емля.  Уля слышала рев моторов в
небе и снова этот визг, но уже более дальний, и все лежала так, прижавшись к
земле.  Она не помнила,  когда встала и что подсказало ей,  что надо и можно
встать.  Но она вдруг увидела мир, окружавший ее, и из самой глубины ее души
вырвался страстный, звериный вопль.
     Не было перед ней ни машины шахты No 1-бис, ни Григория Ильича, ни этой
голубоглазой девочки,  -  их не было и нигде поблизости.  На том месте,  где
стояла машина, зияла круглая воронка развороченной, черной, опаленной земли,
а   вокруг  воронки  в  разных  местах  валялись  обугленные  части  машины,
изуродованные трупы детей, а в нескольких шагах от Ули шевелился странный, в
красном платке,  обрубок,  вывалянный в  земле.  В этом обрубке она признала
верхнюю часть туловища воспитательницы из детского дома. А нижней ее части с
этими резиновыми ботами, надетыми прямо на чулок, не было нигде, - ее вообще
уже не было.
     Мальчик лет восьми,  с натугой пригибая к земле голову, а ручки закинув
назад,  как  будто  он  собирался прыгнуть,  крутился на  месте,  притопывая
ножкой, и визжал.
     Не помня себя, Уля кинулась к мальчику, хотела обнять его, но мальчик с
визгом затрепыхался в  ее руках.  Она приподняла его голову и  увидела,  что
лицо у  мальчика вздулось волдырем-отеком и вывороченные белые глаза вылезли
из орбит.
     Уля опустилась на землю и зарыдала.
     Все  бежало вокруг,  но  Уля уже ничего не  видела и  не  слышала.  Она
почувствовала только,  когда  Олег  Кошевой оказался возле  нее.  Он  что-то
говорил и  своей  большой рукой гладил ее  по  волосам и,  кажется,  пытался
поднять ее,  а она все рыдала, закрыв лицо руками. Звуки пушечной стрельбы и
разрывов снарядов,  дальний стук пулемета доносились до слуха ее, но все это
было ей уже безразлично.
     И  вдруг  она  услышала,  как  Олег  своим  очень  юношеским,  звучным,
дрогнувшим голосом произнес:
     - Немцы...
     И  это  дошло  до  ее  сознания.   Она  перестала  плакать  и  внезапно
выпрямилась.  В  одно мгновение она  узнала стоящих возле нее  Олега и  всех
товарищей своих,  отца Виктора,  дядю Колю, Марину с ребенком на руках, даже
деда,  который вез Олега и  его родных,  -  не  было только Вани Земнухова и
Валько.
     Все эти люди со странным выражением напряженно смотрели в одну сторону,
и  Уля  тоже посмотрела в  ту  сторону.  В  той стороне не  было уже никаких
остатков табора,  который только что окружал их. Перед ними лежала открытая,
залитая солнцем яркая степь под раскаленным небом, в тусклом белом блеске. И
в  этом  тусклом  блеске  воздуха по  яркой  степи  двигались прямо  на  них
раскрашенные под цвет древесной лягушки зеленые немецкие танки.


     Глава двенадцатая

     Немцы взяли Ворошиловград 17 июля,  в  2 часа дня,  после ожесточенного
боя на  опытном сельскохозяйственном поле,  где одной из армий Южного фронта
был выставлен заслон,  павший в этом бою с превосходящими силами противника.
Оставшиеся в  живых  отступали с  боями  по  линии  железной дороги почти до
станции Верхнедуванной, пока последний солдат не лег в донецкую землю.
     К  этому времени все,  кто мог и  хотел уйти из Краснодона и  ближайших
районов,  ушли или выехали на восток.  Но в  дальнем Беловодском районе,  по
незнанию обстоятельств дела и отсутствию транспорта, застряла большая группа
учащихся восьмого и  девятого классов  Краснодонской школы  имени  Горького,
находившаяся в районе на полевых работах.
     Вывезти  эту   группу  учащихся  отдел  народного  образования  поручил
учительнице  этой  же  школы,  преподавательнице русской  литературы,  Марии
Андреевне Борц,  уроженке Донбасса,  хорошо знавшей местные условия, женщине
энергичной и лично заинтересованной в успехе дела: среди учащихся находилась
ее дочь Валя.
