иков, повсеместно ломали
низенькие заборчики палисадников, чтобы машины свободно могли пройти во двор
под прикрытие домов и домашних пристроек.
     Высокий длинный грузовик,  с которого уже поспрыгивали солдаты,  пятясь
задом и ревя мотором, наехал на палисадник дома Осьмухиных своими громадными
двойными колесами на  литых  шинах.  Забор затрещал.  Сминая цветы и  клумбы
перед домом,  наполняя воздух бензинной гарью и рыча,  грузовик задом въехал
во двор Осьмухиных и остановился у стены.
     Молодцеватый  ефрейтор,   весь  черный,  с  черными,  торчащими  вперед
жесткими усиками,  черными жесткими волосами,  обкладывавшими, как войлоком,
его виски и  затылок под сдвинутой на лоб пилоткой,  ногой распахнув дверь в
сени и  из сеней в переднюю,  ввалился в квартиру Осьмухиных в сопровождении
группы солдат.
     Елизавета  Алексеевна  и  Люся  с  неестественно выпрямленным корпусом,
похожие друг  на  друга,  сидели у  кровати Володи.  Волнуясь и  стараясь не
показать  своего  волнения  родным,  Володя  лежал,  покрытый до  подбородка
простыней,  и  сумрачно глядел перед  собой узкими коричневыми глазами.  Но,
когда раздался этот грохот в сенях и потные, грязные лица ефрейтора и солдат
показались в  передней,  дверь в которую была открыта,  Елизавета Алексеевна
резко встала и,  быстрая,  прямая,  с лицом, которое приняло свойственное ей
решительное выражение, вышла к немцам.
     - Ошень  карашо,  -  сказал ефрейтор и  весело засмеялся,  с  нахальной
откровенностью,  но дружелюбно глядя в  лицо Елизаветы Алексеевны.  -  Здесь
будут стоять наши  солдаты...  Только две-три  ночки.  Nur  zwei  oder  drei
Nachte. Ошень карашо.
     Солдаты стояли за его спиной и молча, без улыбки, смотрели на Елизавету
Алексеевну.  Она отворила дверь в комнату,  где обычно она жила с Люсей. Она
еще до  прихода немцев решила,  если немцы станут на  постой,  перебраться в
комнату к  Володе,  чтобы всем  быть вместе.  Но  ефрейтор не  прошел в  эту
комнату,  даже не заглянул в нее, - он в растворенную дверь смотрел на Люсю,
прямо и неподвижно сидевшую у постели Володи.
     - О!  -  воскликнул ефрейтор, весело улыбнувшись Люсе и козырнув. - Ваш
брат? - Он бесцеремонно ткнул черным пальцем в сторону Володи. - Он ранен?
     - Нет, - вспыхнув, сказала Люся, - он болен.
     - Она говорит по-немецки!  -  Ефрейтор,  смеясь,  обернулся к солдатам,
которые по-прежнему без улыбки стояли в передней.  -  Вы хотите скрыть,  что
ваш брат красный солдат или партизан и что он ранен,  но мы всегда можем это
проверить, - с улыбкой говорил ефрейтор, заигрывая с Люсей своими блестящими
черными глазами.
     - Нет,  нет,  он  учащийся,  ему всего семнадцать лет,  он  лежит после
операции, - с волнением отвечала Люся.
     - Не бойтесь, мы не тронем вашего брата, - сказал ефрейтор, улыбнувшись
Люсе,  и,  снова  козырнув  ей,  заглянул в  комнату,  которую  указала  ему
Елизавета Алексеевна.  -  Ошень  карашо!  А  эта  дверь куда?  -  спросил он
Елизавету Алексеевну и,  не  дожидаясь ответа,  отворил  дверь  в  кухню.  -
Прекрасно!  Сейчас же затопить.  У  вас есть куры!..  Яйки,  яйки!  -  И  он
дружелюбно, с глупой откровенностью засмеялся.
