Сергей Тюленин родился,  когда незачем идти в подполье.  Он ниоткуда не
бежал,  и бежать ему некуда. Он выпрыгнул из окна второго этажа школы, и это
было просто глупо,  как это теперь окончательно видно. И идет за ним в жизни
только один Витька Лукьянченко.
     Но  нельзя  терять надежды.  Мощные льды,  сковавшие просторы Северного
Ледовитого океана,  сдавили корпус "Челюскина".  И  страшен был в  ночи этот
треск корабля,  услышанный всей страной.  Но люди не погибли, они высадились
на лед. Весь мир следит за тем, будут ли они спасены. И они спасены. Есть на
свете люди с орлиным сердцем, полным отваги. Это простые люди, такие же, как
ты.  Они пробираются на самолетах к  пострадавшим сквозь пургу и мороз,  они
вывозят их,  подвязывая к крыльям самолетов,  -  это первые Герои Советского
Союза.
     Чкалов!  Он такой же простой человек,  как и  ты,  но имя его гремит на
весь  мир,  как  вызов.  Перелет  через  Северный полюс  в  Америку -  мечта
человечества! Чкалов, Громов. А папанинцы на льдине!
     Так идет жизнь, полная мечтаний и обыденного труда.
     По всей советской земле и в самом Краснодоне немало людей простых,  как
и ты, но отмеченных подвигами и славой, - такими, о которых раньше не писали
в  книгах.  В Донбассе,  и не только в Донбассе,  каждый человек знает имена
Никиты Изотова,  Стаханова.  Любой  пионер может  сказать,  кто  такая  Паша
Ангелина,  и кто Кривонос,  и кто Макар Мазай.  И все люди относятся к ним с
уважением. И отец всегда просит читать ему те места в газетах, где говорится
об этих людях,  и потом долго и непонятно хрипит и дудит,  и видно,  что ему
горько на  душе оттого,  что он стар и  что его подшибла вагонетка.  Да,  он
много принял на свои плечи труда в жизни,  Гаврила Тюленин, "дед", и Сережка
понимает, как ему, "деду", тяжело, что он уже не может теперь встать в ряд с
этими людьми.
     Слава этих людей -  это  подлинная слава.  Но  Сережка еще мал,  должен
учиться. Все это придет к нему когда-нибудь потом, там, во взрослой жизни. А
вот для свершения подвигов, подобных подвигам Чкалова или Громова, он вполне
созрел,  -  он чувствует это сердцем,  что он для них вполне созрел.  Беда в
том,  что  только он  один  на  свете понимает это,  и  больше никто.  Среди
человечества он одинок с этим ощущением.
     Таким застала его война.  Одну за  другой делает он попытки поступить в
специальную военную школу, - да, он должен стать летчиком. Его не принимают.
     Bсe школьники идут на полевые работы,  а он, уязвленный в самое сердце,
идет работать на шахту.  Через две недели он уже стал в  забой и рубил уголь
наравне со взрослыми.
     Он  сам не знал,  как многого он достиг во мнении людей.  Он выходил из
клети  чумазый,  только светлые глаза  да  белые маленькие зубы  сверкали на
черном лице его;  он шел вместе со взрослыми, так же солидно, враскачку, шел
под душ, фыркал, крякал, как отец, и неторопливо шел домой уже босой: обутка
у него была казенная.
     Он возвращался поздно, когда все уже пообедали, - его кормили отдельно.
Он был взрослый человек, мужчина, работник.
     Александра Васильевна вынимала из печи чугунок с  борщом и наливала ему
полную миску  прямо  из  чугунка,  который она  придерживала обеими круглыми
руками в тряпице. Пар валил от борща, и никогда еще не казался таким вкусным
пшеничный хлеб домашней выпечки.  Отец смотрел на  сына,  поблескивая из-под
кустистых  бровей  своими  пронзительными  выцветшими  глазами,  пошевеливая
усами.  Он не дудел и  не кашлял,  он спокойно разговаривал с  сыном,  как с
работником.  Все  интересовало отца:  как  идут дела в  шахте,  кто  сколько
вырубил?  Отец спрашивал и  про инструмент и  про спецодежду.  Он  говорил о
горизонтах,  штреках,  лавах,  забоях,  газенках,  как  о  комнатах,  углах,
чуланчиках собственной квартиры.  Старик на самом деле работал чуть ли не на
всех шахтах в  районе,  а когда уже не мог работать,  знал обо всем от своих
товарищей.  Знал,  в  каком направлении и  сколь успешно движутся выработки,
мог, расчерчивая воздух длинным костлявым пальцем, объяснить любому человеку
расположение выработок под землей и все, что там, под землей, делается.
