ычном,
     У дорог, в пыли колонн,
     Был "рассеян" я частично
     И частично "истреблен"...

     - Про таких,  как я,  сложены,  - сказал Каюткин, посмеялся и подмигнул
Сережке.
     Так прошел день и  наступила ночь.  В  то  время когда командир дивизии
повторял майору Кононенко его задачу,  бойцы,  которым предстояло решить эту
задачу, спали. Спал и Сережка.
     В  шесть  часов утра  их  разбудили дневальные.  Бойцы выпили по  чарке
водки,  съели по полкотелка мясного супа,  засыпанного крупой,  и  по доброй
порции пшенной каши.  И  под прикрытием тумана,  ложбинками и  кустарниками,
стали накапливаться на исходных для атаки рубежах.
     Под  ногами передвигавшихся группами бойцов образовалась грязная кашица
из  мокрого снега и  глины.  Метрах в  двухстах уже  ничего не  было  видно.
Загудели тяжелые пушки, а последние группы бойцов еще подтягивались к берегу
Донца и залегали в этой мокрой каше.
     Орудия били размеренно,  методически,  но их было так много,  что звуки
выстрелов и разрывов снарядов сливались в непрерывный гул.
     Сережка лежал  рядом с  Каюткиным и  видел перелетающие в  тумане через
реку,  справа от них и прямо над ними,  то круглые,  то с огненными хвостами
красные шары,  слышал их скользящий шелест,  резкие разрывы на той стороне и
гул дальних разрывов в городе,  и эти звуки возбуждающе действовали на него,
как и на его товарищей.
     Немцы только подбрасывали мины в места,  где они предполагали скопление
пехоты.  Иногда  из  города  отвечал  шестиствольный миномет.  И  Каюткин  с
некоторой опаской говорил:
     - Ишь, заскрипел...
     И вдруг издалека,  из-за спины Сережки,  накатились громовые гулы.  Они
все нарастали,  распространялись по  горизонту.  И  над головами залегших на
берегу бойцов загудело,  запело,  и  страшные огненные разрывы,  окутываемые
густым черным дымом, закрыли весь противоположный берег.
     - Катюши заиграли,  -  сказал Каюткин,  весь подобрался,  и  его  лицо,
испещренное  морщинками,   приобрело   ожесточенное  выражение.   -   Сейчас
Иван-долбай еще даст, тогда уж...
     И  еще не  смолкли гулы позади них,  и  еще продолжались разрывы на том
берегу, когда Сережка, не слышавший, была ли какая-нибудь команда или нет, а
только увидевший,  что Каюткин высунулся вперед и побежал,  тоже выскочил из
окопчика и побежал на лед.
     Они бежали по льду,  казалось, в абсолютной тишине. На деле по ним били
с  того берега,  и  люди падали на льду.  Черный дым и  серный запах волнами
накатывались на  бегущих сквозь движущуюся массу тумана.  Но  ощущение того,
что все вышло правильно и все будет хорошо, уже владело всеми бойцами.
     Сережка,  оглушенный этой внезапно наступившей тишиной,  пришел в себя,
когда уже  лежал рядом с  Каюткиным на  том  берегу в  воронке развороченной
дымящейся земли.  Каюткин со  страшным лицом бил во что-то прямо перед собой
из  автомата,  и  Сережка увидел не  далее  как  шагах в  пятидесяти от  них
высунувшийся из полузасыпанной щели сотрясающийся хобот пулемета и тоже стал
бить в эту щель.  Пулемет не видел ни Сережки,  ни Каюткина,  а видел что-то
более дальнее, и мгновенно захлебнулся.
     Город был далеко справа от них, по ним уже почти не стреляли, и они все
дальше и  дальше отходили от берега в глубь степи.  Спустя уже много времени
на  степь,  по  всему  направлению  их  движении,  стали  ложиться  снаряды,
посылаемые из города.
     У  невидных в  тумане,  но  хорошо  знакомых Сережке хуторков их  снова
встретил сильный огонь  пулеметов и  автоматов.  Они  залегли и  лежали  так
довольно долго,  пока их не нагнали легкие пушки, которые почти в упор стали
бить по хуторкам. В конце концов группы бойцов ворвались на хуторки вместе с
этими  пушками,  которые катили  и  катили  перед  собой  рослые,  веселые и
подвыпившие артиллеристы.  Здесь  сразу  же  появился командир батальона,  и
связисты уже тянули провод в подвал разбитого каменного домика.
