыли и поарестовали. Ни одно предприятие и учреждение не работает, но по
приказу  немецкого  коменданта люди  обязаны  являться  по  месту  работы  и
отсиживать положенные часы.  По словам бабушки Веры, на работу в Центральных
электромеханических    мастерских     треста     "Краснодонуголь"    явились
инженер-механик Бараков и Филипп Петрович Лютиков.  По слухам,  их не только
не тронули,  а назначили Баракова директором мастерских, а Лютикова оставили
на старой должности - начальником механического цеха.
     - И кто бы мог ждать от таких людей?  То ж старые члены партии! Бараков
на фронте был,  ранен был! А Лютиков - такой общественник, его ж уси знають!
Чи воны сказились, чи що? - недоумевала и негодовала бабушка Вера.
     Еще она сказала о  том,  что немцы вылавливают в городе евреев и увозят
под Ворошиловград,  где будто бы образовано "гетто",  но многие говорят, что
на  самом деле евреев довозят только до Верхнедуванной рощи и  там убивают и
закапывают.  И  Мария  Андреевна Борц  очень  боится за  своего мужа,  чтобы
кто-нибудь его не выдал.
     С того момента,  как Олег вернулся домой,  то оцепенение, в котором все
дни со времени его отъезда,  а особенно с приходом немцев,  находилась Елена
Николаевна,  снялось с  нее,  точно волшебной рукою.  Она  теперь все  время
находилась в состоянии душевного напряжения и той энергической деятельности,
которая так свойственна была ее  натуре.  Как орлица над выпавшим из  гнезда
орленком,  кружила она над своим сыном.  И  часто-часто ловил он  на себе ее
внимательный,  напряженно-беспокойный взгляд:  "Как ты, сынок? В силах ли ты
вынести все это, сынок?"
     А он после того нравственного подъема,  который испытал в дороге, вдруг
впал в  глубокое душевное оцепенение.  Все было не  так,  как он представлял
себе.
     Юноше,  вступающему в борьбу,  она предстает в мечтах, как беспрерывный
ряд подвигов против насилия и  зла.  Но зло оказалось неуловимым и  каким-то
невыносимо, мерзко будничным.
     Не было в живых лохматого,  черного,  простодушного пса, с которым Олег
так любил возиться. Улица с вырубленными в дворах и палисадниках деревьями и
кустами выглядела голой.  И  по  этой  голой улице,  казалось,  ходили голые
немцы.
     Генерал барон фон Венцель так же  не  замечал Олега,  Марины и  Николая
Николаевича, как он не замечал бабушки Веры и Елены Николаевны.
     Бабушка Вера,  правда, не чувствовала ничего оскорбительного для себя в
поведении генерала.
     - То ж ихний новый порядок,  - говорила бабушка. - А я вже стара и знаю
ще от дида своего,  що то дуже старый порядок,  як був у  нас при крепостном
праве. При крепостном праве у нас тож булы немцы - помещики, таки ж надменни
и  таки ж  каты,  як  цей барон,  хай ему очи повылазять.  Що ж  мени на его
обижаться?  Он  все равно будет такой,  пока наши не прийдуть та не выдеруть
ему глотку...
     Но  для  Олега  генерал  с  его  узкими  блестящими штиблетами и  чисто
промытым кадыком был главным виновником того невыносимого унижения,  в какое
повергнуты были Олег и  близкие ему люди и все люди вокруг.  Освободиться от
этого  чувства  унижения,   казалось,  можно  было,  только  убив  немецкого
генерала,  но на место этого генерала появится другой,  и  притом совершенно
такой же - с чисто промытым кадыком и блестящими штиблетами.
     Адъютант  на  длинных  ногах  стал  уделять  много  вежливого холодного
внимания Марине и  все  чаще заставлял ее  прислуживать ему  и  генералу.  В
бесцветных глазах его, когда он смотрел на Марину, было презрительное и в то
же  время  мальчишеское  любопытствующее  выражение,  будто  он  смотрел  на
экзотическое  животное,  которое  может  доставить  немало  развлечения,  но
неизвестно, как с ним обходиться.
     Теперь  излюбленным  занятием  адъютанта  было  -   поманить  конфеткой
маленького  сына  Марины  и,  дождавшись,  когда  мальчик  протянет  толстую
ручонку,  быстро отправить конфетку в  рот к  себе.  Адъютант проделывал это
раз,  и другой,  и третий,  пока мальчик не начинал плакать.  Тогда,  присев
перед мальчиком на корточки на длинных своих ногах,  адъютант высовывал язык
с  конфеткой на  красном кончике,  демонстративно сосал  и  жевал конфетку и
долго хохотал, выкатив бесцветные глаза.
     Он  был противен Марине весь -  от  длинных ног до  неестественно белых
ногтей. Он был для нее не только не человек, а даже не скотина. Она брезгала
им, как брезгают в нашем народе лягушками, ящерицами, тритонами. И, когда он
заставлял  ее  прислуживать  себе,   она  испытывала  чувство  отвращения  и
одновременно ужаса перед тем, что она находится во власти этого существа.
     Но кто поистине делал жизнь молодых людей невыносимой, так это денщик с
палевыми веснушками. У денщика было удивительно много свободного времени: он
был  главным среди других денщиков,  поваров,  солдат хозяйственной команды,
обслуживавшей генерала.  И все свободное время денщика уходило на то,  чтобы
снова и  снова расспрашивать молодых людей,  как они хотели уйти от немцев и
как им это не удалось, и, в который уже раз, высказывать им свои соображения
о том, что только глупые или дикие люди могут хотеть уйти от немцев.
     Он преследовал молодых людей в дровяном сарае,  где они отсиживались, и
на  дворе,  когда они выходили подышать свежим воздухом,  и  в  доме,  когда
генерал  отсутствовал.   И   только  появление  бабушки  освобождало  их  от
преследований денщика.
     Как это было ни странно, но громадный, с красными руками денщик, внешне
державшийся с бабушкой так же развязно,  как и со всеми,  побаивался бабушки
Веры.  Немец-денщик и  бабушка Вера изъяснялись друг с  другом на чудовищной
помеси русского и немецкого языков,  подкрепляемой мимической работой лица и
тела,  всегда  очень  точной и  ядовитой у  бабушки и  всегда очень  грубой,
какой-то плотской,  и глупой,  и злой у денщика. Но они великолепно понимали
друг друга.
     Теперь вся семья сходилась в  дровяном сарайчике завтракать,  обедать и
ужинать,  и все это проделывалось точно украдкой. Ели постные борщи, зелень,
вареную картошку и  -  вместо хлеба -  пшеничные пресные лепешки бабушкиного
изготовления.  У бабушки было припрятано еще немало всякого добра.  Но после
того  как  немцы  пожрали все,  что  плохо  лежало,  бабушка стряпала только
постное,  стараясь показать немцам,  что больше и нет ничего.  Ночью,  когда
немцы спали,  бабушка