ал, не переехать ли и мне на Лонг-Айленд, но  ты
же видел наш  дом.  Все  настежь.  Везде  стеклянные  двери.  От  ежиков  не
отгородишься. Подумал я и о гостинице, но в гостинице с безопасностью вообще
туго. Охотничий клуб - та же загородная вилла. Поллард, меня угрожают убить.
Убить. Только сегодня раз десять звонили.
   Маленькие глазки Полларда обежали комнату, словно ОНИ могли влезть  через
окна.
   - Ну, если честно... тогда тем более, Шерман.
   - Тем более - что?
   - Ну, вот подумать... как устроиться. Ведь не  тебе  одному  угрожают.  В
опасности все жильцы дома, Шерман. Я понимаю, вина здесь не твоя, по крайней
мере, не впрямую твоя, но ситуации это не меняет.
   Лицо Шермана горело, и он сознавал это.
   - Не меняет ситуации! Ситуация состоит в том, что моя жизнь под  угрозой,
и это самое безопасное для меня место, а кроме  того,  здесь  вообще-то  мой
дом, если мне позволено обратить твое внимание на такую грань ситуации.
   - Тогда и мне позволь напомнить - причем опять-таки я это делаю только по
соображениям высокой ответственности, - напомнить о том, что  это  твой  дом
постольку, поскольку ты являешься пайщиком жилищного кооператива. Кооператив
- это вполне определенное  понятие,  связанное  с  обязательствами,  которые
берешь на себя ты и берет на себя правление согласно контракту,  который  ты
подписал, внося свой пай. И этой ситуации я изменить не в силах.
   - Это  самый  критический  момент  моей  жизни,  а  ты  мне  о  нарушении
контракта?
   - Шерман... - Поллард опустил глаза и  вскинул  руки  вверх  печальнейшим
жестом. - Я должен думать не только о тебе и твоей семье, но и о  тринадцати
семьях, которые тоже живут в нашем  доме.  Ведь  мы  не  требуем,  чтобы  ты
предпринимал какие-то шаги необратимого характера.
   Мы! Прямо как те, которые "Судьи - мы", и  где  -  в  стенах  собственной
квартиры!
   - Слушай, а почему бы не перебраться отсюда тебе, Поллард,  если  ты  так
охренел от страха? Почему бы не перебраться отсюда тебе вместе со всем вашим
вшивым правлением? Не сомневаюсь,  что  твой  благородный  пример  вдохновит
других, они тоже переберутся, и никому в вашем  драгоценном  доме  не  будет
угрожать опасность, кроме злосчастных Мак-Коев, из-за которых  и  заварилась
вся катавасия, верно?
   Оккиони и Киллиан оба заглядывали из дверей библиотеки, Мак-Карти  глядел
из передней. Но обуздать себя Шерман был не в силах.
   - Шерман...
   - Мне - перебраться?.. Видел бы ты себя со стороны -  мелкое,  напыщенное
ничтожество! Приперся,  от  страха  поджилки  дрожат  и  сообщает  мне,  что
правление в своей непогрешимой мудрости сочло для меня правильным...  отсюда
перебраться!
   - Шерман, я понимаю, ты весь на нервах...
   - Перебраться!.. Единственный, кто переберется отсюда, Поллард,  это  ты!
Из этой квартиры ты переберешься, и немедленно! И переберешься тем же путем,
каким пришел, - через кухонную дверь!  -  Стальной  рукой  Шерман  указал  в
направлении кухни.
   - Шерман, я ведь к тебе с добром.
   - Аааааа, Поллард... Как был ты в школе жирным зазнайкой, так и  остался.
У меня и без  твоего  добра  забот  хватает.  Проваливай,  Поллард.  -  Взяв
Полларда за локоть, он попытался развернуть его к кухонной двери.
   - Только без рук, без рук!..
   Шерман убрал руку. Сквозь зубы:
   - Тогда двигай сам.
