телями  Вселенной".  Для  них  не
существует пределов! Понятно, что он не обмолвился  насчет  этого  ни  одной
живой душе. Не такой дурак. Но выражение  "Властитель  Вселенной"  постоянно
вертелось у него в голове. И вот, пожалуйста, "Властитель  Вселенной"  сидит
на полу в обнимку с  таксой,  повязанный  добротой,  совестью  и  логикой...
Почему бы ему, раз он "Властитель Вселенной", не  объяснить  жене  просто  и
ясно: послушай, Джуди, я тебя по-прежнему люблю, и люблю нашу  дочь,  и  наш
дом, и наш образ жизни, и не  хочу  ничего  менять,  просто  я,  "Властитель
Вселенной", - еще вполне молодой  мужчина  в  соку  и  заслуживаю  время  от
времени большего под настроение.
   ...Но он знал, что никогда в жизни не  осмелится  облечь  такие  мысли  в
слова. И поэтому в душе у него стала подниматься досада  на  жену.  Сама  же
затеяла, разве нет?.. Эти дамочки, с  которыми  ей  теперь  нравится  водить
дружбу... не женщины,  а...  ходячие  рентгенограммы,  пришло  ему  вдруг  в
голову. Такие тощие, все ребра  видны,  как  на  рентгене...  Прозрачные  на
просвет.  Болтают  про  интерьеры  и  ландшафтную  архитектуру!...  Посещают
спортивные занятия, натягивая  на  поджарые  ляжки  лайкровые  тренировочные
трико... А что проку-то? Проку же - ноль! Достаточно поглядеть, какое у  нее
худое лицо, какая тощая шея... Он  представил  себе  женину  шею  и  лицо...
Костлявая, что правда, то правда... Вот тебе и спортивные занятия. Она такая
же, как они все.
   Собравши всю свою досаду, он наконец сумел распалить  в  себе  знаменитую
ярость  Мак-Коев.  Кровь  бросилась  в  лицо.  Набычился.  И  сквозь  крепко
сдавленные зубы простонал: "Джууууди!" А потом, подняв  сведенные  в  щепоть
три пальца левой руки, играя желваками скул и пламенея взором, произнес:
   - Слушай... Я намерен - выйти-с собакой... И я -  выйду  -  с  собакой...
Ясно?
   Еще не договорив, он почувствовал, что перебрал,  что  взял  несоразмерно
серьезный тон, но пойти на попятный было выше его сил. В конце концов в этом
и есть секрет знаменитой ярости Мак-Коев, прославленной по всему банковскому
миру... и повсеместно: в любой мелочи не давать слабину.
   Джуди поджала губы. Тряхнула головой.
   - Пожалуйста. Делай  как  знаешь,  -  проговорила  она  без  выражения...
Повернулась, пересекла холл и взошла по великолепным ступеням.
   Шерман, как был на коленях, смотрел ей вслед, но она не оглянулась. Делай
как знаешь. Он взял над нею верх. Долго ли умеючи.  Но  победа  не  принесла
удовлетворения. Еще один спазм совести.
   Властитель Вселенной поднялся с пола и, не  выпуская  собачьего  поводка,
изловчился напялить плащ, старый,  но  несокрушимый  английский  макинтош  с
разрезом сзади и массой карманов, хлястиков и пряжек. Купленный  у  "Кнауда"
на Мэдисон авеню. Раньше Шерман считал, что поношенный вид этой вещи  -  как
раз то, что надо. Но теперь начал сомневаться. Дернув за поводок, он потащил
таксу через площадку и нажал кнопку лифта.
   Два года назад кооперативные владельцы дома приняли решение: чем  платить
за круглосуточное дежурство при лифте 200000 в год ирландцам из  Куинса  или
пуэрториканцам из Бронкса, лучше перейти  на  автоматику.  Сейчас  это  было
Шерману как раз кстати. В таком затрапезном  виде,  с  упирающимся  псом  на
поводке, мало приятного стоять лицом к лицу с лифтером в мундире  полковника
австро-венгерской армии времен войны 1870 года.
