м. Он не был и карьеристом
или человеком,  ищущим личной выгоды.  А  он был из породы молодых людей,  с
детских  лет   приближенных  к   большим  людям  и   испорченных  постоянным
заимствованием некоторых внешних проявлений их  власти  в  такое  время  его
жизни,  когда  он  еще  не  мог  понимать истинного содержания и  назначения
народной власти и  того,  что  право на  эту  власть заработано этими людьми
упорным трудом и воспитанием характера.
     Способный мальчик,  которому все давалось легко, он был еще на школьной
скамье замечен большими людьми в  городе,  замечен потому,  что  его братья,
коммунисты,  тоже  были большие люди.  С  детства вращаясь среди этих людей,
привыкнув в  среде своих сверстников говорить об  этих людях,  как о  равных
себе,  поверхностно начитанный,  умеющий легко выражать устно и письменно не
свои мысли,  которых он еще не сумел выработать,  а чужие,  которые он часто
слышал,  он,  еще  ничего  не  сделав  в  жизни,  считался среди  работников
районного комитета комсомола активистом.  А  рядовые комсомольцы,  лично  не
знавшие его,  но  видевшие его на всех собраниях только в  президиуме или на
ораторской трибуне,  привыкли считать его не  то  районным,  не то областным
работником.  Не  понимая истинного содержания деятельности тех людей,  среди
которых  он  вращался,  он  прекрасно разбирался в  их  личных  и  служебных
отношениях,  кто с  кем соперничает и  кто кого поддерживает,  и создал себе
ложное представление об  искусстве власти,  будто оно состоит не в  служении
народу, а в искусном маневрировании одних людей по отношению к другим, чтобы
тебя поддерживало больше людей.
     Он  перенимал у  этих  людей их  манеры насмешливо-покровительственного
обращения друг с другом,  их грубоватую прямоту и независимость суждений, не
понимая,  какая большая и  трудная жизнь стоит за  этой  манерой.  И  вместо
живого, непосредственного выражения чувств, так свойственного юности, он сам
был всегда нарочито сдержан,  говорил искусственным тихим голосом,  особенно
если приходилось говорить по телефону с незнакомым человеком,  и вообще умел
в отношениях с товарищами подчеркнуть свое превосходство.
     Так  с  детских лет он  привык считать себя незаурядным человеком,  для
которого не обязательны обычные правила человеческого общежития.
     Почему,  в  самом деле,  он должен был погибнуть,  а  не спастись,  как
другие, как этот партизан, которого встретила Любка? И какое право имел этот
человек возвести на него такое подозрение,  когда не он, Стахович, а другие,
более ответственные люди, виноваты в том, что отряд попал в такое положение?
     Пока  ребята  в   нерешительности  молчали,   Стахович  даже  несколько
подбодрился такими рассуждениями. Но вдруг Сережка резко сказал:
     - Начался огонь в  другом месте,  а  он лег себе на спинку и поплыл!  А
огонь  начался оттого,  что  отряд на  прорыв пошел,  где  каждый человек на
счету. Выходит, все пошли, чтобы его спасти?
     Ваня Туркенич,  командир,  сидел, ни на кого не глядя, со своей военной
выправкой, с лицом необыкновенной чистоты и мужественности. И он сказал:
     - Солдат должен выполнять приказ.  А  ты  сбежал во  время боя.  Короче
говоря -  дезертировал в  бою.  У  нас  на  фронте за  это расстреливали или
сдавали в штрафной батальон. Люди кровью искупали свою вину...
     - Я крови не боюсь... - сказал Стахович и побледнел.
     - Ты просто зазнайка, вот и все! - сказала Любка.
     Все посмотрели на Олега:  что же он об этом думает? И Олег сказал очень
спокойно:
     - Ваня Туркенич уже  все сказал,  лучше не  скажешь.  А  по  тому,  как
Стахович держится, он, видно, вовсе не признает дисциплины... Может ли такой
человек быть в штабе нашего отряда?
     И, когда Олег так сказал, прорвалось то, что было у всех на душе.
     Ребята со  страстью обрушились на  Стаховича.  Ведь  они  вместе давали
клятву,  -  как же  мог Стахович давать ее,  когда на  совести его был такой
поступок,  как же он мог не сознаться в нем? Хорош товарищ, который способен
был осквернить такой святой день!  Конечно,  нельзя ни минуты держать такого
товарища в штабе.  А девушки, Люба и Уля, даже ничего не говорили, настолько
они презирали Стаховича, и это было ему всего обидней.