     Было даже удивительно,  что  он  сказал то  самое,  что в  течение всех
месяцев войны было содержанием анекдотов о  немцах,  что можно было услышать
от  очевидцев,  прочесть  в  газетных  корреспонденциях  и  в  подписях  под
карикатурами. Но он сказал именно это.
     - Фридрих,  займись нашим столом. - И он в сопровождении солдат вошел в
комнату,  указанную ему Елизаветой Алексеевной, и весь дом наполнился смехом
и говором.
     - Мама,  ты поняла?  Они просят яиц и просят затопить печь,  -  шепотом
сказала Люся.
     Елизавета Алексеевна продолжала молча стоять в передней.
     - Ты поняла, мама? Может быть, мне принести дров?
     - Я  все поняла,  -  сказала мать,  не  меняя позы,  как-то уж чересчур
спокойно.
     Немолодой солдат с сильно выдававшейся вперед нижней челюстью с шрамом,
спускавшимся из-под пилотки на бровь, вышел из комнаты.
     - Это ты будешь - Фридрих? - спокойно спросила Елизавета Алексеевна.
     - Фридрих? Это я Фридрих, - мрачно сказал солдат.
     - Пойдем... поможешь мне принести дрова... А яиц я вам сама дам.
     - Что? - спросил он, не понимая.
     Но она сделала ему знак рукой и вышла в сени. Солдат последовал за нею.
     - Да, - сказал Володя, не глядя на Люсю. - Закрой дверь.
     Люся притворила дверь, думая, что Володя хочет что-то сказать ей.
     Но,  когда она  вернулась к  кровати,  он  лежал с  закрытыми глазами и
молчал. И в это время в дверях, без стука, появился ефрейтор, голый по пояс,
очень волосатый, черный, держа в руке мыльницу, с полотенцем через плечо.
     - Где у вас умывальник? - спросил он.
     - У нас нет умывальника,  мы поливаем друг другу из кружки во дворе,  -
сказала Люся.
     - Какая дикость!  -  Ефрейтор весело глядел на  Люсю,  расставив ноги в
порыжелых ботинках на толстой подметке. - Как ваше имя?
     - Людмила.
     - Как?
     - Людмила.
     - Не понимаю... Лю... Лю...
     - Людмила.
     - О!  Luise!  -  удовлетворенно  воскликнул  ефрейтор.  -  Вы  говорите
по-немецки, а моетесь из кружки, - брезгливо сказал он. - Ошень плехо.
     Люся молчала.
     - А зимой? - воскликнул ефрейтор. - Ха-ха!.. Какая дикость! Так полейте
мне, по крайней мере!
     Люся поднялась и  шагнула к  двери,  но  он продолжал стоять в  дверях,
расставив ноги,  черно-волосатый, и, улыбаясь, откровенно и прямо смотрел на
Люсю.
     Она остановилась перед ним, потупив голову, и покраснела.
     - Ха-ха! - Ефрейтор еще постоял немного и уступил ей дорогу.
     Они вышли на крыльцо.
     Володя,  понимавший их  разговор,  лежал,  закрыв глаза,  чувствуя всем
телом сильные толчки сердца.  Если бы он не был болен,  он мог бы сам полить
немцу вместо Люси. Ему было стыдно от сознания униженности того положения, в
котором очутились он и  вся его семья и в котором им предстояло жить теперь,
и  он  лежал  с  бьющимся сердцем,  закрыв  глаза,  чтобы  не  выдать своего
состояния.
     Он слышал,  как немецкие солдаты в тяжелых,  кованных гвоздями ботинках
ходили через переднюю во  двор и  обратно.  Мать что-то  сказала на  крыльце
своим резким голосом,  прошла на  кухню,  шаркая туфлями,  и  снова вышла на
крыльцо.  Люся бесшумно вошла в комнату и притворила за собой дверь,  - мать
заменила ее.