   Лифт пошел вниз, двумя этажами  ниже  остановился.  Квартира  Браунингов.
Дверцы разъехались, в кабину  вступил  толстощекий,  гладковыбритый  Поллард
Браунинг. Он смерил взглядом Шермана, его старый макинтош и таксу и без тени
улыбки произнес:
   - Привет, Шерман.
   Это "Привет, Шерман" прозвучало как бы на  расстоянии  вытянутой  руки  и
содержало в четырех слогах целое высказывание: "В этом плаще и с  этим  псом
на поводке ты роняешь  марку  нашего  нового,  отделанного  красным  деревом
лифта".
   Шерман пришел в ярость, но  все-таки  нагнулся  и  взял  таксу  на  руки.
Браунинг  был  председателем  правления   кооператива.   Коренной   уроженец
Нью-Йорка, он словно бы и на свет появился  сразу  старшим  партнером  своей
фирмы и старостой Ассоциации  жильцов  центральных  улиц.  Сейчас  ему  было
сорок, но он уже два десятка лет выглядел пятидесятилетним  и  носил  волосы
гладко зачесанными назад. На нем  был  безукоризненный  темно-синий  костюм,
белоснежная рубашка, галстук в черно-белую  шашечку  и  никакого  плаща.  Он
встал лицом к двери, потом, пока спускались, еще раз покосился  на  Шермана,
ничего не сказал и снова отвернулся.
   Шерман знал его с детства, они вместе учились в Бакли-скул. Браунинг  был
толстым, румяным маленьким снобом, в девятилетнем возрасте он уже  драл  нос
из-за того, что-де фамилия Мак-Кой провинциальная,  а  вот  они,  Браунинги,
настоящие Нью-Йоркцы. Он дразнил Шермана "Шерман Мак-Кой, сиволапый ковбой".
   Наконец лифт остановился на нижнем этаже. Браунинг спросил:
   - А ты знаешь, что идет дождь?
   - Знаю.
   Браунинг посмотрел на таксу, покачал головой и произнес:
   - Шерман Мак-Кой, друг лучшего друга человека.
   - Это она и есть?
   - Она?
   - Ты с восьмого этажа пыжился придумать какую-нибудь остроту. Вот это она
и есть?
   Слова Шермана должны были прозвучать  как  дружеская  шутка,  но  он  сам
почувствовал, что досада выплеснулась через край.
   - Не понял, - ответил Браунинг и вышел из лифта.
   Швейцар с улыбкой и поклоном распахнул  перед  ним  парадную  дверь.  Под
протянутым поперек тротуара тентом Браунинг прошел  к  своей  машине.  Шофер
открыл дверцу. Ни единая капля дождя не окропила его безупречного одеяния, и
вот он уже отчалил, гладко, плавно, и затерялся  среди  роя  красных  задних
огней, несущихся по Парк авеню.
   И никакого тебе прорезиненного  макинтоша  на  жирной,  лоснящейся  спине
Полларда Браунинга.
   Дождь на самом деле шел совсем слабый, и ветра  не  было.  Но  пса  такие
погодные условия решительно не устраивали. Он начал отбиваться еще на  руках
у Шермана. Маленький, а сильный, стервец. Шерман поставил его  на  резиновую
дорожку под тентом и, держа поводок за  самый  конец,  вышел  под  дождь.  В
темноте высокие дома на той стороне улицы стояли точно мрачная черная стена,
подпирающая мутно-красное городское небо. Оно рдело, точно воспаленное.
   А что, погода как погода, ничего особенного. Шерман потянул  за  поводок.
Но пес вонзил когти в резиновую дорожку.
   - Пошли, Маршалл.
   В дверях стоял швейцар и наблюдал.
   - Я вижу, он не настроен развлекаться, мистер Мак-Кой.