     Так все шло хорошо до этого продвижения к  разъезду -  конечной цели их
маленькой, частной операции. Если бы у них были танки, они давно были бы уже
на этом разъезде,  но танки на этот раз не были пущены в дело, потому что их
не выдерживал лед на Донце.
     Теперь бойцы наступали в  полной темноте.  Командир батальона,  который
лично возглавлял эту операцию,  как только противник открыл огонь,  вынужден
был пойти в атаку с теми группами,  которые были у него под рукой, а главные
силы были еще на  подходе.  Бойцы ворвались на  этот хутор,  группа Каюткина
проникла довольно глубоко по улице и завязала бой за здание школы.
     Огонь из школы открылся такой сильный,  что Сережка перестал стрелять и
уткнул лицо в  кашу из грязи.  Пуля прожгла ему левую руку повыше локтя,  но
кость была нетронута,  и сгоряча он не почувствовал боли. А когда он решился
наконец поднять голову, никого уже не было возле него.
     Вернее всего было бы предположить,  что товарищи его, не выдержав огня,
отошли на окраину к своим.  Но Сережка был еще неопытен, ему показалось, что
все товарищи его убиты,  и ужас вошел в его сердце. Он отполз за угол домика
и стал прислушиваться.  Двое немцев пробежали мимо него.  Он слышал немецкие
голоса уже и  справа,  и слева,  и позади.  Стрельба здесь смолкла,  она все
усиливалась на окраине, а потом и там стала стихать.
     Далеко над  городом,  окрашивая не  небо,  а  сгустившиеся черные клубы
дыма, колыхалось огромное зарево, и оттуда доносился стозвучный рев.
     Раненый Сережка один лежал в  холодной каше из снега и грязи на хуторе,
занятом немцами.


     Глава шестьдесят третья

     Друг мой!  Друг мой!.. Я приступаю к самым скорбным страницам повести и
невольно вспоминаю о тебе...
     Если  бы  ты  знал,  какое волнение овладевало мной  в  те  далекие дни
детства,  когда мы ездили с  тобой учиться в  город!  Более пятидесяти верст
разделяло нас, и, выезжая из дому, я так боялся, что не застану тебя, что ты
уже уехал - ведь мы не виделись целое лето!
     Одна  возможность такого горя  невыразимой тоской сжимала мне  сердце в
тот час ночи,  когда я  за  спиной у  отца въезжал на подводе в  ваше село и
притомившийся конь так медленно брел по улице.  Еще не доезжая вашей избы, я
соскакивал с телеги:  я знал, что ты всегда спишь на сеновале и уж если тебя
там нет -  значит,  тебя нет...  Но разве был хоть один случай,  чтобы ты не
дождался меня,  -  я  знаю,  ты готов был бы запоздать в  школу,  лишь бы не
оставить меня одного...  Мы  уже не  смыкали глаз до  рассвета,  мы  сидели,
свесив босые ноги с сеновала,  и все говорили,  говорили и прыскали в ладони
так,  что куры на насесте встряхивали крыльями. Пахло сеном, осеннее солнце,
выглянув из-за  леса,  вдруг освещало наши  лица,  и  только тогда мы  могли
видеть, как мы изменились за лето...
     Я помню, как однажды мы, юноши, стояли в реке по колено в зеленой воде,
с  подвернутыми штанами,  и  ты  мне  признался,  что  ты  влюблен...  Скажу
откровенно, она мне не нравилась, но я сказал тебе:
     "Ты влюблен, не я! Будь же ты счастлив!.."
     И ты засмеялся и сказал:
     "В самом деле, можно даже порвать отношения, чтобы удержать человека от
дурного поступка, но разве можно дать совет в любви? Как часто самые близкие
люди  вмешиваются со  своим  опекунством в  дела  любви,  сводят,  разводят,
передают дурное,  что слышат о любимом тобой человеке...  Если бы они знали,
сколько они причиняют этим зла,  сколько отравляют чистых минут,  которые не
повторятся никогда в жизни!.."
     Еще я помню,  когда пришел этот, я не хочу называть его имени, этот Н.,
и стал беспечно, с насмешливой улыбкой болтать о своих друзьях: "Этот по уши
влюблен в такую-то, он просто пресмыкается перед нею, а у нее грязные ногти,
- только это между нами...  А этот,  вы знаете,  вчера так напился в гостях,
его даже рвало,  -  только это между нами...  А такой-то ходит в потасканной
одежде,  притворяется бедным,  а  на самом деле он просто скуп,  я это точно
знаю, - он не стыдится пить пиво на чужой счет, - только это между нами..."