     Зимой,   прямо  из   школы,   даже  не  перекусив,   Сережка  мчался  к
какому-нибудь другу -  артиллеристу,  саперу,  или  минеру,  или летчику;  в
двенадцатом часу ночи со слипающимися веками готовил уроки,  а  в пять часов
утра уже был на  стрельбище,  где очередной приятель-сержант учил его вместе
со  своими  бойцами  стрелять из  винтовки или  из  ручного пулемета.  И  он
действительно не  хуже любого бойца стрелял из  винтовки,  и  из  нагана,  и
маузера,  и "ТТ",  и дегтяревского ручного, и "максима", и из "ППШ", и метал
гранаты и бутылки с зажигательной смесью,  и умел окапываться, и сам заряжал
мины,  мог минировать и разминировать местность, и знал устройство самолетов
всех стран света,  и  мог  разрядить авиабомбу,  -  и  все это вместе с  ним
проделывал и Витька Лукьянченко, которого он всюду таскал за собой и который
относился к  нему  примерно  так  же,  как  сам  Сережка  относился к  Серго
Орджоникидзе или к Сергею Кирову.
     Этой весной он сделал еще одну,  самую отчаянную попытку попасть уже не
в специальную для юношей,  а в настоящую,  взрослую школу летчиков.  И опять
потерпел поражение.  Ему сказали,  что он молод, пусть приходит на следующий
год.
     Да,  это  было  страшное  поражение -  вместо  школы  летчиков идти  на
строительство оборонительных сооружений перед  Ворошиловградом.  Но  он  уже
решил, что не вернется домой.
     Как он  ловчил и  изворачивался,  чтобы его зачислили в  часть!  Он  не
рассказал Наде  и  сотой доли тех  ухищрений и  унижений,  через которые ему
довелось пройти.  И теперь он знал, что такое бой, и что такое смерть, и что
такое страх.
     Сережка спал так крепко, что даже утренний кашель отца не разбудил его.
Он проснулся,  когда солнце было уже высоко;  ставни в горенке были закрыты,
но он всегда узнавал время по тому,  как располагались на глиняном полу и на
предметах в  горенке полоски золотистого света из  щелей между ставнями.  Он
проснулся и сразу понял, что немцы еще не пришли.
     Он вышел во двор умыться и увидел "деда",  сидевшего на приступочке,  а
немного поодаль от "деда" -  Витьку Лукьянченко. Мать была уже на огороде, и
сестры давно ушли на работу.
     - Ага!  Здорово,  воин! Аника! Кха-кха-кхара-кха... - приветствовал его
"дед".  - Жив? По нонешним временам это самое главное. Хе-хе! Корешок твой с
самой зари ждет,  пока проснешься.  - И "дед" очень дружелюбно повел усами в
сторону  Витьки  Лукьянченко,  неподвижно,  покорно  и  серьезно смотревшего
темными бархатными глазами на заспанное,  с  маленькими скулами и уже полное
жажды деятельности лицо своего бедового друга. - То добрый у тебя корешок, -
продолжал "дед".  -  Каждое утро,  чуть свет,  он уже тут:  "Сережка пришел?
Сережка вернулся?"  Сережка ему...  кха-кха...  один  свет  в  окошке!  -  с
удовольствием говорил "дед".
     Так устами "деда" подтверждалась дружеская верность.
     Оба  они  были  на  земляных работах  под  Ворошиловградом,  и  Витька,
находившийся в  полном подчинении у  своего друга,  хотел  остаться вместе с
ним,  чтобы поступить в  воинскую часть.  Но  Сережка заставил его вернуться
домой - не потому, что он жалел Витьку, а тем более его родителей, а потому,
что был уверен,  что им  не  только не удастся поступить в  часть двоим,  но
присутствие Витьки может помешать поступить в часть ему,  Сережке. И Витька,
до крайности огорченный и  обиженный своим товарищем-деспотом,  вынужден был
уйти. Он не только вынужден был уйти - он вынужден был поклясться, что он ни
своим родителям, ни Сережкиным, вообще никому на свете не расскажет о планах
Сережки: этого требовало Сережкино самолюбие на случай неудачи.
     По тому, что говорил "дед", ясно было, что Витька сдержал слово.