   - Я тоже. (Так что можешь  держать  свои  замечания  при  себе,  мысленно
добавил Шерман.) Пошли, Маршалл, пошли, тебе говорят.
   Сам Шерман стоял на дожде и тянул поводок, но пес уперся и  ни  с  места.
Шерман поднял его и переставил с резиновой дорожки на асфальт. Маршалл сразу
же рванулся обратно к подъезду. Ремешок натянулся в струну. Сейчас стоит его
чуть ослабить и начинай все сначала. Собака и хозяин тянули  каждый  в  свою
сторону, кто перетянет. Молодецкая забава на Парк авеню.  Еще  этот  швейцар
чертов стоит и глазеет, нет чтобы вернуться на свое место в вестибюле.
   Шерман навалился уже всерьез. И протащил  пса  по  тротуару  на  полшага.
Собачьи когти проскрежетали по асфальту. Может быть, если его так волочь, он
в конце концов уступит и пойдет своим ходом?
   - Ну идем, Маршалл! Только до угла.
   Он еще раз дернул и стал тянуть изо всех сил.  Пес  проехал  еще  на  два
шага. Едет, но лапами не перебирает! Не  сдается!  У  него,  у  гада,  центр
тяжести чуть не под землей. Тащишь, будто сани, груженные  кирпичом.  Только
бы зайти за угол, черт бы его драл. Это все, что нужно. Казалось бы, обычная
вещь... Шерман опять дернул за поводок и  потащил,  весь  подавшись  вперед,
словно матрос  навстречу  штормовому  ветру.  В  прорезиненном  плаще  стало
невыносимо жарко. По лицу  струился  дождь.  Пес  упирался,  растопырив  все
четыре лапы. На плечах у него вздулись желваки мышц. Зад вихлял из стороны в
сторону. Шея напряженно вытянулась. Спасибо хоть  не  лает,  а  едет  молча,
только когти скрежещут. Уперся,  и  ни  в  какую!  Шерман,  опустив  голову,
ссутулив плечи, сквозь тьму и дождь волок зловредное животное по Парк авеню.
Капли дождя барабанили по затылку.
   Наконец он опустился на корточки и снова взял таксу  на  руки,  при  этом
оглянувшись на швейцара. Все стоит,  чтоб  ему!  Кобель  стал  извиваться  и
выворачиваться. Шерман  споткнулся,  посмотрел  под  ноги:  оказывается,  он
запутался в поводке. И прямо так, едва переступая,  засеменил  дальше.  Вот,
слава богу, и угол. Телефон-автомат. Шерман опустил пса на асфальт.
   Черт! Чуть не удрал! Шерман едва успел  поймать  конец  поводка.  Весь  в
поту, сердце колотится, волосы мокрые. Надел петлю поводка на локоть. Собака
рвется. Поводок опять опутал ему ноги. Подняв трубку и зажав ее между плечом
и щекой, Шерман нащупывает в кармане четвертак, опускает в прорезь, набирает
номер.
   Три гудка, и женский голос отвечает:
   - Алло?
   Но голос не Марии. Наверно, это ее подруга Жермена, у которой она снимает
квартиру. Поэтому он просит:
   - Пожалуйста, позовите Марию.
   Женщина говорит:
   - Шерман! Это ты?
   Вот черт! Джуди! Набрал собственный  номер!  Какой  ужас.  Он  беспомощно
молчит.
   - Шерман?
   Он вешает трубку.  Господи!  Что  теперь  делать?  Надо  будет  набраться
нахальства и, если она спросит, притвориться, что понятия не имеешь,  о  чем
речь. В конце-то концов, он произнес всего каких-то три слова, она не  может
быть совершенно уверена.
   Да  нет,  бесполезно.  Она  его,  конечно,  узнала.  Да  и  не  умеет  он
притворяться. Она сразу угадает обман. С другой стороны, что же еще делать?
   Он стоял в темноте под дождем у телефона. Вода просочилась за шиворот. Он
тяжело дышал и думал. Что теперь будет? Как она его  встретит?  Что  скажет?