   - Шерман, ты не оставляешь нам  иного  выбора,  кроме  как  прибегнуть  к
пункту о неприемлемых ситуациях.
   Застыв с указующей в сторону кухни рукой, Шерман тихо произнес:
   - Марш, Поллард. Если отсюда и до пожарной лестницы я от тебя услышу  еще
хоть слово, я тебе обещаю совершенно неприемлемую ситуацию.
   У Полларда, казалось, даже голова апоплексически раздулась. Он повернулся
и быстро прошагал через переднюю в кухню. Шерман шел следом, стараясь топать
как можно громче.
   На пожарной лестнице почувствовав себя в безопасности, Поллард  обернулся
и яростно произнес:
   - Прошу запомнить, Шерман. Ты сам на себя накликал.
   - "Накликал". Потрясающе. Словоблуд ты, Поллард! - и  он  грохнул  старой
железной дверью пожарного выхода.
   Почти сразу  же  он  обо  всем  этом  пожалел.  Возвращаясь  в  гостиную,
чувствовал, как неистово бьется сердце. Весь дрожал. Трое мужчин -  Киллиан,
Оккиони и Мак-Карти - стояли в деланно непринужденных позах.
   Шерман заставил себя  улыбнуться,  просто  чтобы  показать,  мол,  все  в
порядке.
   - Ваш приятель? - спросил Киллиан.
   - Да, старый приятель. Мы с ним в школу ходили вместе.  Хочет  вышвырнуть
меня вон из дома.
   - Попытка не пытка, - сказал Киллиан.  -  Мы  его  в  такой  бараний  рог
скрутим, что десять лет не раскрутится.
   - Вы знаете, я должен кое в чем сознаться,  -  проговорил  Шерман.  Снова
заставил себя улыбнуться. - Пока не явился сюда этот сукин  сын,  подумывал,
не пустить ли себе пулю в лоб. Теперь - черта с два. Это разрешило бы все их
проблемы, он бы с этим носился, проливал крокодиловы слезы, рассказывал  бы,
как мы вместе росли, и качал своей круглой башкой.  Пожалуй,  приглашу  сюда
этих ублюдков, - он показал рукой вниз, на улицу, -  пусть  спляшут  мазурку
прямо над его круглой дурной башкой.
   -  Вооооо,  -  прогудел  Киллиан.  -   Так-то   лучше.   Это   по-нашему,
по-ирландски, черт подери. Двенадцать последних столетий ирландцы  только  и
живут что жаждой мести. Вот это я понимаю, это разговор, бллин!
   И  вновь  с  Парк  авеню  в  июньский  жаркий  воздух   взлетели   вопли:
...МАК-КОЙ!.. МАК-КОЙ!.. МАК-КОЙ!

26
Смерть по-Нью-Йоркски

   Эта блистательная идея пришла в голову самому Грязному Мышу, то есть сэру
Джеральду Стейнеру. Стейнер, Брайан Хайридж и Фэллоу совещались  в  кабинете
Стейнера. Уже одно то, что он сидит  здесь,  дышит  горним  воздухом,  грело
душу. Доступ во внутренние круги и верхние кабинеты редакции "Сити лайт" ему
открылся благодаря успехам с делом Мак-Коя.  Кабинет  Стейнера  помещался  в
большой угловой комнате с видом на  Гудзон.  Обстановку  составляли  большая
деревянная конторка, простой рабочий стол, шесть кресел и - как  непременный
признак высокого ранга хозяина кабинета - диван. Во всем остальном убранство
было обычным, в стиле "Трудяга Журналист". Повсюду - и  на  конторке,  и  на
рабочем столе - у Стейнера в беспорядке валялись кипы газет,  справочники  и
копирка. Рядом с крутящимся креслом  на  голых  железных  подставках  стояли
терминал компьютера  и  механическая  пишущая  машинка.  В  углу  постукивал
телетайп, принимающий сводки агентства "Рейтер". В другом стояла полицейская
рация. Теперь она молчала, но прежде Стейнер целый год держал ее включенной,
пока ее писк и треск в конце  концов  ему  не  надоели.  На  окнах  цельного
стекла,  за  которыми  открывался  вид  на   реку   и   на   противоположный
улиточно-серый берег, драпировок не было, только  жалюзи.  Жалюзи  придавали
помещению слегка  индустриальный  вид,  опять  же  создавая  стиль  "Трудяга
Журналист".