     Сережка и  Витька  Лукьянченко сидели за  мазанкой на  берегу грязного,
поросшего осокой ручья,  за  которым был  выгон для скота,  а  за  выгоном -
одинокое  большое  здание  недавно  построенной и  еще  не  пущенной  в  ход
горняцкой бани. Они сидели на краю балки, курили и обменивались новостями.
     Из их товарищей по школе -  оба они учились в  школе имени Ворошилова -
остались в городе Толя Орлов,  Володя Осьмухин и Любка Шевцова,  которая, по
словам Витьки,  вела не  свойственный ей образ жизни:  никуда не выходила из
дому и  нигде ее  не  было видно.  Любка Шевцова тоже училась в  школе имени
Ворошилова,  но ушла из школы еще до войны, окончив семь классов: она решила
стать артисткой и  выступала в  театрах и  клубах района с пением и танцами.
То,  что Любка осталась в городе,  было особенно приятно Сережке: Любка была
отчаянная девка, своя в доску. Любка Шевцова была Сергей Тюленин в юбке.
     Еще Витька сообщил Сережке на ухо то,  что уже было известно ему: что у
Игната Фомина скрывается незнакомый человек и  все на "Шанхае" ломают голову
над тем,  что это за человек, и боятся этого человека. А в районе "Сеняков",
там,  где находились склады с боеприпасами,  в погребе, совершенно открытом,
осталось  несколько  десятков  бутылок  с  зажигательной смесью,  брошенных,
должно быть, в спешке.
     Витька робко намекнул,  что неплохо было бы эти бутылки припрятать,  но
Сережка вдруг  вспомнил что-то,  посуровел и  сказал,  что  им  обоим  нужно
немедленно идти в военный госпиталь.


     Глава четырнадцатая

     Надя  Тюленина с  той  поры,  когда  фронт приблизился к  Донбассу и  в
Краснодоне  появились  первые  раненые,   добровольно  поступила  на   курсы
медицинских сестер и  вот уже второй год работала старшей сестрой в  военном
госпитале, под который был отдан весь нижний этаж городской больницы.
     Несмотря на  то  что весь персонал военного госпиталя,  за  исключением
врача Федора Федоровича,  уже несколько дней как эвакуировался и большинство
медицинских работников больницы во  главе  со  старшим врачом тоже  ушло  на
восток,  больница продолжала жить  прежним  распорядком жизни.  И  Сережка и
Витька сразу прониклись уважением к  этому учреждению,  когда их задержала в
приемной дежурная няня-сиделка, велела обтереть ноги сырой тряпкой и ждать в
вестибюле, пока она сбегает за Надей.
     Через некоторое время Надя в сопровождении няни-сиделки вышла к ним, но
это уже не была та Надя, с которой Сережка беседовал ночью на ее кровати: на
скуластеньком,  с  наведенными тонкими бровями лице Нади,  так же  как и  на
добром,  мягком,  морщинистом лице няни-сиделки,  было какое-то новое, очень
серьезное и строгое, глубокое выражение.
     - Надя,  -  сминая в  руках  кепку  и  почему-то  оробев перед сестрой,
шепотом сказал Сережка,  -  Надя,  надо  же  ребят выручать,  ты  же  должна
понимать...  Мы  бы с  Витькой могли походить по квартирам,  ты скажи Федору
Федоровичу.
     Надя некоторое время,  раздумывая, молча смотрела на Сережку. Потом она
недоверчиво покачала головой.
     - Зови, зови врача или нас веди! - сказал Сережка, помрачнев.
     - Луша, дай хлопцам халаты, - сказала Надя.
     Няня-сиделка,  достав  из  крашенного белой  масляной краской  длинного
шкафа  халаты,  вынесла их  ребятам и  даже  поддержала по  привычке,  чтобы
удобнее было попасть в рукава.
     - А хлопчик правду говорит,  - неожиданно сказала тетя Луша, быстро жуя
мягкими старушечьими губами, взглянув на Надю добрыми, на весь остаток жизни
умиротворенными глазами.  -  Люди возьмут.  Я б одного сама взяла. Кому ж не
жалко ребят?  А я одна, сыны на фронте, я да дочка. Живем на выселках. Немцы
зайдут, скажу - сын. И всех надо упреждать, чтобы за родню выдавали.
     - Ты их не знаешь, немцев, - сказала Надя.
     - Немцев,  правда,  не знаю,  зато своих знаю,  -  быстро жуя губами, с
готовностью сказала тетя Луша. - Я вам укажу хороших людей на выселках.