     - Володя! Ужас какой, - быстро заговорила Люся шепотом. - Заборы кругом
переломали.  Цветники все  затоптали,  и  все  дворы забиты солдатами.  Вшей
трясут из рубах. А прямо перед нашим крыльцом, в чем мать родила, обливаются
холодной водой из ведра. Меня чуть не стошнило.
     Володя лежал, не открывая глаз, и молчал.
     Во дворе закричала курица.
     - Фридрих наших кур режет,  -  с  неожиданной издевкой в голосе сказала
Люся.
     Ефрейтор,  фыркая  и  издавая ртом  прерывистые разнообразные звуки,  -
должно быть,  он  утирался на  ходу  полотенцем,  -  прошел через переднюю в
комнату,  и некоторое время там слышен был его громкий, жизнерадостный голос
очень здорового человека.  Елизавета Алексеевна что-то  отвечала ему.  Через
некоторое время  она  вернулась в  комнату  Володи  со  свернутой постелью и
положила ее в угол.
     В кухне что-то пекли, жарили, даже через закрытую дверь наносило запахи
жаренья.  Квартира  превратилась в  проходной  двор,  все  время  кто-нибудь
приходил, уходил. Из кухни, со двора и из комнаты, где расположился ефрейтор
с солдатами, доносился немецкий говор, смех.
     Люся,  имевшая способность к языкам,  по окончании школы весь год войны
специально занималась немецким,  французским и  английским,  -  она  мечтала
поступить в  Институт иностранных языков в  Москве,  чтобы иметь возможность
когда-нибудь потом пойти на дипломатическую работу.  Люся невольно слушала и
понимала многое из этих солдатских разговоров,  сдобренных грубым словом или
шуткой.
     - А, дружище Адам! Здорово, Адам, что это у тебя?
     - Свиное сало по-украински. Я хочу войти с вами в долю.
     - Великолепно!  У тебя есть коньяк?  Нет?  Будем пить, hol's der Teufel
[Черт возьми (нем.)], русскую водку!
     - Говорят, на том конце улицы у какого-то старика есть мед.
     - Я пошлю Гансхена.  Надо пользоваться случаем. Черт знает, долго ли мы
здесь пробудем и что нас ждет впереди.
     - А что нас ждет впереди?  Нас ждут Дон и Кубань.  А может быть, Волга.
Уверяю тебя, там будет не хуже.
     - Здесь мы по крайней мере живы!
     - А  ну их,  эти проклятые угольные районы!  Ветер,  пыль или грязь,  и
каждый смотрит на тебя по-волчьи.
     - А  где они смотрели на  тебя ласково?  И  почему ты  думаешь,  что ты
приносишь им счастье? Ха-ха!..
     Кто-то вошел в переднюю и сказал сиплым бабьим голосом:
     - Heil Hitler!
     - Тьфу черт,  эта Петер Фенбонг!  Heil Hitler!..  Ax, verdammt noch mal
[Будь проклят (нем.)],  мы тебя еще не видели в  черном!  А ну,  покажись...
Смотрите,  ребятишки, Петер Фенбонг! Подумать только, мы не виделись с самой
границы.
     - Можно подумать,  вы правда обо мне соскучились,  - с усмешкой отвечал
этот бабий голос.
     - Петер Фенбонг! Откуда тебя принесло?
     - Лучше скажи - куда? Мы получили назначение в эту дыру.
     - А что это за значок у тебя на груди?
     - Я теперь уже ротенфюрер.
     - Ого! Недаром ты растолстел. Должно быть, в частях эсэс лучше кормят!
     - Но он,  должно быть,  по-прежнему спит в  одежде и  не моется,  я это
чувствую по запаху.
     - Никогда не  шути  так,  чтобы  потом раскаиваться,  -  просипел бабий
голос.
     - Прости,  дорогой Петер,  но ведь мы старые друзья.  Не правда ли? Что
остается солдату, если нельзя и пошутить? Как ты забрел к нам?
     - Я ищу квартиру.