Очень ли сильно она разозлилась?  На  этот  раз  у  нее  действительно  есть
причина.  И  если  она  вздумает  закатить  ему  сцену,  это  будет   вполне
справедливо. Дьявольщина! Надо же было оказаться  таким  болваном!  Он  крыл
себя последними словами. На Джуди он больше совсем не сердился. Сумеет ли он
дома держаться как ни в чем не бывало, или дело  совсем  плохо?  Неужели  он
по-настоящему ее ранил?
   Вдруг Шерман заметил, что в мокрой, густой тени деревьев и старых домов к
нему приближается какая-то фигура. Даже  на  расстоянии  двадцати  шагов,  в
темноте, он определил, что это движется тайный ужас каждого  обитателя  Парк
авеню  южнее  Девяносто  шестой  улицы:   чернокожий   парень,   долговязый,
длинноногий, в белых кроссовках. Вот он уже в пятнадцати шагах, в  десяти...
Шерман стоял и смотрел прямо на него. Пусть, пусть подойдет! И шагу назад не
сделаю. Это моя территория. Стану я отступать перед уличной шпаной!
   Внезапно чернокожий парень повернул на девяносто градусов и перешел на ту
сторону улицы. По его черному лицу, когда он оглянулся на Шермана, скользнул
желтый отсвет натриевого фонаря.
   Перешел на ту сторону! Вот повезло!
   Шерману Мак-Кою и в голову не пришло представить себе, что увидел  черный
парень: сильно вымокшего белого  тридцативосьмилетнего  мужчину  в  каком-то
вроде военного образца плаще с клапанами и пряжками, который держит на руках
вырывающуюся собаку и смотрит прямо на него, что-то  еще  при  этом  бормоча
себе под нос.
   Шерман стоял  у  телефона  и  не  мог  отдышаться.  Что  же  делать?  Как
поступить? Ему уже никуда не хотелось, он бы рад вернуться  домой.  Но  если
прямо сейчас вернуться, это будет слишком очевидно, не так  ли?  Значит,  он
вышел не с собакой погулять,  а  именно  позвонить.  И  притом,  что  бы  ни
собиралась ему сказать Джуди,  он  еще  к  встрече  с  нею  не  готов.  Надо
хорошенько подумать. И посоветоваться. И чтобы этот сволочной пес не  рвался
с поводка под крышу.
   Поэтому он выудил из кармана еще один четвертак, вызвал  из  недр  памяти
номер  телефона  Марии.  Сосредоточился.  Повторил  про  себя.  И  медленно,
старательно набрал, словно впервые в  жизни  пользовался  такой  технической
новинкой, как телефон.
   - Алло?
   - Мария?
   - Да?
   - Это я, - чтобы уж совсем без риска.
   - Шерман? - У нее получалось "Шууман".
   Шерман  удостоверился,  что  не  ошибся.   Это   несомненно   Мария,   ее
неотчетливый южный выговор, искажающий гласные и сглатывающий согласные.
   - Слушай, - сказал  он.  -  Я  сейчас  зайду.  Я  тут  поблизости,  возле
телефона. Всего за два квартала.
   В ответ - молчание, которое он  истолковал  как  выражение  недовольства.
Наконец она спросила:
   - Где же это ты, интересно, пропадал?
   Шерман мрачно рассмеялся:
   - Сейчас приду. Тогда узнаешь.
   Лестница старого перестроенного особняка скрипела под шагами.  На  каждой
площадке горела кольцеобразная двадцатидвухсвечовая  флюоресцентная  трубка,
известная под названием "нимб домохозяина", отбрасывая на сизо-зеленые стены
слабый  чахоточный  свет.   Двери   квартир   были   облеплены   бессчетными
разнокалиберными замками, врезанными в столбик,  один  над  другим.  Филенки
обиты железом - не  проломить,  косяки  укреплены  стальными  штырями  -  не
высадить,  замочные  скважины  прикрыты  металлическими  щитками  -  никакая
отмычка не пролезет.