     Надя повела ребят светлым коридором,  окна которого выходили на  город.
Тяжелый  теплый  запах  гниющих  застарелых ран  и  несвежего белья,  запах,
который не могли заглушить даже запахи лекарств,  обдавал их всякий раз, как
они проходили мимо распахнутой двери в  палату.  И  таким светлым,  обжитым,
мирным,  уютным  вдруг  показался им  залитый солнцем родной город  из  окон
больницы!
     Раненые,  оставшиеся в госпитале,  все были лежачие, и только некоторые
на костылях слонялись по коридору.  На всех лицах, молодых и пожилых, бритых
и  заросших  многодневной солдатской щетиной,  было  все  то  же  серьезное,
строгое, глубокое выражение, что у Нади и няни Луши.
     Едва шаги ребят зазвучали по коридору, раненые на койках вопросительно,
с надеждой подымали голо;  вы,  а те, что на костылях, безмолвно, но тоже со
смутным оживлением в  лицах провожали глазами этих двух подростков в халатах
и  идущую впереди них  с  серьезным и  строгим лицом  хорошо знакомую сестру
Надю.
     Они подошли к единственной закрытой двери в конце коридора,  и Надя, не
постучавшись, резким движением своей маленькой точной руки распахнула ее.
     - К вам, Федор Федорович, - сказала она, пропуская ребят.
     Сережка и  Витька,  оба немного оробев,  вошли в кабинет.  Навстречу им
встал высокий,  широкоплечий, сухой, сильный старик, чисто выбритый, с седой
головой,  с резко обозначенными продольными морщинами на загорелом,  темного
блеска лице,  с  резко очерченными скулами и  носом с  горбинкой и угловатым
подбородком,  -  старик был весь точно вырезан на  меди.  Он встал от стола,
возле которого сидел,  и по тому,  что он сидел в кабинете один,  и по тому,
что на  столе не было ни книги,  ни газеты,  ни лекарств и  весь кабинет был
пуст,  ребята поняли,  что врач ничего не делал в  этом кабинете,  а  просто
сидел один и думал такое,  о чем не дай бог думать человеку.  Они поняли это
еще и по тому, что врач был уже не в военном, а в штатском: в сером пиджаке,
край воротника которого выступал из-под завязанного у  шеи халата,  в  серых
брюках и в нечищеных, должно быть не своих, штиблетах.
     Он  без  удивления и  тоже очень серьезно,  как  Надя,  как Луша и  как
раненые в палатах, смотрел на мальчиков.
     - Федор  Федорович,   мы   пришли  помочь  вам  разместить  раненых  по
квартирам,  -  сказал Сережка, сразу поняв, что этому человеку ничего больше
говорить не нужно.
     - А примут? - спросил тот.
     - Найдутся такие люди, Федор Федорович, - певучим голосом сказала Надя.
- Луша, няня из больницы, согласна взять одного и еще обещала людей указать,
и  ребята могут  поспрошать,  да  и  я  им  помогу,  да  и  другие из  наших
краснодонцев не  откажут помочь.  Мы  бы,  Тюленины,  тоже взяли,  да у  нас
помещения нету,  -  сказала Надя и покраснела так, что румянец ярко выступил
на ее маленьких скулах.  И  Сережка вдруг тоже покраснел,  хотя Надя сказала
правду.
     - Позовите Наталью Алексеевну, - сказал Федор Федорович.
     Наталья Алексеевна была молодым врачом больницы;  она не выехала вместе
со всем персоналом из-за одинокой больной матери,  жившей не в самом городе,
а  в  шахтерском поселке  Краснодон,  в  восемнадцати километрах от  города.
Поскольку  в   больнице  еще  оставались  больные  и  больничное  имущество,
лекарства,  инструменты, Наталья Алексеевна, стыдившаяся перед сослуживцами,
что она никуда не  едет и  остается при немцах,  добровольно приняла на себя
обязанности главного врача больницы.
     Надя вышла.
     Федор Федорович сел  на  свое место у  стола,  решительным,  энергичным
движением  откинул  полу  халата,  достал  из  кармана  пиджака  табакерку и
сложенную мятую старую газету, оторвал край газеты углом и, с необыкновенной
быстротой,  действуя одной большой жилистой рукой и  губами,  свернул "козью
ножку", которую тут же набил махоркой из табакерки, и закурил.
     - Да,  это выход,  -  сказал Федор Федорович и  без улыбки посмотрел на
ребят, смирно сидевших на диване.