     Для  того  чтобы  вывезти эту  группу учащихся,  нужен  был  всего один
грузовик,   но  Мария  Андреевна  получила  поручение,  когда  уже  никакого
транспорта  нельзя  было  достать.  Она  добиралась до  совхоза  со  всякими
оказиями и  потратила на  это  больше  суток.  Измученная тяжелой  дорогой и
душевной болью за судьбу дочери-комсомолки и всех учащихся,  она разрыдалась
от душившего ее волнения и чувства благодарности,  когда директор совхоза, с
невероятным напряжением всего  транспорта эвакуировавший имущество  совхоза,
охрипший  от  ругани,  не  спавший  и  не  брившийся  уже  несколько  суток,
беспрекословно отдал Марии Андреевне последний грузовик.
     Несмотря на  то  что тяжесть положения на фронте была хорошо известна в
Беловодском районе,  до  приезда Марии Андреевны учащиеся,  со  свойственной
юности беспечностью и  доверием к  тому,  что  взрослые вовремя распорядятся
ими,   находились  в  том  возбужденно-веселом  настроении,  которое  всегда
создается, когда собирается много молодых людей в условиях вольной, чудесной
природы,  с  естественно завязывающимися между  молодыми  людьми  дружескими
романтическими отношениями.
     Мария Андреевна не стала раньше времени расстраивать ребят и  скрыла от
них действительное положение дел. Но по ее нервной озабоченности и спешке, с
какой  их  собирали к  выезду  домой,  ребята поняли,  что  случилось что-то
серьезное и неладное.  Настроение сразу упало, у всех появились мысли о доме
и - что с ними будет дальше.
     Валя Борц, рано сформировавшаяся девушка, с покрытыми золотистым пушком
сильно загорелыми руками и  ногами,  в  которых было еще что-то  детское,  с
глазами темно-серыми,  в  темных ресницах,  независимыми и  холодноватыми по
выражению,  с  светло-русыми,  золотистыми косами  и  полными яркими  губами
самолюбивой складки,  подружилась за  время работы в  совхозе с  учеником их
школы  Степой  Сафоновым,   маленьким,  белоголовым,  курносым,  веснушчатым
мальчиком с живыми, что называется смышлеными, глазами.
     Валя была в девятом классе, а Степа в восьмом, и это могло бы послужить
препятствием к  их дружбе,  если бы Валя дружила с  девушками,  -  а Валя не
дружила с девушками,  -  и если бы среди мальчиков был бы кто-нибудь, кто ей
нравился,  но  ей  никто не нравился.  Она была начитанной девушкой,  хорошо
играла на  пианино,  по  своему развитию она выделялась среди подруг и  сама
знала это и привыкла к поклонению сверстников-юношей.  Степа Сафонов подошел
ей не потому,  что она нравилась ему,  а потому,  что он ее забавлял; он был
действительно смышленый и  душевный парень,  что  скрыто  у  него  было  под
мальчишеским озорством,  верный товарищ и страшный болтун.  И именно потому,
что  сама  Валя  была не  болтлива,  никому не  поверяла тайн,  кроме своего
дневника,  мечтала о подвигах -  она,  как и все, хотела быть летчицей - и в
мыслях своих  представляла своего героя  тоже  как  человека подвига,  Степа
Сафонов забавлял ее своей болтовней и неистощимыми выдумками.
     Впервые Валя отважилась с  ним на серьезный разговор и в упор спросила,
что он будет делать, если в Краснодоне окажутся немцы.
     Она  смотрела на  него холодно своими темно-серыми,  не  допускающими в
себя  глазами,  очень  серьезно,  испытующе,  и  Степа,  беспечный  мальчик,
увлекавшийся зоологией и  ботаникой и  всегда думавший о  том,  что он будет
знаменитым ученым,  и никогда не думавший о том,  что он будет делать,  если
придут немцы,  так же,  не задумываясь, сказал, что он будет вести с немцами
непримиримую подпольную борьбу.
     - Это не болтовня? Это правда? - холодно спрашивала Валя.
     - Ну,  почему же болтовня?  Ну,  конечно же,  правда! - не задумываясь,
отвечал Степа.
     - Поклянись...
     - Ну, клянусь... Конечно же, клянусь... А что же нам иначе делать? Ведь
мы же комсомольцы? - удивленно приподняв брови, спрашивал белоголовый Степа,
задумавшись наконец над тем,  о чем его спрашивали. - А ты? - с любопытством
спросил он.
     Она приблизила губы к самому его уху и зловещим шепотом сказала:
     - Клянус-с-сь...
     Потом,  прижавшись губами  к  самому его  уху,  внезапно фыркнула,  как
лошадка, так что у него чуть не лопнула барабанная перепонка, сказала:
     - Все-таки дурак ты, Степка! Дурак и трепач! - И убежала.