     Он  совсем  растерялся и  смотрел униженно,  стараясь всем  заглянуть в
глаза, и все повторял:
     - Неужели вы мне не верите? Дайте мне любое испытание...
     И тут Олег действительно показал, что он уже не Олег, а Кашук.
     - Но ты понимаешь сам, что тебя нельзя оставить в штабе? - спросил он.
     И Стахович вынужден был признать,  что,  конечно, его нельзя оставить в
штабе.
     - Важно,  чтобы ты сам понимал это,  - сказал Олег. - А задание мы тебе
дадим,  и не одно.  Мы тебя проверим.  За тобой останется твоя пятерка,  и у
тебя будет немало возможностей восстановить свое доброе имя.
     А Любка сказала:
     - У него семья такая хорошая - даже обидно!
     Они  проголосовали  за   вывод  Евгения  Стаховича  из  штаба  "Молодой
гвардии". Он сидел, опустив голову, потом встал и, превозмогая себя, сказал:
     - Мне это очень тяжело,  вы  сами понимаете.  Но я  знаю -  вы не могли
поступить иначе.  И я не обижаюсь на вас.  Я клянусь...  -  У него задрожали
губы, и он выбежал из комнаты.
     Некоторое время  все  тяжело  молчали.  Трудно давалось им  это  первое
серьезное разочарование в товарище. И очень трудно было резать по живому.
     Но Олег широко улыбнулся и сказал, чуть заикаясь:
     - Д-да он еще п-поправится, ребята, ей-богу!
     И Ваня Туркенич поддержал его своим тихим голосом:
     - А  вы  думаете,  на  фронте  таких  случаев не  бывает?  Молодой боец
поначалу струсит, а потом такой еще из него солдат, любо-дорого!
     Любка поняла,  что пришло время подробно рассказать о  встрече с Иваном
Федоровичем.  Она умолчала,  правда,  о том, как она попала к нему, - вообще
она не имела права рассказывать о той,  другой стороне ее деятельности, - но
она даже показала,  пройдясь по комнате,  как он принял ее и что говорил.  И
все  оживились,  когда Любка сказала,  что представитель партизанского штаба
одобрил их и похвалил Олега и на прощание поцеловал Любку.  Должно быть,  он
на самом деле был доволен ими.
     Взволнованные,  счастливые,  с  некоторым  даже  удивлением,  настолько
по-новому они видели себя, они стали пожимать руки и поздравлять друг друга.
     - Нет,  Ваня,  подумай только, только подумай! - с наивным и счастливым
выражением  говорил  Олег  Земнухову.  -  Молодая  гвардия  существует,  она
признана даже областным руководством!
     А  Любка  обняла Улю,  с  которой она  подружилась с  того  совещания у
Туркенича,  но с которой еще не успела поздороваться,  и поцеловала ее,  как
сестру.
     Потом Олег снова заглянул в  свою книжку,  и Ваня Земнухов,  который на
прошлом заседании был выделен организатором пятерок,  предложил наметить еще
руководителей пятерок, - ведь организация будет расти.
     - Может быть,  начнем с Первомайки? - сказал он, весело взглянув на Улю
сквозь профессорские очки.
     Уля  встала с  опущенными вдоль тела  руками,  и  вдруг на  всех  лицах
несознаваемо отразилось  то  прекрасное,  счастливое,  бескорыстное чувство,
какое  в  чистых душах  не  может не  вызывать девичья красота.  Но  Уля  не
замечала этого любования ею.
     - Мы,  то  есть  Толя  Попов  и  я,  предлагаем  Витю  Петрова  и  Майю
Пегливанову, - сказала она. Вдруг она увидела, что Любка с волнением смотрит
на нее.  - А на Восьмидомиках пусть Люба подберет: будем соседями, - сказала
она своим спокойным и свободным грудным голосом.
     - Ну что ты,  право!  -  Любка покраснела и  замахала своими беленькими
ручками: какой же она, в самом деле, организатор!
     Но все поддержали Улю,  и Любка сразу присмирела:  в одно мгновение она
представила  себя  организатором  на   "Восьмидомиках",   и   ей  это  очень
понравилось.
     Ваня Туркенич нашел, что пришло время внести предложение, о котором они
условились ночью с  Олегом.  Он рассказал все,  что случилось с Олегом и чем
это могло угрожать не только ему,  а  всей организации,  и предложил вынести
решение,  которое навсегда запрещало бы  Олегу  участвовать в  операциях без
разрешения штаба.