     - Ты ищешь квартиру?! Вам всегда достаются лучшие дома.
     - Мы заняли больницу, это громадное здание. Но мне нужна квартира.
     - Нас здесь семеро.
     - Я вижу... Wie die Heringe! [Как сельди! (нем.)]
     - Да,  теперь ты пошел в  гору.  Но все же не забывай старых товарищей.
Заходи, пока мы здесь.
     Человек с бабьим голосом что-то пискнул в ответ, все засмеялись. Тяжело
ступая коваными ботинками, он вышел.
     - Странный человек этот Петер Фенбонг!
     - Странный? Он делает себе карьеру, и он прав.
     - Но  ты  видел его когда-нибудь не то что голым,  а  хотя бы в  нижней
рубашке? Он никогда не моется.
     - Я  подозреваю,  что  у  него  болячки на  теле,  которые он  стыдится
показать. Фридрих, скоро там у тебя?
     - Мне нужен лавровый лист, - мрачно сказал Фридрих.
     - Ты  думаешь,  что дело идет к  концу,  и  хочешь заранее сплести себе
венок победителя?
     - Конца не будет,  потому что мы воюем с целым светом,  - мрачно сказал
Фридрих.
     Елизавета  Алексеевна  сидела  у  окна,  облокотившись  одной  рукой  о
подоконник,  задумавшись.  Из  окна ей  виден был  большой пустырь,  облитый
вечерним солнцем.  На  дальнем краю пустыря,  наискось от их домика,  стояли
отдельно  два  белых  каменных  здания:   одно,   побольше,  -  школа  имени
Ворошилова,  другое,  поменьше,  - детская больница. И школа и больница были
эвакуированы, и здания стояли пустые.
     - Люся,  посмотри,  что  это?  -  сказала вдруг  Елизавета Алексеевна и
припала виском к стеклу.
     Люся  подбежала к  окну.  По  пыльной дороге,  пролегавшей слева  через
пустырь мимо  двух этих зданий,  -  по  этой дороге тянулась вереница людей.
Вначале Люся даже не  поняла,  кто  они такие.  Мужчины и  женщины в  темных
халатах,  с  непокрытыми головами,  брели по  дороге,  иные едва ковыляли на
костылях,  иные, сами едва передвигая ноги, несли на носилках не то больных,
не  то  раненых.  Женщины в  белых  косынках и  халатах и  просто горожане и
горожанки в  обычных своих одеждах шли  с  тяжелыми узлами за  плечами.  Эта
вереница людей тянулась по дороге из той части города,  что не была видна из
окна.  Люди грудились возле главного входа в детскую больницу, где у больших
парадных дверей возились две женщины в белых халатах, пытаясь открыть дверь.
     - Это больные из городской больницы! Их просто выгнали, - сказала Люся.
- Ты слышал? Ты понял? - спросила она, обернувшись к брату.
     - Да,  да,  я  слышал,  я сразу подумал:  а как же больные?  Ведь я там
лежал. Там ведь раненые были! - с волнением говорил Володя.
     Некоторое время Люся и  Елизавета Алексеевна наблюдали за  переселением
больных и шепотом делились с Володей своими наблюдениями,  пока их не отвлек
шумный  говор  немецких  солдат.  В  комнате  ефрейтора набралось,  судя  по
голосам,  человек десять -  двенадцать.  Впрочем,  одни уходили, и приходили
другие.  Часов с семи вечера они начали есть,  и вот уже совсем стемнело,  а
они  все  ели  и  ели,  и  все  еще что-то  жарилось на  кухне.  В  передней
взад-вперед  топали  солдатские ботинки.  Из  комнаты  ефрейтора  доносилось
чоканье кружек,  тосты,  хохот.  Разговор то  оживлялся,  то смолкал,  когда
приносили новое блюдо. Голоса становились все пьянее и все развязней.
     В комнате,  где сидели хозяева,  было душно:  наносило жаром и чадом из
кухни,  а хозяева по-прежнему не решались растворить окна.  И было темно: по
молчаливому соглашению они не зажигали лампы.