     Они выехали на ночь. Рябое пятно света от приглушенных фар бежало перед
машиной по  степи.  Огромное темное небо в  звездах раскинулось над ними,  и
такой свежестью веяло из степи -  пахло сеном,  созревающими хлебами, медом,
полынью;  тугой и  теплый воздух бил в  лицо,  и трудно было поверить,  что,
может быть, их дома ждут немцы.
     Грузовик был  полон ребят.  Будь это в  другое время,  они пели бы  всю
ночь,  аукали в степь,  смеялись, целовались бы где-нибудь тайком в закутке.
Теперь все ехали съежившиеся,  молчаливые,  изредка обмениваясь посторонними
репликами вполголоса.  Вскоре большинство ребят задремало на своих вещичках,
прижавшись друг к другу, мотаясь головами на ухабах.
     Валя  и  Степа  ехали  в  машине  позади  всех  -  они  назначены  были
дневальными. Степа тоже стал задремывать, а Валя, сидя на своем рюкзаке, все
смотрела перед собой в степь,  во тьму.  Полные губы ее,  с этим самолюбивым
выражением,  теперь,  когда никто не видел ее, сложились по-детски грустно и
обиженно.  Вот и не взяли ее в летную школу. Сколько раз делала она попытку,
а  ей  отказали,  дураки.  Жизнь не  удалась.  Что ждет ее теперь?  Степка -
болтун.  Конечно, она работала бы в подполье, но как это делается и кто этим
ведает?  И  что будет с отцом,  -  отец Вали был еврей,  -  и что будет с их
школой?  Столько силы в  душе,  даже полюбить никого не успела,  и вот каков
итог  жизни.  Жизнь определенно не  удалась.  Вале не  удастся проявить себя
перед людьми, выделиться, стяжать славу, поклонение людей. Самолюбивые слезы
закипали в ее глазах.  Это были все же хорошие слезы,  -  ей было семнадцать
лет,  -  это были не  черствые,  себялюбивые,  а  девичьи бескорыстные мечты
сильной натуры.
     Ей  вдруг  почудился за  спиной  странный  звук,  такой,  будто  кошка,
вспрыгнув, вцепилась в заднюю стенку грузовика.
     Она быстро обернулась - и чуть вздрогнула.
     Не  то  мальчик,  не  то маленького роста паренек в  кепке,  худенький,
цепкий,  ухватившись обеими  руками  за  край  грузовика и  уже  навалившись
животом,  заносил ногу,  чтобы совсем перелезть в  кузов,  и  в  то же время
быстро оглядывал все, что предстало ему.
     Хочет ли он стащить что-нибудь?  Что он, собственно говоря, хочет? Валя
инстинктивно сделала движение рукой,  чтобы  спихнуть его  с  машины,  потом
раздумала и, чтобы избежать переполоха, решила было разбудить Степу.
     Но  этот  мальчик  или  паренек,   необыкновенно  быстрый  и  ловкий  в
движениях,  уже был в машине.  Он уже сидел рядом с Валей и,  приблизив свое
лицо  со  смеющимися глазами к  самому  ее  лицу,  приложил к  губам  палец.
Паренек, видно, не знал, с кем он имеет дело. Еще одно мгновение, и ему было
бы очень худо, но в это самое мгновение Валя успела рассмотреть его. Это был
паренек ее возраста,  в задранной на затылок кепке,  с лицом давно не мытым,
но   полным  выражения  благородной  мальчишеской  отваги,   со  смеющимися,
поблескивающими во  тьме глазами.  Это  мгновение,  в  течение которого Валя
рассмотрела паренька, решило дело в его пользу.
     Валя не сделала никакого движения и  не подала голоса.  Она смотрела на
этого  паренька  с  тем  независимым холодноватым выражением,  какое  всегда
появлялось на ее лице, если она была не одна.
     - Что за машина? - шепотом спросил паренек, склонившись к ее лицу.
     Теперь она могла лучше рассмотреть его. У паренька были чуть курчавые -
должно  быть,  жесткие  волосы,  сильная,  грубоватая складка  губ,  тонких,
немного выдавшихся вперед - казалось, под губами немного припухло.
     - А что?  Не ту подали,  которую ты ждал?  - холодно отвечала Валя тоже
шепотом.
     Он улыбнулся.
     - Моя в капитальном ремонте,  а я так устал, что... - Он махнул рукой с
выражением: "Мне, мол, все равно".
     - Извините, спальные места все заняты, - сказала Валя.