   В сладостные минуты, когда царствовал мирный Приап безо всяких кризисов и
скандалов, Шерман  взбегал  на  пятый  этаж  к  Марии,  пылая  романтическим
предвкушением. Настоящая богема! Все - подлинно, все  замечательно  подходит
для тех мгновений, когда  Властитель  Вселенной  сбрасывает  с  себя  кислые
приличия и позволяет разгуляться  своим  гормонам!  Единственная  комната  с
двумя чуланчиками - кухней и санузлом, так называемая однокомнатная квартира
на пятом этаже окнами во двор, которую  Мария  подснимает  у  своей  подруги
Жермены, - это ну просто в  своем  роде  совершенство!  Сама  Жермена  -  не
женщина, а нечто неописуемое. Шерман видел ее только два раза. Сложена,  как
уличный пожарный кран с круглой  головой,  на  верхней  губе  -  устрашающая
черная поросль, практически настоящие усы. Шерман  не  сомневался,  что  она
лесбиянка. Ну и что? Это все - жизнь! Нью-йоркская, свободная, непристойная.
Огонь в паху!
   Но сегодня Приап не царствовал. Сегодня неприглядность  бывшего  особняка
давила на Властителя Вселенной.
   Только такса радовалась от  души,  весело  переваливая  длинное  тело  со
ступени на ступень. Здесь было тепло и сухо, да и место знакомое.
   Пока поднялся до двери, Шерман, к  собственному  удивлению,  запыхался  и
вспотел. Он чувствовал, как под плащом, ковбойкой  и  майкой  у  него  горит
кожа.
   Не успел постучать, как дверь приоткрылась. Вот наконец и Мария.  Но  она
стояла, придерживая дверь. Смерила Шермана взглядом с головы до ног,  словно
бы сердясь. Глаза над удивительными выпуклыми скулами блестят. Черные волосы
подстрижены  в  виде  шлема.  Губы  поджаты  в  плотное  "О".  Но  вот   они
раздвинулись в улыбку. Мария шмыгнула носом и хихикнула.
   - Ну, ты что это? - сказал Шерман. - Дай войти. Подожди, сейчас услышишь,
что случилось.
   Тогда Мария отпахнула дверь во всю ширину, но не  пошла  впереди  него  в
комнату, а осталась стоять, прислонясь спиной к косяку, нога за ногу и  руки
скрещены под грудью. Она смотрела на него и усмехалась. На ногах у нее  были
черно-белые плетеные туфельки на высоких каблуках. Шерман плохо разбирался в
фасонах обуви, но это, насколько он понимал, был последний писк.  Костюм  ее
состоял из белой габардиновой юбки,  очень  короткой,  намного  выше  колен,
открывающей стройные, как у танцовщицы, ноги и перетягивающей узкую талию, и
белой шелковой блузы с глубоким вырезом на груди. Свет в крохотной  прихожей
падал так,  что  наглядно  очерчивал  всю  ее  фигуру:  темные  волосы,  эти
выступающие скулы, тонкий нос, выгиб полных губ, матовую блузу, матовый верх
сдобных грудей и мерцающие шелковые ноги, скрещенные в такой  непринужденной
позе.
   - Шерман (Шууман). Какая прелесть.  Знаешь,  ты  ужасно  похож  на  моего
маленького братика.
   Властитель Вселенной, слегка  раздосадованный,  тем  не  менее  прошел  в
дверь.
   - Господи! Ты бы знала, что сейчас произошло!
   Мария, не меняя позы, посмотрела на таксу, занятую обнюхиванием ковра.
   - Привет, Маршалл (Муушал). Привет, ты, мокрая колбаса.
   - Нет, правда. Ты бы знала...
   Мария рассмеялась звонче и захлопнула дверь.