     Он перевел глаза с Сережки на Витьку и снова обратил их на Сережку, как
бы  понимая,  что  он  -  главный.  Витька понял значение этого взгляда,  но
нисколько не  обиделся,  потому что  он  тоже знал,  что Сережка главный,  и
хотел, чтобы Сережка был главным, и гордился за Сережку.
     В  кабинет в  сопровождении Нади  вошла маленькая женщина лет  двадцати
восьми,  но казавшаяся ребенком оттого, что в ее личике, ручках, ножках было
то  выражение детскости,  мягкости и  пухлости,  которое  так  часто  бывает
обманчиво  в  женщине,   заставляя  предполагать  сходный  характер.   Этими
маленькими пухлыми ножками Наталья Алексеевна в  свое  время,  когда отец не
хотел,  чтобы она продолжала образование в медицинском институте,  проделала
путь пешком из Краснодона в Харьков,  и этими маленькими пухлыми ручками она
зарабатывала себе на хлеб шитьем и стиркой,  чтобы учиться,  а потом,  когда
отец умер,  на  эти же ручки она приняла семью в  восемь человек,  и  теперь
члены  этой  семьи  частью уже  воевали,  частью работали в  других городах,
частью были пристроены в  учение,  и  этими же ручками она бесстрашно делала
операции,  которые не решались делать и  врачи-мужчины постарше и  с большим
опытом,  и  на  детском пухлом  личике  Натальи Алексеевны были  глаза  того
прямого, сильного, безжалостного, практического выражения, какому вполне мог
бы позавидовать управляющий делами какого-нибудь всесоюзного учреждения.
     Федор Федорович встал ей навстречу.
     - Не трудитесь,  я  все знаю,  -  сказала она,  приложив пухлые ручки к
груди жестом,  так  противоречившим этому деловому,  практическому выражению
глаз и  ее вполне точной и немного даже суховатой манере говорить.  -  Я все
знаю,  и это,  конечно,  разумно,  - сказала она и посмотрела на Сережу и на
Витьку без  какого-либо  личного отношения к  ним,  а  тоже  с  практическим
выражением возможности их использования. Потом она снова взглянула на Федора
Федоровича. - А вы? - спросила она.
     Он сразу понял ее.
     - Мне  выгоднее всего было бы  остаться при вашей больнице как местному
врачу.  Тогда я и им смогу помогать при всех условиях. - Все поняли, что под
"ними" он подразумевал раненых. - Это возможно?
     - Это возможно, - сказала Наталья Алексеевна.
     - В вашей больнице меня не выдадут?
     - В  нашей  больнице вас  не  выдадут,  -  сказала  Наталья Алексеевна,
приложив к груди пухлые ручки.
     - Спасибо. Спасибо вам. - И Федор Федорович, впервые улыбнувшись одними
глазами,  протянул свою  большую с  сильными пальцами руку  сначала Сережке,
потом Витьке Лукьянченко.
     - Федор Федорович,  -  сказал Сережка,  прямо глядя в лицо врачу своими
твердыми,  светлыми глазами,  в  которых стояло выражение:  "Вы  и  все люди
можете расценить это  как  угодно,  но  все-таки я  скажу это,  потому что я
считаю это своим долгом",  -  Федор Федорович,  имейте в виду, что вы всегда
можете рассчитывать на  меня и  моего товарища Витю Лукьянченко,  всегда.  А
связь с нами можно держать вот через Надю.  И еще я хочу сказать вам от себя
и от моего товарища,  Вити Лукьянченко,  что ваш поступок, - что вы остались
при раненых в такое время,  - ваш поступок мы считаем благородным поступком,
- сказал Сережка, и лоб его вспотел.
     - Спасибо,  -  сказал Федор  Федорович очень серьезно.  -  Если  уж  вы
заговорили об этом,  я вам скажу следующее: у человека, к какой бы профессии
он ни принадлежал, любой профессии, может сложиться такое положение в жизни,
когда ему не только можно,  но и должно покинуть людей,  которые зависели от
него или которых он вел и они надеялись на него,  да,  может сложиться такое
положение,  когда  ему  целесообразней покинуть их  и  уйти.  Бывает  высшая
целесообразность.  Повторяю,  у  людей  решительно всех  профессий,  даже  у
полководцев и политических деятелей, кроме одной - профессии врача, особенно
врача военного.  Врач должен находиться при раненых.  Всегда.  Что бы там ни
было.  Нет такой целесообразности,  которая была бы выше этого долга. И