     - Я  шесть суток не кимарил,  часок потерплю,  -  сказал он с дружеской
откровенностью, не обижаясь на нее.
     В то же время он быстро оглядывал все,  что попадало в поле его зрения,
пытаясь разглядеть в темноте лица.
     Кузов машины кидало на  ходу,  и  Валя  и  этот  паренек вынуждены были
иногда хвататься за край грузовика.  Рука Вали однажды упала на его руку, но
Валя тотчас же убрала свою, а паренек вскинул голову и внимательно посмотрел
на нее.
     - Это кто спит?  - спросил он, приблизив лицо к мотавшейся из стороны в
сторону белой голове Степы.  - Степка Сафонов! - сказал он вдруг не шепотом,
а в полный голос.  -  Знаю теперь,  что за машина.  Школа Горького? Едете из
Беловодского района?
     - Откуда ты знаешь Степу Сафонова?
     - Мы познакомились у ручья в балке.
     Валя подождала развития событий, но паренек больше ничего не сказал.
     - Что вы делали у ручья в балке? - спросила она.
     - Лягушек ловили.
     - Лягушек?
     - Точно.
     - Зачем?
     - Сначала я думал, что он их ловит, чтобы сомов ловить, а оказалось, он
ловил их,  чтобы резать! - И паренек засмеялся с явной издевкой по отношению
к странным занятиям Степы Сафонова.
     - А потом что? - спросила она.
     - Я его уговорил пойти сомов ловить, и мы пошли на ночь, я поймал двух,
одного  маленького,  на  фунт,  а  другого ничего себе,  а  Степка ничего не
поймал.
     - А потом?
     - Я  уговорил его искупаться со  мной на зорьке,  он послушался,  вылез
весь синий и говорит:  "Я,  говорит, оклечетел, как общипанный петел, и уши,
говорит,  у меня полные воды холодной!" -  И паренек фыркнул.  -  Ну,  я его
научил, как сразу согреться и вылить воду из ушей.
     - А как это?
     - А  одно ухо зажмешь и  прыгаешь на одной ноге и  кричишь:  "Катерина,
душка, вылей воду с ушка!" Потом другое ухо и опять кричишь.
     - Теперь я понимаю,  как вы подружились,  -  сказала Валя, чуть дрогнув
бровью.
     Но он не понял заключенной в  ее словах иронии,  вдруг стал серьезным и
посмотрел вперед во тьму.
     - Поздненько вы, - сказал он.
     - А что?
     - Думаю, сегодня ночью или завтра утром в Краснодоне немцы будут.
     - И что ж, что немцы? - спросила Валя.
     То ли она хотела испытать этого парня,  то ли ей хотелось показать, что
она не боится немцев, - она сама не знала, зачем она так сказала. Он вскинул
на  нее  светлые глаза  с  прямым и  смелым выражением и,  снова опустив их,
ничего не ответил ей.
     Валя  ощутила в  душе своей внезапное враждебное чувство к  нему.  И  -
странное дело - он почувствовал это и сказал примирительно:
     - Тикать-то некуда!
     - А зачем тикать? - сказала она назло ему.
     Но  он  никак не хотел вступать с  ней во враждебные отношения и  опять
сказал примирительно:
     - И то верно.
     Ему   следовало  бы   просто  назвать  себя,   чтобы  удовлетворить  ее
любопытство,  и  отношения  их  тотчас  же  наладились  бы.  Но  он  или  не
догадывался об этом,  или не хотел назвать себя.  Валя самолюбиво молчала, а
он  стал задремывать,  но при каждом толчке машины и  при каждом вольном или
невольном движении Вали он вскидывал голову.
     Во тьме проступили окраинные строения Краснодона.  Машина затормозила у
первого переезда,  не  доезжая парка.  Никто не охранял переезда,  шлагбаумы
были подняты,  и  фонарь не горел.  Машина загромыхала по настилу,  звякнули
рельсы.
     Паренек встрепенулся,  что-то  пощупал у  пояса под  курткой,  небрежно
надетой на грязную гимнастерку с оторванными пуговицами, и сказал:
     - Отсюда дойду... Спасибо за добрость.
     Он привстал,  и Вале показалось, что в оттопыренных карманах его куртки
и брюк лежат какие-то тяжелые предметы.
     - Не хотел Степку будить, - сказал он, снова приблизив к Вале смеющиеся
смелые глаза свои.  -  А  проснется,  скажи,  что  Сергей Тюленин просит его
зайти.
     - Я не почтовая контора и не телефонная станция, - сказала Валя.