   Целью встречи в верхах было решить,  что  делать  дальше  со  свеженьким,
прямо-таки с пылу с жару открытием Фэллоу,  что  неизвестной  женщиной,  той
самой "клевой" брюнеткой, занявшей место за рулем  "мерседеса",  на  котором
Мак-Кой сбил Генри Лэмба, оказалась Мария Раскин. Помогать Питеру Фэллоу  по
части всяческой черновой беготни назначили четырех репортеров, и в их число,
к вящему злорадству Фэллоу, вошел Роберт Голдман. Для него - бегают, за него
- пашут! Пока они установили только, что Мария Раскин за границей - вероятно
в Италии. Что касается молодого художника, этого самого Филиппе Кирацци,  то
его следов вообще обнаружить не удалось.
   Когда Стейнера осенила та самая его блистательная идея, он сидел за своим
столом без пиджака, с приспущенным галстуком и в вопиюще красных бархатистых
подтяжках крестом на полосатой рубахе.  В  разделе  бизнеса  в  "Сити  лайт"
регулярно публиковались очерки о "новых магнатах". Замысел Стейнера  состоял
в том, чтобы обратиться к Раскину якобы как к герою такого  очерка.  Никакой
особой хитрости здесь не было, поскольку Раскин и впрямь  был  типичным  для
Нью-Йорка последних лет "новым  магнатом",  то  есть  человеком,  обладающим
огромным, недавно приобретенным и  совершенно  необъяснимым  богатством.  За
интервью к магнату решили послать Фэллоу. Вступит со стариком в  контакт,  а
дальше будет, что называется, играть по слуху.  Предполагалось  как  минимум
вызнать нынешнее местонахождение миссис Раскин.
   - Думаете, клюнет, а, Джерри? - спросил Брайан Хайридж.
   - Да ну, я эту публику знаю, - ответил Стейнер, - и  старики  еще  почище
молодых. Сделали свои пятьдесят или сто миллионов, - кстати, у техасцев  это
называется  единицей,  не  слыхали?  Они  называют  сто  миллионов  долларов
единицей. Очаровательно, правда? Единица, то есть первая ступенька,  а?  Так
вот, нагребет такой ухарь кучу денег побольше, попадает на званый обед,  там
рядом  какая-нибудь  молоденькая  красотуля,  и  ему,  как  водится,   сразу
неймется, но она-то ведь понятия не имеет, что он  за  гусь.  Сто  миллионов
долларов! - а она его фамилии слыхом не слыхивала, да и слышать  не  желает,
когда он начинает подбивать клинья.  Что  делать?  Не  носить  же  на  груди
плакат: "ФИНАНСОВЫЙ КОЛОСС". В  такой  момент,  я  уверяю  вас,  они,  мягко
говоря, несколько отступаются от якобы присущей им нелюбви к публичности.
   Стейнеру Фэллоу верил. Недаром же тот основал "Сити лайт" и держал ее  на
плаву, не страшась убытков,  составляющих  около  десяти  миллионов  в  год!
Теперь он не какой-то там обычный финансист. А самый что ни на  есть  жуткий
флибустьер, хозяин жуткой, грязной "Сити лайт".
   По  части  новых,  никому  не  ведомых  магнатов  Мыш  оказался  неплохим
психологом. Два телефонных  звонка  Брайана  Хайриджа,  и  дело  сдвинулось.
Раскин сказал, что обычно  он  публичности  избегает,  но  в  данном  случае
сделает исключение. Сказал Хайриджу, что журналиста - этого,  как  его  там,
Фэллоу, что ли, - он приглашает отужинать с ним в "La Boue d'Argent".