     Спускалась темная июльская ночь,  а они все сидели,  не стеля постелей,
не решаясь лечь спать. За окном на пустыре уже ничего нельзя было различить,
только темный гребень длинного холма справа от пустыря с выступающими на нем
зданиями  районного  исполкома и  "бешеного барина"  вырисовывался на  более
светлом фоне неба.
     В комнате у ефрейтора запели песню.  Пели ее, как поют не просто пьяные
люди,  а как поют пьяные немцы:  совершенно одинаковыми низкими голосами, со
страшным напряжением;  они  даже сипели и  хрипели -  так  им  хотелось петь
одновременно и низко и громко. Потом они опять чокались и пели, и снова ели,
и на некоторое время, пока они ели, все стихало.
     Вдруг  тяжелые ботинки протопали в  передней до  самой двери в  комнату
хозяев и здесь остановились, - тот, кто подошел, прислушивался за дверью.
     Раздался сильный стук  в  дверь  пальцем.  Елизавета Алексеевна сделала
знак не  открывать,  будто они уже легли.  Стук повторился.  Через несколько
секунд в  дверь сильно стукнули кулаком,  она  отворилась,  и  черная голова
высунулась в дверь.
     - Кто есть? - по-русски спросил ефрейтор. - Хозяйка!
     Елизавета Алексеевна, прямо встав со стула, подошла к двери.
     - Что вам нужно? - тихо спросила она.
     - Я  и  мои солдаты просим вам немношко покушать с нами...  Ты и Луиза.
Немношко,  -  пояснил он.  -  И  мальтшик!..  Ему  вы  тоже можете принести.
Немношко.
     - Мы уже ели, мы не хотим есть, - сказала Елизавета Алексеевна.
     - Где Луиза? - не поняв ее, спросил ефрейтор, сопя и отрыгивая пищу, от
него  так  и  разило водкой.  -  Луиза!  Я  вижу вас,  -  сказал он,  широко
улыбнувшись.  -  Я и мои солдаты просим вас поесть с нами. И выпить, если вы
не возражаете.
     - Моему брату нехорошо, я не могу оставить его, - сказала Люся.
     - Может  быть,  вам  нужно убрать со  стола?  Пойдемте,  я  помогу вам,
пойдемте.  - И Елизавета Алексеевна, смело взяв ефрейтора за рукав, вместе с
ним вышла в переднюю, притворив за собой дверь.
     Желто-синий чад, от которого слезились глаза, наполнял все пространство
кухни,  передней и комнаты,  где происходило пиршество.  И в этом чаду точно
растворился мерцающий желтый  свет  круглых жестяных плошек,  залитых не  то
стеарином,  не то другим, похожим на стеарин, белым веществом. Плошки горели
и на столе,  и на подоконнике в кухне,  и на навесе вешалки в передней, и на
столе  в  комнате,  наполненной немецкими солдатами,  куда  вошла  Елизавета
Алексеевна вместе с ефрейтором.
     Немцы  обсели стол,  придвинутый к  кровати.  Они,  плотно сдвинувшись,
сидели на кровати,  на стульях,  на табуретах,  а мрачный Фридрих,  со своим
шрамом,  сидел на чурбане,  на котором обычно кололи дрова.  На столе стояло
несколько бутылок с водкой,  и много пустых было и на столе, и под столом, и
на  подоконниках.  Стол был  заставлен грязной посудой,  завален бараньими и
куриными костями, огрызками зелени, корками хлеба.
     Немцы сидели без  мундиров,  в  нижних несвежих рубахах с  расстегнутым
воротом, потные, волосатые, с сальными от пальцев до локтей руками.
     - Фридрих! - взревел ефрейтор. - Ты что сидишь? Разве ты не знаешь, как
надо ухаживать за  матерями хорошеньких девушек!  -  Он  засмеялся еще более
откровенно и  весело,  чем он делал это я  трезвом виде.  И  все вокруг тоже
засмеялись.