   - Шерман... У тебя такой вид, будто тебя только что смяли в комок, -  она
смяла в горсти воображаемый лист бумаги, - и выбросили.
   - Вот именно так я себя и чувствую. Ты только послушай, я...
   - Ну вылитый мой братик. Каждый божий день  он  приходил  из  школы  весь
встрепанный и пуп наружу.
   Шерман посмотрел на себя... Действительно. Ковбойка  вылезла  из  штанов,
майка задралась, и пуп был наружу. Он заправил ковбойку,  не  снимая  плаща.
Располагаться здесь было  некогда.  Нельзя  задерживаться.  Только  вот  как
сделать, чтобы Мария это поняла?
   - Каждый божий день мой братик ввязывался в драку...
   Шерман перестал вслушиваться. Его этот Мариин братик порядком  раздражал.
И не столько потому, что таким сравнением  она  намекала  на  его,  Шермана,
ребячливость, а просто незачем ей так много о нем говорить. Вообще Мария  на
первый взгляд не соответствовала распространенным представлениям о девушке с
американского Юга. Она скорее походила на  итальянку  или  гречанку.  Только
говорила как южане, заведется  -  не  остановишь.  Она  все  еще  продолжала
рассказывать, когда Шерман, не дождавшись, громко произнес:
   - Знаешь,  я  сейчас  звонил  тебе  из  автомата,  и  представляешь,  что
случилось?
   Но Мария повернулась к нему спиной, вышла на  середину  комнаты,  сделала
пируэт и стала в позу: голова склонена к плечу, руки в боки, нога на высоком
каблуке небрежно выставлена вперед, а плечи откинуты и  спина  выгнута  так,
что выпятились груди. Чуть выждав, она задорно спросила:
   - Ты ничего нового не замечаешь?
   Господи, о чем это она? Шерману сейчас было не  до  новшеств.  Однако  он
послушно  огляделся.  Прическа  у  нее,  что  ли,   новая?   Или   украшение
какое-нибудь? Этот ее чертов муж увешал ее драгоценностями, разве  упомнишь?
Нет, наверно, что-то в квартире. Он обвел глазами  комнату.  Сто  лет  назад
это, по-видимому, была детская спальня. С маленьким выступом - фонарем, а  в
нем три окошка в свинцовых переплетах и полукруглый диван. Мебель?..  Те  же
три старых венских стула, тот же невзрачный дубовый стол на одной ноге,  тот
же пружинный матрас на деревянном ящике, прикрытый вельветовым покрывалом, а
на нем разбросаны для виду пестрые диванные подушки. Вся  обстановка  кричит
об одном: кое-как, и ладно. Нет, тут ничего не переменилось.
   Шерман покачал головой.
   - Неужели правда не замечаешь?
   Мария кивнула в сторону матраса.
   И тогда Шерман заметил  над  ним  на  стене  небольшую  картину  в  рамке
светлого дерева. Подошел на два шага. Это было  изображение  голого  мужчины
сзади, набросанное грубыми черными штрихами, как нарисовал  бы  восьмилетний
ребенок, если  допустить,  что  восьмилетнему  ребенку  вздумается  рисовать
голого мужчину. Мужчина, судя по всему, принимал душ, во  всяком  случае,  у
него над головой имелось что-то похожее на душевую воронку и от нее отходили
веером неровные черные линии. Мазутом, что ли, обливается? Тело мужчины было
кое-как заляпано сиренево-розовой краской, словно в ожогах.  Господи,  какая
мазня... Гадость... Но  от  картины  исходил  священный  аромат  "серьезного
искусства", и поэтому Шерман поостерегся высказываться начистоту.
   - Где это ты взяла?
   - Нравится? Ты знаешь его работы?
   - Чьи?
   - Филиппе Кирацци.
   - Нет, не знаю.
   Она широко улыбалась.
   - Про него уже была большая статья в "Таймс".
   Чтобы не выступить  в  роли  уолл-стритовского  филистера,  Шерман  снова
обратился к соз