   Фэллоу и Артур  Раскин  подошли  к  ресторану,  и  Фэллоу  толкнул  перед
стариком  бронзовую  вращающуюся  дверь.  Раскин   чуть   наклонил   голову,
потупился, и его лицо осветилось простодушнейшей, искреннейшей  улыбкой.  На
миг Фэллоу показалось странным - неужто этот широкогрудый мужлан  семидесяти
одного года от роду так благодарен ему за жест обыденной вежливости?  Однако
в следующий миг Фэллоу понял, что улыбка не имела касательства ни к нему, ни
к его светским манерам.  Раскин  просто  предвкушал  те  первые  благовонные
воскурения приветствий, что ждут его за порогом.
   Едва Раскин  вошел  в  вестибюль,  где  блистала  и  лучилась  знаменитая
скульптура "Серебряный вепрь", подхалимаж пошел полным ходом.  Мэтр  Рафаэль
чуть ли не выпрыгнул из-за своей конторки с журналом посещений. Подскочил не
один, а сразу двое старших официантов.  Они  улыбались  и  кланялись,  через
слово величая гостя "мсье Раскин". Великий финансист все ниже и ниже опускал
подбородок, топя его в складках жира, что-то бормотал в ответ, а его улыбка,
становясь все  шире  и  шире,  делалась,  как  это  ни  странно,  все  более
застенчивой. Он улыбался, как мальчишка за праздничным столом  в  свой  день
рождения: ему и неловко, и удивительно радостно, что  столько  людей  вокруг
счастливы, прямо-таки вне  себя  от  счастья  только  лишь  оттого,  что  он
предстал перед ними собственной персоной.
   По отношению к Фэллоу Рафаэль и  двое  официантов  ограничились  краткими
"здравствуйте, сэр" и вновь принялись  осыпать  Раскина  пустыми  лакейскими
любезностями. В вестибюле Фэллоу заметил двоих довольно странных  типов  лет
тридцати с лишним в темных дорогих костюмах, которые  выглядели  просто  как
чехлы на их железной мускулатуре явных пролов.  Один  вроде  бы  американец,
другой - азиат. Азиат был колоссального роста, с громадной головой и плоской
злодейской физиономией; почему-то Фэллоу решил, что он с Самоа. Раскин  тоже
заметил его, и Рафаэль, самодовольно улыбнувшись, пояснил:
   - Секретная служба. Две секретные службы - американская и  индонезийская.
Сегодня у нас обедает мадам Такайя.
   Выдав эту информацию, он снова заулыбался.
   Раскин повернулся к Фэллоу и скорчил постную мину  -  видимо,  испугался,
что с супругой индонезийского диктатора тягаться за  ресторанное  поклонение
бесполезно. Громадина азиат ел их обоих глазами. Фэллоу заметил, что из  уха
у него торчит шнур.
   Улыбнувшись Раскину, Рафаэль простер руку в  сторону  зала,  и  процессия
двинулась: впереди сам Рафаэль, за ним Раскин и Фэллоу, а старший и  младший
официанты  в  арьергарде.  Обойдя   справа   подсвеченную   софитом   фигуру
"Серебряного вепря", они прошествовали в зал. У  Раскина  физиономия  так  и
сияла. Он всем этим упивался. Только то, что он держал глаза опущенными,  не
давало ему выглядеть полным идиотом.
   По вечерам зал ярко освещался, отчего безвкусица и роскошь били  в  глаза
куда резче, чем если прийти сюда во  время  ланча.  Вечерняя  публика  редко
бывает столь однородной в социальном плане, как дневная, но зал, по  крайней
мере,  был  полон  и  гудел  разговорами.  Одна  за  другой  взгляду  Фэллоу
представали компании, в которых все мужчины были лысыми,  а  у  всех  женщин
волосы напоминали цветом мякоть ананаса.