     Елизавета Алексеевна,  чувствуя,  что это смеются над ней, и подозревая
гораздо более худшее,  чем на  самом деле сказал ефрейтор,  молча сметала со
стола объедки в грязную пустую миску, бледная, молчаливая и страшная.
     - Где ваша дочь Луиза? Выпейте с нами, - говорил молодой красный пьяный
солдат,  неверными руками беря со стола бутылку и ища глазами чистую кружку.
Не  найдя ее,  он налил в  свою.  -  Пригласите ее сюда!  Ее просят немецкие
солдаты. Говорят, она понимает по-немецки. Пусть она научит нас петь русские
песни...
     Он  взмахнул  рукой,  в  которой  была  бутылка  с  водкой,  и,  сильно
напыжившись и выпучив глаза, запел ужасным низким голосом:

     Wolga, Wolga, Mutter Wolga,
     Wolga, Wolga, russlands Fluss...
     [Волга, Волга, мать родная, Волга, русская река...]

     Он встал и пел,  дирижируя этой бутылкой так, что из нее выплескивалось
на солдат,  на стол и на кровать.  Черный ефрейтор захохотал и тоже запел, и
все подхватили ужасными низкими голосами.
     - Да,  мы  выходим на  Волгу!  -  кричал очень толстый немец с  мокрыми
бровками,  стараясь перекричать голоса  поющих.  -  Волга  -  немецкая река!
Deutsсhlands Fluss.  Так надо петь!  -  кричал он. И, утверждая свои слова и
самого себя, воткнул в стол вилку так, что зубья ее погнулись.
     Они  были  настолько  увлечены  пением,  что  Елизавета Алексеевна,  не
замеченная никем,  вынесла миску с объедками на кухню. Она хотела сполоснуть
миску,  но  не  обнаружила на плите чайника с  кипятком.  "Да они же не пьют
чаю", - подумала она.
     Фридрих,  возившийся у плиты с тряпкой в руке, снял с плиты сковороду с
плавающими в жире кусками баранины и вышел. "Варана, должно быть, у Слоновых
зарезали",  -  подумала  Елизавета  Алексеевна,  прислушиваясь к  нестройным
одинаковым пьяным голосам,  на немецком языке исполнявшим старинную волжскую
песню.  Но это,  как и все, что происходило вокруг, было уже безразлично ей,
потому что та мера человеческих чувств и поступков, которая была свойственна
ей и ее детям в обычной жизни,  была уже неприменима в той жизни,  в которую
она и ее дети вступили. Не только внешне, а и внутренне они уже жили в мире,
который настолько не  походил на привычный мир отношений людей,  что казался
выдуманным. Казалось, надо было просто открыть глаза - и этот мир исчезнет.
     Елизавета Алексеевна бесшумно  вошла  в  комнату  Володи  и  Люси.  Они
разговаривали шепотом и смолкли при ее появлении.
     - Может быть, лучше постелиться и лечь тебе? Может быть, лучше, если ты
будешь спать? - сказала Елизавета Алексеевна.
     - Я боюсь ложиться, - тихо отвечала Люся.
     - Если он  только еще  раз попробует,  собака,  -  вдруг сказал Володя,
приподнявшись на кровати,  весь в белом,  - если он только попробует, я убью
его,  да,  да,  убью,  будь что будет! - повторил он, белый, худой, упираясь
руками в постель и блестя в полутьме глазами.
     И в это время снова раздался стук в дверь, и дверь медленно отворилась.
Держа в одной руке плошку,  отбрасывающую колеблющийся свет на черное полное
лицо  его,  ефрейтор в  нижней рубашке,  заправленной в  брюки,  показался в
дверях.  Некоторое время он, вытянув шею, вглядывался в сидевшего на постели
Володю и в Люсю на табурете в ногах у брата.
     - Луиза,  -  т