     Ты посмотрел на него и сказал:
     "Вот что, H., уйди отсюда вон, да только поскорее..."
     "Как - вон?" - удивился Н.
     "А просто вон...  Что может быть презреннее человека, который ничего не
может рассказать о  лице своего товарища,  потому что всегда смотрит на него
сзади? И что может быть презреннее юноши сплетника?.."
     С каким восхищением смотрел я на тебя!  Я думал точно так же, но, может
быть, я не смог бы поступить так резко...
     Но лучше всего сохранилось в моей памяти то лето, когда вдали от тебя я
понял, что у меня нет другого пути, как вступить в комсомол...
     И вот мы,  как всегда,  встретились осенью все на том же сеновале,  и я
почувствовал с  твоей стороны какую-то неловкость и  отчужденность,  и я сам
испытывал это по отношению к тебе.  Мы,  как в детстве, сидели, свесив босые
ноги, и молчали. Потом ты сказал:
     "Может быть,  ты не поймешь меня и даже осудишь за то, что я решил так,
не посоветовавшись с тобой, но я, живя тут один летом, понял, что иного пути
у меня нет. Ты знаешь, я решил вступить в комсомол..."
     "Но у  тебя появятся новые обязанности и  новые друзья,  а как же я?" -
сказал я, чтобы испытать нашу дружбу.
     "Да,  -  грустно ответил ты,  -  это, конечно, так и будет. Я, конечно,
понимаю,  что это дело совести,  но  как было бы  хорошо,  если бы  ты  тоже
вступил в комсомол!"
     И  я  уже больше не мог терзать тебя:  мы прямо посмотрели в глаза друг
другу и засмеялись.
     Может быть, никогда уже не было у нас такого счастливого разговора, как
в  этот  последний раз,  на  твоем  сеновале,  с  этими курами на  насесте и
солнцем,  которое выглянуло из-за осин,  когда мы поклялись, что никогда уже
не свернем с пути, на который вступили, и всегда будем верны нашей дружбе...
     Дружба!  Сколько людей на свете произносят это слово,  подразумевая под
ним приятную беседу за бутылкой вина и  снисхождение к слабостям друг друга.
А какое это отношение имеет к дружбе?
     Нет,  мы дрались по всякому поводу,  мы совсем не щадили самолюбия друг
друга,  - да, если мы были несогласны, мы наносили друг другу раны! А дружба
наша  от  этого только крепла,  она  мужала,  она  точно наливалась тяжестью
металла...
     Я так часто бывал несправедлив к тебе, но, если я сознавал, что ошибся,
я не уходил от ответа перед тобой.  Правда,  единственное, что я мог в таких
случаях сказать, это то, что я был неправ. А ты говорил:
     "Не мучайся,  -  это бесполезно...  Если ты  все понял,  забудь,  то ли
бывает, - это борьба..."
     А  потом  ты  ухаживал за  мной  лучше,  чем  самая  добрая  из  добрых
госпитальных сестер,  и, может быть, даже лучше, чем мать, потому что ты был
грубоватый, несентиментальный юноша...
     А теперь мне придется рассказать,  как я потерял тебя,  -  это было так
давно,  а мне кажется,  что это было не в ту войну,  а в эту... Я тащил тебя
через камыши от  озера,  и  кровь твоя текла мне  на  руки,  и  солнце пекло
невыносимо, и там, на берегу, наверно, уже не осталось никого в живых, такой
огонь был  направлен на  эту поросшую камышом узкую полоску земли.  Я  тащил
тебя,  потому что я не мог представить себе,  что ты можешь не жить... И вот
ты лежал на камышовой подстилке,  ты был в  памяти,  только губы у тебя были
совсем сухие, и ты сказал:
     "Пить... Дай мне немножко попить..."
     Но здесь уже не было воды,  и у нас не было ни кружки,  ни котелка,  ни
фляжки, а то бы я сходил обратно к озеру. Тогда ты сказал:
     "Сними с меня осторожно сапоги, они у меня еще совсем крепкие".
     И  я  понял  твою  мысль.  Я  снял  с  тебя  большой  солдатский сапог,
истоптавший столько дорог,  -  мы  столько дней были на  походе,  не  меняли
портянок,  но я пошел с этим сапогом к озеру,  а потом пополз, - я сам хотел
пить невыносимо.  Конечно, нельзя было и мечтать, чтобы я сам успел напиться
под таким огнем,  -  это было чудо,  что мне удалось хоть зачерпнуть в сапог
воды и доползти обратно.