   Процессия остановилась у круглого стола, гораздо большего, чем другие, но
пока еще не занятого. Старший официант,  два  младших  и  два  их  помощника
суетились вокруг,  расставляя  хрусталь  и  раскладывая  серебро.  Это  был,
очевидно, стол мадам Такайя. Против него у  окна  стоял  столик  поменьше  с
диванчиком на двоих. Раскина и Фэллоу посадили бок о бок на  этот  диванчик.
Их взглядам открывалась вся ближняя часть зала, а  большего  претенденту  на
особое к себе отношение в "La Boue d'Argent" и не требуется.
   - Хотите знать, - заговорил Раскин, - почему я люблю этот ресторан?
   - Почему? - послушно спросил Фэллоу.
   - Потому что здесь лучшая кухня в  Нью-Йорке  и  лучшее  обслуживание.  -
Раскин повернулся и заглянул Фэллоу прямо  в  глаза.  На  это  откровение  у
Фэллоу подходящего ответа не нашлось.
   - Говорят, здесь избранное общество и всякое такое, - продолжал Раскин. -
И оно так, тут бывают знаменитости. Но почему? Потому что здесь великолепная
кухня и великолепное обслуживание.  -  Он  пожал  плечами,  дескать,  ничего
удивительного.
   Снова появился Рафаэль и осведомился у Раскина, закажет ли он  что-нибудь
выпить.
   - Эх, черт, - с улыбкой отозвался Раскин. - Мне вообще-то нельзя. Но я бы
выпил.  Может,  коньяк...  "Курвуазье  VSOP"   у вас есть?
   - О, конечно!
   - Тогда сделайте мне с этим VSOP  "Сайдкар"  .
   Фэллоу заказал стакан белого вина. Решил,  что  в  этот  день  ему  лучше
оставаться трезвым. Вскоре явился официант со стаканом вина и коктейлем  для
Раскина. Раскин поднял бокал.
   - За удачу, - провозгласил он. - Хорошо, что жены нет.
   - Почему? - навострил уши Фэллоу.
   - Мне нельзя пить, особенно такие взрывчатые смеси, как эта. - Он  поднял
напиток к свету. - Но сегодня мне хочется  выпить.  К  этому  коктейлю  меня
приохотил Вилли Нордхофф. Всегда  только  его  и  заказывал  -  еще  там,  в
Сент-Реджисе, в баре "Кинг Коул". "Зайткар" - это он  так  говорил,  -  "мит
фей-есс-оо-пей". Вы случаем не пересекались с Вилли?
   - Нет вроде бы, - сказал Фэллоу.
   - Но вы ведь знаете, кто это?
   - Конечно, - сказал Фэллоу, ни сном ни духом о нем не ведавший.
   - Господи Иисусе, - вздохнул Раскин. - Вот уж не  думал,  что  смогу  так
подружиться с фрицем, но я таки полюбил его!
   Думы о фрице вдохновили  Раскина  на  длинный  монолог  о  пройденных  им
дорогах и  множестве  развилок  на  этих  дорогах,  а  также  о  том,  какая
удивительная страна Америка и кто бы  сказал,  что  у  маленького  еврея  из
Кливленда, штат Огайо, больше одного шанса на тысячу прийти к тому,  к  чему
он пришел сейчас. Затем он стал обрисовывать Фэллоу вид с  вершины,  заказав
предварительно второй "Сайдкар". Картину он набрасывал смелыми, но  довольно
расплывчатыми мазками, и Фэллоу был рад, что они сидят  рядом.  Так  Раскину
труднее было прочитать на его лице скуку. Время от времени  Фэллоу  позволял
себе задать вопрос. Все подбирался к информации  о  том,  где  Мария  Раскин
может остановиться, поехав в Италию, вот как  сейчас,  например.  Но  насчет
этого Раскин высказывался недостаточно определенно. Да и вообще он все время
старался вернуться к истории своей собственной жизни.