     Искреннее  огорчение  изобразилось на  лице  Сергея  Тюленина.  Он  так
огорчился,  что не нашелся,  что ответить,  губы его,  казалось, еще сильнее
припухли. И, не сказав ни слова, он соскочил с машины и исчез во тьме.
     И  Вале вдруг стало грустно,  что  она так огорчила его.  Обиднее всего
было то,  что после того как она так сказала ему, она действительно не могла
уже  рассказать все  это Степе и  исправить несправедливость,  допущенную по
отношению к  этому  внезапно  возникшему и  внезапно  исчезнувшему отважному
парню.  Так он и  запомнился ей с этими смеющимися смелыми глазами,  которые
после  ее  грубых слов  стали печальными,  и  с  этими словно бы  подпухшими
тонкими губами.
     Весь город лежал во тьме,  нигде -  ни в одном из окон, ни в пропускных
будках в  шахты,  ни  на переездах -  не видно было даже проблеска света.  В
похолодевшем  воздухе  явственно  ощущался  запах  тлеющего  угля   из   еще
дымившихся шахт.  Ни одного человека не видно было на улицах,  и так странно
было не слышать привычного шума труда в районах шахт и на ветке. Одни собаки
взлаивали.
     Сережа Тюленин,  бесшумной,  быстрой кошачьей походкой идя  вдоль ветки
железной  дороги,  поравнялся с  огромным  пустырем,  где  в  обычное  время
помещался рынок,  обогнул пустырь и,  скользнув мимо слепившихся,  как соты,
темных мазанок Ли  Фан-чи,  окруженных вишенником,  тихо  подошел к  мазанке
отца,  белевшей среди  таких же  глиняных,  но  не  беленых,  крытых соломой
дворовых клетушек-пристроек.
     Без стука притворив за собой калитку, оглядевшись, он шмыгнул в чулан и
через  несколько секунд вышел  с  лопатой и,  хорошо разбираясь в  темноте в
расположении отцовского хозяйства,  через минуту уже был на  огороде,  возле
кустов акаций, темневших вдоль плетня.
     Он выкопал ямку меж двух кустов, довольно глубокую, - грунт был рыхлый,
- и выложил на дно ее из карманов брюк и курточки несколько гранат-лимонок и
два  пистолета "браунинг" с  патронами к  ним.  Каждый из  этих  предметов в
отдельности был завернут в  тряпочку,  и  он так их и  положил в  тряпочках.
После того он засыпал ямку землей, разрыхлил и разровнял почву руками, чтобы
утреннее солнце,  подсушив землю,  скрыло следы его работы,  аккуратно обтер
лопату полой куртки и,  вернувшись во двор и поставив лопату на место,  тихо
постучался в дверь мазанки.
     Щелкнула щеколда двери из горенки в  сенцы,  и мать,  -  он узнал ее по
грузной  походке,  -  шаркая  босыми  ногами  по  земляному полу,  подошла к
наружной двери.
     - Кто? - спросила она заспанным тревожным голосом.
     - Открой, - тихо сказал он.
     - Господи боже мой! - тихо, взволнованно сказала мать. Слышно было, как
она,  волнуясь,  не  могла  нащупать крючок  дрожащей рукой.  Но  вот  дверь
отворилась.
     Сережка переступил порог  и,  чувствуя в  темноте знакомый теплый запах
заспанного тела матери,  обнял это ее большое родное тело и прижался головой
к плечу ее. Некоторое время они так, молча, постояли в сенях обнявшись.
     - Где тебя носило?  Мы думали, може, эвакуировался, може, убит. Все уже
вернулись,  а  тебя нет.  Хоть бы передал с кем,  что с тобой,  -  ворчливым
шепотом заговорила мать.
     Несколько недель тому назад Сережка в  числе многих подростков и женщин
был направлен из Краснодона,  как направляли и из других районов области, на
рытье окопов и строительство укреплений на подступах к Ворошиловграду.
     - Задержался в Ворошиловграде, - сказал он обычным своим голосом.
     - Тише...  Деда разбудишь, - сердито сказала мать. "Дедом" она называла
своего мужа,  отца Сережки. У них было одиннадцать детей, и уже были внуки в
возрасте Сережки. - Он тебе задаст!..
     Сережка пропустил это  замечание мимо  ушей:  он  знал,  что  отец  уже
никогда не  задаст ему.  Отец,  старый забойщик,  был разбит почти до смерти
сорвавшейся с  прицепа  груженной углем  вагонеткой на  Анненском руднике на
станции Алмазной.  Двужильный старик выжил и п