     Но,  когда я дополз до тебя,  ты был уже мертв.  Лицо у тебя было очень
спокойное.  Я  впервые увидел,  какой ты  большой,  -  недаром нас так часто
путали. Слезы хлынули у меня из глаз. Невыносимо хотелось пить, и я припал к
твоему сапогу,  к этой горькой чаше нашей солдатской дружбы, и, плача, выпил
ее до дна...

     Не чувствуя ни холода,  ни страха,  изнуренная,  намерзшаяся, голодная,
как  волчица,  бродила Валя вдоль фронта от  хутора к  хутору,  ночуя иногда
просто в  степи.  И волны отступавших немцев,  после каждой новой передвижки
фронта, заставляли и ее подаваться все ближе к родным местам.
     Она бродила день, два, неделю, бродила, сама не зная зачем. Может быть,
она надеялась еще перейти фронт,  а  потом сама поверила в то,  чем обманула
Сережку: а почему бы и в самом деле ему не прийти сюда с какой-нибудь частью
Красной Армии?  Он сказал:  "Я обязательно приду".  А он всегда выполнял то,
что обещал.
     В  ночь,  когда  завязался бой  в  самом Каменске и  огромное зарево на
клубах черного дыма видно было на десятки верст окрест,  Валя нашла приют на
хуторе километрах в  пятнадцати от  Каменска.  На  хуторе не было немцев,  и
Валя,  как и большинство жителей, не слала всю ночь, глядя на зарево. Что-то
заставляло ее ждать, ждать...
     Часов около одиннадцати дня на хуторе стало известно, что части Красной
Армии ворвались в Каменск,  и бой идет в самом городе, и немцы вытеснены уже
из большей части города. Сейчас сюда хлынет самый страшный из врагов - враг,
побитый в бою...  Валя снова взяла свой мешок,  в который хозяйка из жалости
бросила горбушку хлеба, и вышла из хутора...
     Она шла,  сама не  зная куда.  Все продолжалась оттепель,  но ветер уже
изменил направление,  стал холоднее,  туман сошел,  и снежные тучи, лишенные
резких  очертаний,  затянули все  небо.  Валя  остановилась посреди дороги и
стояла долго-долго, худая, с этим мешком за плечами, и ветер теребил мокрый,
выбившийся из-под  берета  завиток  ее  волос.  Потом  она  медленно побрела
расплывшимся в снежной воде проселком в сторону Краснодона.
     В  это  время  Сережка с  отвисшей рукой  в  окровавленном рукаве,  без
оружия, стучался в оконце крайней хаты с другого конца хутора.
     Нет,  судьба не  судила ему  погибнуть на  этот раз.  Он  долго лежал в
грязном,  мокром снегу,  посреди того хутора у разъезда, пока не угомонились
немцы.  Нельзя было надеяться,  что свои вновь ворвутся на хутор этой ночью.
Надо было уходить,  уходить в сторону от фронта.  Он был в штатском,  оружие
можно  было  оставить здесь.  Не  впервой ему  пробираться сквозь  вражеское
расположение!
     Стояла неясная предутренняя муть,  когда он  с  трудом,  волоча раненую
руку, переполз железную дорогу. В такой час в избе уже встает добрая хозяйка
и зажигает светец до рассвета. Но добрые хозяйки сидели в подвалах со своими
детишками.
     Сережка отполз от железной дороги метров сто,  потом встал и пошел. Так
он добрел до этого хутора.
     Девушка с русой косою,  только что принесшая воду в ведре,  сделала ему
перевязку,  распоров что-то из старья,  замыла окровавленный рукав и затерла
золой.  Хозяева так боялись,  что вот-вот нагрянут немцы,  даже не накормили
Сережку горячим, а только дали ему кое-что с собой.
     И Сережка,  не славший всю ночь, пошел по хуторам вдоль фронта - искать
Валю.
     Как  это  часто бывает в  донецкой стели,  погода опять переломилась на
зиму.  Повалил снег,  он уже не таял. Потом ударил мороз. В последних числах
января Феня,  сестра Сережки, жившая своей отдельной семьей, пришла как-то с
рынка и застала дверь запертой.
     - Мама, ты одна? - спросил из-за двери ее старший сынишка.
     Сережка сидел у  стола,  облокотившись одной рукой,  другая висела.  Он
всегда был худ,  а теперь и вовсе слал с лица,  ссутулился, только глаза его
встретили сестру с прежним, живым и деятельным выражением.