     - Я думаю,  этого даже объяснять не надо,  -  сказал он. - Конечно, это
решение должно распространяться и на меня.
     - Он п-прав, - сказал Олег.
     И  они  единодушно приняли это  решение.  Потом  встал Сережка и  очень
смутился.
     - У меня даже два сообщения, - хмуро сказал он, выпятив подпухшие губы.
     Всем вдруг стало так  смешно,  что  некоторое время ему даже не  давали
говорить.
     - Нет,  я хочу сначала сказать об этом Игнате Фомине. Неужто ж мы будем
терпеть эту сволочь?  - вдруг сказал Сережка, багровея от гнева. - Этот иуда
выдал Остапчука,  Валько, и мы еще не знаем, сколько наших шахтеров лежит на
его черной совести!..  Я что предлагаю?..  Я предлагаю его убить,  -  сказал
Сережка. - Поручите это мне, потому что я его все равно убью, - сказал он.
     И всем вдруг стало ясно, что Сережка действительно убьет Игната Фомина.
     Лицо  Олега стало очень серьезным,  крупные продольные складки легли на
его лбу. Все члены штаба смолкли.
     - А что?  Он правильно говорит,  - спокойным, тихим голосом сказал Ваня
Туркенич.  -  Игнат  Фомин  -  злостный предатель наших людей.  И  его  надо
повесить.  Повесить в  таком месте,  где  бы  его могли видеть наши люди.  И
оставить на  груди плакат,  за что повешен.  Чтобы другим неповадно было.  А
что,  в самом деле? - сказал он с неожиданной для него жестокостью в голосе.
- Они небось нас не помилуют!.. Поручите это мне и Тюленину.
     После того  как  Туркенич поддержал Тюленина,  у  всех  на  душе словно
отпустило.  Как ни велика была в их сердцах ненависть к предателям, в первый
момент им было трудно переступить через это.  Но Туркенич сказал свое веское
слово,  это был их старший товарищ,  командир Красной Армии, - значит, так и
должно быть.
     - Конечно, мы должны получить разрешение на это от старших товарищей, -
сказал Олег,  -  но  для  этого надо иметь наше общее мнение...  Я  поставлю
сначала  на  голосование предложение Тюленина  о  Фомине,  а  потом  -  кому
поручить, - пояснил он.
     - Вопрос довольно ясен, - сказал Ваня Земнухов.
     - Да,  вопрос ясен,  а все-таки я поставлю отдельно вопрос о Фомине,  -
сказал Олег с какой-то мрачной настойчивостью.
     И  все  поняли,  почему Олег так настаивает на  этом.  Они дали клятву.
Каждый должен был  снова решить это  в  своей душе.  В  суровом молчании они
проголосовали за казнь Фомина и поручили казнить его Туркеничу и Тюленину.
     - Правильно решили!  Так с ними и надо,  со сволочами!  -  со страстным
блеском в глазах говорил Сережка. - Перехожу ко второму сообщению...
     Врач  больницы,  Наталья  Алексеевна,  та  самая  женщина с  маленькими
пухлыми ручками и глазами беспощадного,  практического выражения, рассказала
Сережке,  что в поселке,  в восемнадцати километрах от города, носящем также
название Краснодон,  организовалась группа молодежи для  борьбы с  немецкими
оккупантами.  Сама Наталья Алексеевна не состояла в этой группе,  а узнала о
ее существовании от своей сожительницы по квартире в поселке,  где постоянно
жила мать Натальи Алексеевны, - от учительницы Антонины Елисеенко, и обещала
ей помочь установить связь с городом.
     По предложению Сережки штаб поручил связаться с этой группой Вале Борц,
поручил  заочно,  потому  что  связные,  Нина  и  Оля  Иванцовы и  Валя,  не
присутствовали на  заседании штаба,  а  вместе с  Мариной сидели в  сарае на
дворе и охраняли штаб.
     Штаб "Молодой гвардии" воспользовался тем,  что Елена Николаевна и дядя
Коля уехали на несколько дней в  район,  где жила родня Марины,  -  обменять
кое-какие вещи на хлеб.  Бабушка Вера Васильевна,  притворившись,  будто она
верит,  что  ребята собрались на  вечеринку,  увела тетю Марину с  маленьким
сыном в сарай.
