огда-либо добивавшимся
успеха, даже на уровне лондонской "Диспетч", он был не  склонен  приписывать
свои достижения удаче. Сможет ли он так же отличиться,  попав  в  незнакомый
город, в страну, которую считает дурацкой шуткой истории? Почему бы  и  нет?
Его гений только-только вступил в пору расцвета. Пока  еще  это  всего  лишь
журналистика, чашка чая на пути к конечному триумфу - большому  роману.  Его
родители, родом из Восточной Англии,  образованные  люди  хороших  кровей  и
крепкой  кости,  принадлежали  к  тому  послевоенному   поколению,   которое
склонялось  к  мысли,  что  тонкий  литературный  вкус  делает  из  человека
аристократа. Идеал аристократизма был им близок. И их сыну тоже.  Недостаток
денег он попытался было возместить тем, что подвизался в роли  острослова  и
повесы. Но пробился лишь на сомнительное место в хвосте  кометы  лондонского
модного света.
   А  теперь,  в  составе  нью-йоркской  бригады  Стейнера,  он   заодно   и
разбогатеет в этом жирном Новом Свете.
   Многие удивлялись, как Стейнер, не имея ни малейшего опыта, ни  связей  в
мире журнализма, отважился поехать в Штаты  и  затеять  такое  дорогостоящее
дело, как дешевая газета. Глубокомысленное объяснение было таково, что "Сити
лайт" предназначена служить наступательным или карательным оружием  для  его
более серьезных финансовых  предприятий  в  Америке,  где  он  уже  приобрел
прозвище Грозный Бритт. Но Фэллоу знал, что  на  самом  деле  все  наоборот.
"Серьезный" бизнес у него поставлен на  службу  газете.  Стейнера  вырастил,
воспитал, натаскал и  сделал  владельцем  наследственного  состояния  Старый
Стейнер, шумный, неотесанный, самодовольный деляга, своими силами выбившийся
из низов. Отец хотел, чтобы его сын  стал  английским  пэром,  а  не  просто
богатым  евреем.  Вот  Стейнер-fils  и  вырос,  согласно  отцовской   мечте,
благовоспитанным, образованным, хорошо одетым мышонком. У  него  не  хватало
духу взбунтоваться. Однако теперь, в старости, он открыл для себя мир желтой
прессы. Каждый божий день ныряя в грязь - СОДРАЛ СКАЛЬП СО  СТАРУШКИ,  -  он
испытывал невыразимое упоение. Ухуру! Свободен наконец! Ежеутренне,  засучив
рукава, он вторгался в редакционную жизнь.  Иногда  сам  сочинял  заголовки.
Возможно, что и СКАЛЬП СО СТАРУШКИ - его  изобретение,  хотя  тут,  пожалуй,
чувствуется   неподражаемая   рука   главного   редактора,    ливерпульского
потомственного пролетария Бранена Хайриджа. Несмотря  на  успешную  карьеру,
успеха в обществе Стейнер так и не  добился.  Главным  образом  из-за  своих
личных качеств, но и антиеврейские настроения все еще вполне живы,  их  тоже
со счетов сбрасывать не приходится. Словом, он сладострастно предвкушал, как
Фэллоу поджарит хорошенько на аппетитном костре всех этих  вельмож,  которые
смотрят на него сверху вниз. И ждал...
   Он  ждал  и  ждал.  Сначала  творческие   расходы   Фэллоу,   значительно
превосходившие  траты  других  сотрудников  редакции   (исключая   отдельные
загранкомандировки),  не  внушали  беспокойства.  В  конце   концов,   чтобы
втереться в высший свет, надо жить более или менее по его законам. Вместе  с
колоссальными счетами за обеды, ужины и выпивки поступали забавные отчеты  о
потрясающем успехе, который имел "долговязый  душка-бритт"  Питер  Фэллоу  в
модных притонах  Нью-Йорка.  Постепенно  отчеты  перестали  быть  забавными.
Сенсационных, разоблачительных материалов из жизни  американского  света  от
этого пирата все  не  поступало.  Стало  обычным  явлением,  что  он  подает
заметку, а от нее назавтра остается в  номере  полстолбца  без  подписи.  По
временам Стейнер призывал его к себе и расспрашивал, как продвигается  дело.
Тон этих бесед раз от разу становился все холоднее. Уязвленный Фэллоу  начал
среди коллег называть за это Грозного Бритта Стейнера - Грязный Мыш Стейнер.
Всем страшно нравилось. Ведь действительно, у Стейнера длинный  острый  нос,
как мышиная мордочка, скошенный подбородок,  поджатый  ротик,  уши  торчком,
маленькие ручки и ножки, мутные глазки-пуговки и  слабый,  писклявый  голос.
Беда в том, что в последнее время он стал разговаривать с Фэллоу  совсем  уж
ледяным тоном, сквозь зубы, по-видимому, шутка насчет Грязного Мыша каким-то
образом достигла его слуха.
   Фэллоу поднял глаза... Стейнер стоит в двух шагах у входа в его кабину и,
упершись ладонью в пластмассовую стенку, смотрит прямо на него.
   - Мило с вашей стороны навестить нас, Фэллоу.
   "Фэллоу"! Сколько презрения и высокомерия. У него прямо язык отнялся.
   - Ну, - говорит Стейнер, - что у вас есть для меня?