     Феня рассказала ему об аресте в  Центральных мастерских и  о  том,  что
большая часть "Молодой гвардии" в  тюрьме.  Она  знала уже  от  Марины и  об
аресте Кошевого.  Сережка сидел  молча,  глаза его  страшно блестели.  Через
некоторое время он сказал:
     - Я уйду, не бойся...
     Он чувствовал, что Феня беспокоится и за него и за своих детей.
     Сестра сделала ему перевязку. Переодела его в женское платье, а то, что
было на нем, сложила в узелок и в сумерках проводила его домой.
     Отца после лишений,  перенесенных в тюрьме,  так скрючило, что он почти
все время лежал в постели.  Мать еще крепилась. Сестер не было - ни Даши, ни
любимой Нади: они тоже ушли куда-то в сторону фронта.
     Сережка стал расспрашивать: не слыхали ли, где Валя Борц?
     За это время родители молодогвардейцев сблизились между собой, но Мария
Андреевна ничего не говорила матери Сережки о своей дочери.
     - А там ее нет? - мрачно опросил Сережка.
     Нет, в тюрьме Вали не было: это они знали наверное.
     Сережка разделся и впервые за целый месяц лег в чистую постель,  в свою
постель.
     Коптилка горела на  столе.  Все  было  такое  же,  как  во  времена его
детства,  но он ничего не видел.  Отец, лежа в соседней горенке, кашлял так,
что стены тряслись. А Сережке казалось, что в горенке неестественно тихо: не
было привычной возни сестер.  Только маленький племянник ползал в  горенке у
"деда" по земляному полу и лепетал про что-то свое.
     Мать  вышла  по  хозяйству.  В  горенку "деда" вошла  соседка,  молодая
женщина.  Она  заходила почти  каждый  день,  а  родители Сережки  по  своей
душевной наивности и чистоте никогда не задумывались над тем, почему она так
зачастила к ним. Соседка зашла и разговорилась с "дедом".
     Ребенок,  ползавший по  полу,  подобрал что-то  и  пополз  в  горницу к
Сережке, лепеча:
     - Дядя... дядя...
     Женщина  мельком  заглянула  в  горницу,  увидела  Сережку,  потом  еще
поговорила с "дедом" и ушла.
     Сережка свернулся на койке и затих.
     Мать и отец уже спали. Темно и тихо было в доме, а Сережка все не спал,
томимый тоскою...
     Вдруг сильный стук раздался в дверь со двора:
     - Отворяй!..
     Еще секунду тому назад казалось, что та неугомонная сила жизни, которая
вела его через все испытания,  уже навсегда оставила его,  казалось,  он был
сломлен.  Но в то же мгновение, как раздался этот стук, тело его сразу стало
гибким и ловким и, бесшумно выскочив из постели, он подбежал к оконцу и чуть
приподнял уголок затемнения.  Все  было бело вокруг.  Все было залито ровным
сиянием луны.  Не  только фигура немецкого солдата с  автоматом наизготовку,
стоявшего у окна, даже тень солдата были словно вырезаны на снегу.
     Мать и  отец проснулись,  испуганно переговорили спросонья и  притихли,
прислушиваясь к  ударам в  дверь.  Сережка одной рукой,  как он  уже привык,
надел  штаны,   рубаху,  обулся,  только  не  смог  завязать  кожаные  шнуры
красноармейских ботинок,  выданных ему в  дивизии,  и  вышел в горницу,  где
спали мать и отец.
     - Откройте кто-нибудь, света не зажигайте, - тихо сказал он.
     Мазанка, казалось, вот-вот рассыплется от ударов.
     Мать заметалась по комнате, она совсем потеряла себя.
     Отец  тихо  встал с  постели,  и  по  его  молчаливым движениям Сережка
чувствовал, как старику тяжело двигаться, как ему тяжело все это.
     - Нечего  делать,  придется открывать,  -  сказал отец  странным тонким
голосом.
     Сережка понял, что отец плачет.
     Отец, стуча клюшкой, вышел в сени и сказал:
     - Сейчас, сейчас...
     Сережка неслышно выскользнул за отцом.
     Мать грузно выбежала в сени и что-то там тронула металлическое, и вроде
пахнуло морозным воздухом.  Отец  открыл наружную дверь  и,  придерживая ее,
отступил в сторону.
     Три  темные фигуры,  одна за  другой,  вошли в  сени из  прямоугольника
лунного  света.  Последний из  вошедших  прикрыл  за  собой  дверь,  и  сени
осветились прожект