     Пока они  заседали,  уже  стемнело,  и  бабушка Вера неожиданно вошла в
комнату. Поверх очков, у которых одна из держалок, заправленная за ухо, была
отломана и  прикручена черной  ниткой,  бабушка  Вера  взглянула на  стол  и
увидела, что бутылка с водкой не тронута и кружки пустые.
     - Вы бы хоч чай пили, я вам як раз подогрела! - сказала она, к великому
смущению подпольщиков. - А Марину я уговорила лечь спать с сыном в сарае, бо
там воздух чище.
     Бабушка привела Валю,  Нину  и  Олю  и  принесла чайник и  с  какого-то
дальнего донышка дальнего ящика -  даже  не  буфета,  а  комода,  -  достала
несколько конфет, потом закрыла ставни, зажгла коптилку и ушла.
     Теперь,  когда молодые люди  остались одни  при  этой чадящей коптилке,
маленькое колеблющееся пламя которой выделяло из  полумрака только случайные
детали  лиц,   одежды,   предметов,  они  действительно  стали  походить  на
заговорщиков. Голоса их звучали глуше, таинственней.
     - Хотите послушать Москву? - тихо спросил Олег.
     Все поняли это как шутку. Только Любка вздрогнула слегка и спросила:
     - Как - Москву?
     - Только одно условие: ни о чем не спрашивать.
     Олег вышел во двор и почти тотчас же вернулся.
     - Потерпите немножечко, - сказал он.
     Он скрылся в темной комнате дяди Коли.
     Ребята сидели молча,  не  зная,  верить ли  этому.  Но разве можно было
шутить этим здесь, в такое время!
     - Ниночка, помоги мне, - позвал Олег.
     Нина Иванцова пошла к нему.
     И  вдруг из комнаты дяди Коли донеслось негромкое,  такое знакомое,  но
всеми  уже  почти  забытое  шипение,  легкий  треск,  звуки  музыки:  где-то
танцевали.  Все  время  врывались немецкие марши.  Спокойный голос  пожилого
человека по-английски перечислял цифры убитых на земном шаре,  и  кто-то все
говорил и говорил по-немецки,  быстро, исступленно, будто боялся, что ему не
дадут договорить.
     И вдруг сквозь легкое потрескивание в воздухе,  который словно входил в
комнату волнами из большого-большого пространства, очень ясно, на бархатных,
едва  весомых  низах,  торжественно,  обыденно,  свободно заговорил знакомый
голос диктора Левитана:
     "...   От  Советского  Информбюро...   Оперативная  сводка  за  седьмое
сентября... вечернее сообщение..."
     - Записывайте,  записывайте!  -  вдруг  зашипел  Ваня  Земнухов  и  сам
схватился за карандаш. - Мы завтра же выпустим ее!
     А  этот свободный голос с  свободной земли говорил через тысячеверстное
пространство:
     "...  В  течение седьмого сентября наши войска вели ожесточенные бои  с
противником  западнее  и   юго-западнее  Сталинграда,   а  также  в  районах
Новороссийск  и  Моздок...  На  других  фронтах  существенных  изменений  не
произошло..."
     Отзвуки великого боя точно вошли в комнату.
     Юноши и девушки,  подавшись вперед,  с телами, вытянутыми как струны, с
иконописными лицами  и  глазами,  темными  и  большими при  свете  коптилки,
безмолвные, слушали этот голос свободной земли.
     У порога,  прислонившись к двери,  не замечаемая никем,  стояла бабушка
Вера с худым, иссеченным морщинами бронзовым лицом Данте Алигьери.


     Глава сорок первая

     Электрический свет  подавался только в  немецкие учреждения.  Дядя Коля
воспользовался тем,  что  линия  к  дирекциону  и  комендатуре проходила  не
улицей,  а  по границе с соседним двором,  -  один из столбов стоял у самого
дома Коростылевых. Радиоприемник хранился в его комнате, под половицами, под
комодом,  а  провод во  время пользования приемником выводился в  форточку и
сцеплялся с проводом, обвивавшим длинный шест с крючком, а шест подвешивался
на главный провод, возле столба.
     Сводка Информбюро... Во что бы то ни стало им нужна была типография!