   Принесли  первое.  Фэллоу  выбрал  себе  овощное  патэ.  Патэ   оказалось
маленьким розоватым полукружием, от которого в виде лучей  отходили  палочки
ревеня. Полукружие помещалось в левом верхнем квадранте огромной тарелки. На
первый взгляд казалось,  что  это  просто  рисунок  на  тарелке,  наведенный
глазурью в стиле "арнуво": испанский  галеон  плывет  по  красноватому  морю
куда-то вдаль... на закат... Но закатное солнце как раз и  было  этим  самым
патэ с лучами из ревеня, а галеон не нарисован, а выложен по тарелке соусами
разных цветов. Этакая живопись соусом. В  тарелке  Раскина  была  клумба  из
плоской зеленоватой лапши, аккуратно сплетенной в рогожку, на которой сидела
стайка бабочек с крылышками, сделанными из нарезанных ломтиками шампиньонов;
душистый перец, лук, спаржа и каперсы служили им  в  качестве  тел,  глаз  и
усиков. На этот экзотический коллаж Раскин даже глазом не повел. Он  заказал
бутылку вина и  с  удвоенным  жаром  продолжал  повествование  о  взлетах  и
провалах в своей карьере. Провалах? Да уж не без этого. Накладки  случались,
и не раз. Главное - это решительность. Решительные  люди  принимают  великие
решения не потому, что они умней других, то есть  необязательно  поэтому,  а
потому,  что  они  принимают  их  гораздо  больше,  а  стало  быть,   больше
вероятность, что некоторые  окажутся  великими.  Фэллоу  уловил  его  мысль?
Фэллоу кивнул. Раскин прервался и хмуро посмотрел, как Рафаэль с  подручными
хлопочут вокруг большого круглого стола по соседству. Прибудет мадам Такайя.
Раскин явно страдал оттого, что его оттесняют на задний план.
   - Все они рвутся в Нью-Йорк, - угрюмо заметил он, не поясняя, кого  имеет
в виду, хотя это и так было ясно. - Раньше в Париж, а теперь вот сюда. Какие
бы они ни были шишки у себя на родине, а все равно мучаются,  как  подумают,
что в Нью-Йорке до них никому  нет  дела.  Вы  знаете,  кто  она?  нет?  Она
императрица, а Такайя - император. Называет себя президентом, но это они все
так. На словах они все за демократию. Замечали? Жил бы сейчас Чингисхан, был
бы президентом Чингизом или пожизненным президентом, как Дювалье.  Нет,  наш
мир - это нечто. Там у нее десять или двадцать миллионов бедолаг вздрагивают
и корчатся на земляных полах своих хижин, стоит ей пальцем шевельнуть, а она
ночами не спит оттого, что в Нью-Йорке, в ресторане "La  Boue  d'Argent"  не
знают, кто, к дьяволу, она такая.
   Охранник мадам Такайя всунул в дверь огромную азиатскую  голову  и  обвел
глазами помещение. Раскин кинул на него злобный взгляд.
   - Но даже в Париж, - продолжал он, - не приезжали  из  такой  несусветной
дали - с юга Тихого океана. Вы на Ближнем Востоке случаем не бывали?
   - Ммммммм-н-н-н-нет, - полсекунды подумав (соврать не  соврать),  выдавил
из себя Фэллоу.
   - Обязательно побывайте. Без этого не  понять,  что  происходит  в  мире.
Джидда, Кувейт, Дубай... Знаете, чего им там  хочется?  Им  хочется  строить
стеклянные небоскребы, чтобы было как в Нью-Йорке. Архитекторы им объясняют,
что они спятили. Стеклянное здание, да в таком климате - это же  кондиционер
надо гонять двадцать четыре часа в сутки. Целое состояние угрохаешь.  А  они
только плечами пожимают. Им-то что? В их руках все топливо мира.
   Раскин хохотнул.
   - Я объясню вам, что я  понимаю  под  решениями.  Помните  энергетический
кризис -  начало  семидесятых?  Тогда  это  так  называлось:  энергетический
кризи