     Володя Осьмухин,  Жора Арутюнянц и  Толя "Гром гремит" выкопали в парке
только остатки шрифта.  Возможно,  люди, закапывавшие его, не имели тары под
рукой,  в спешке высыпали шрифт в яму и прикрыли землей. А немецкие солдаты,
рывшие ложементы для машин и  зенитных установок,  вначале не  разобрались в
том,  что это такое.  Они разбросали часть шрифта вместе с землей,  а потом,
спохватившись,  доложили по начальству. Наверно, шрифт куда-нибудь был сдан,
но  какая-то  мелочь еще  осталась на  дне ямы.  В  течение нескольких дней,
терпеливо копаясь  в  земле,  ребята  находили остатки шрифта  по  радиусу в
несколько метров от места, где он был обозначен по плану, и выбрали все, что
там  было.  Для  надобности Лютикова этот  шрифт был  непригоден.  И  Филипп
Петрович разрешил Володе использовать шрифт для "Молодой гвардии".
     Старший брат Земнухова,  Александр, находившийся теперь в армии, был по
профессии типографский рабочий. Он работал долгое время в местной типографии
газеты "Социалистическая родина",  куда Ваня частенько заходил за ним. И вот
под  наблюдением  Вани  Володя  сконструировал  маленький  печатный  станок.
Металлические части  Володя  украдкой выточил в  механическом цехе,  а  Жора
взялся сделать деревянный ящик,  в котором все это должно было быть собрано,
и кассы для набора.
     Отец Жоры был столяр.  Правда,  вопреки ожиданиям Жоры, ни отец его, ни
даже мать,  с ее характером,  после прихода немцев не взялись за оружие.  Но
все же  Жора не сомневался,  что постепенно он приучит их к  своим занятиям.
После зрелого обдумывания он  нашел,  что  мать  его  слишком уж  энергичная
женщина и ее надо приучать в последнюю очередь, а надо начать с отца. И отец
Жоры,  человек пожилой,  тихий,  ростом под подбородок сыну,  -  сын целиком
удался в  мать,  с ее характером,  с ее ростом и цветом волос,  как вороново
крыло,  -  отец Жоры, сильно недовольный тем, что подпольщики передали такой
щепетильный заказ  через несовершеннолетнего сына,  тайно от  жены  сделал и
ящик и кассы.  Конечно,  он не мог знать того, что Жора и Володя были теперь
сами крупными людьми - руководителями пятерок.
     Дружба ребят перешла уже в  такие отношения,  когда они и  дня не могли
прожить,  не видя друг друга.  Только с  Люсей Осьмухиной у Жоры по-прежнему
сохранялись напряженно-официальные отношения.
     Несомненно,   это  был  тот  случай,   когда  люди  не   могут  сойтись
характерами.   Они   оба  были  очень  начитанные,   но   Жора  любил  книги
научно-политического содержания,  а  Люсю волновали в книгах главным образом
страсти,  -  надо сказать,  она была старше его годами.  Правда,  когда Жора
пытался проникнуть взором в  туманное будущее,  ему льстило,  что Люся будет
вполне свободно владеть тремя иностранными языками,  но  все  же  он  считал
такое образование недостаточно основательным и  был,  может быть,  не так уж
тактичен, пытаясь сделать из Люси инженера-строителя.
     В общем с первой же секунды,  как они встречались, светлый вспыхивающий
взор Люси и черный решительный взор Жоры скрещивались,  как стальные клинки.
И  на  всем протяжении,  пока они были вместе,  большей частью не одни,  они
атаковали друг друга короткими репликами, надменными и язвительными у Люси и
подчеркнуто сдержанными и дидактическими у Жоры.
     Наконец наступил день,  когда ребята,  вчетвером, собрались в комнате у
Жоры -  он  сам,  Володя Осьмухин,  Толя "Гром гремит" и  Ваня Земнухов,  их
старший товарищ и  руководитель,  который не  столько как поэт,  сколько как
автор  большинства листовок  и  лозунгов  "Молодой гвардии",  был,  конечно,
больше всех заинтересован в  типографии.  И  вот станок был собран.  И  Толя
Орлов несколько раз,  сопя и кашляя, как в бочку, прошелся с ним по комнате,
чтобы  показать,  что  станок в  крайнем случае может  быть  перенесен одним
человеком.
     У  них  уже  были и  плоская кисточка и  валик для прокатки.  А  вместо
типографской краски отец Жоры,  который за всю свою жизнь имел дело только с
окраской и  лакировкой дерева,  приготовил,  как  он  сказал,  "оригинальную
смесь".  Они тут же  стали сортировать буквы по  кассам.  А