   Фэллоу разевает рот. Лихорадочно ищет в своем отравленном мозгу,  что  бы
такое привычно легкомысленное  и  остроумное  сказать  в  ответ?  Но  только
бормочет прерывающимся голосом:
   - Ну... вы  же  помните...  наследство  Лейси  Патни...  Я  уже  говорил,
кажется... К нам очень недружественно отнеслись в Опекунском суде... этот...
как его? (Вот черт! как  говорил  Голдман?  Стенографист  или  репортер?)  В
общем, я  пока  еще...  Но  у  меня  уже  все  в  кармане!..  Осталось,  ну,
несколько... И увидите, получится такая бомба...
   Стейнер не дослушал.
   - Искренне надеюсь, Фэллоу, - с угрозой в голосе произнес он. -  Искренне
надеюсь.
   И отошел к тем, кто делает его любимую желтую газету.
   Фэллоу откинулся на спинку кресла. Он сумел выждать целую минуту,  прежде
чем встать и спрятать голову в плащ.

***

   Элберта Тесковитца, по мнению Крамера да и любого обвинителя, можно  было
не опасаться. Он не из тех, кто способен заворожить присяжных и склонить  на
свою сторону, он не владеет искусством эмоционального воздействия. А что  из
приемов  красноречия  ему  доступно,   все   равно   сводит   на   нет   его
непрезентабельная наружность. Сутулый - каждую женщину, каждую хорошую  мать
в составе присяжных так и подмывает крикнуть: "Выпрями спину!" А выступления
свои он нельзя сказать, что не готовит, наоборот, он записывает весь текст в
желтый адвокатский блокнот, который лежит на столе защиты, и, прерывая речь,
в него подглядывает.
   - Леди и джентльмены, у подзащитного трое детей,  шести,  семи  и  девяти
лет. Они находятся сейчас здесь  и  ждут  исхода  этого  суда.  -  Тесковитц
избегает называть своего клиента  по  имени.  Если  бы  можно  было  сказать
"Герберт Кантрелл", "мистер Кантрелл" или хотя бы просто "Герберт",  то  это
бы хорошо, но Герберт даже  с  "Гербертом"  не  согласен.  "Не  зовите  меня
Герберт, - сказал он Тесковитцу при первом же знакомстве. Я  вам  не  личный
шофер. Мое имя: Герберт 92-Икс". - И в кафе-гриле "Две головы" в  тот  вечер
сидел не какой-нибудь  преступный  элемент,  -  продолжает  Тесковитц,  -  а
трудящийся человек, у которого есть работа и семья. - Тут он вроде как  впал
в  задумчивость,  запрокинув   голову,   словно   охваченный   предощущением
эпилептического припадка. - Работа  и  семья,  -  еще  раз  повторил  он  из
необозримого далека. А затем вдруг повернулся на каблуке,  подошел  к  столу
защиты, изогнул чуть не пополам свой и без того согбенный торс  и  воззрился
на желтые страницы блокнота,  голова  набок,  будто  скворец  над  червяком.
Постояв в такой позе немыслимо долго, целую вечность, он возвратился к  ложе
присяжных и продолжил речь:
   - У него нет агрессивных наклонностей. У  него  не  было  желания  свести
счеты, воспользоваться удобным случаем и  отомстить.  Он  просто  трудящийся
человек, у которого есть работа и семья, и его занимало только одно,  причем
на полном законном основании: как оградить от опасности собственную жизнь? -
Тут глаза маленького адвоката раскрылись,  как  фотодиафрагма,  он  еще  раз
сделал поворот кругом, подошел к столу защиты и опять стал читать  в  желтом
блокноте.  Скрючившийся  над  своими  записями,   он   похож   на   кухонный
водопроводный кран...  на  кран  или  на  взъерошенного  пса...  Неожиданные
сравнения начинают приходить в голову присяжным. Теперь они замечают  разные
подробности вокруг, например - слой пыли на высоких окнах судебного  зала  и
как  ее  подсвечивает  вечернее  солнце,  каждая  домохозяйка   в   коллегии
присяжных, даже самая нерадивая, думает про себя:  почему  никто  не  вымоет
окна? Они думают о чем угодно - только не о речи Элберта Тесковитца и  не  о
Герберте 92-Икс, но больше всего их занимает желтый адвокатский блокнот,  им
чудится, будто блокнот держит Тесковитца за тощую шею на  коротком  собачьем
поводке. - ...и сочтете моего подзащитного... невиновным.
   Когда  Тесковитц  произнес  заключительную  фразу,  они  даже  не   сразу
понимают, что он  уже  кончил.  Все  глаза  устремлены  на  желтый  блокнот.
Присяжные ждут, что сейчас он опять дернет  и  пригнет  Тесковитца  к  столу
защиты. Даже Герберт 92-Икс, внимательно  следящий  за  ходом  суда,  и  тот
глядит с недоумением. И тут в судебном зале раздается как бы тихий стон:
   - Йо-хо-хо-хо-хо, - звучит из одного угла.
   - Йо-хо-хо-хо-хо, - отзывается из другого.
   Начинает Каминский, жирный  судебный  пристав,  подхватывает  Бруцциелли,
секретарь  суда,   и   даже   судебный   репортер   Салливан,   сидящий   за
стенографической  машинкой  у  самого  подножия   судейского   стола,   тоже
присоединяет свой осторожный, негромкий вздох.
   Судья Ковитский как ни в  чем  не  бывало  ударяет  по  столу  деревянным
молотком и объявляет тридцатиминутный перерыв.
   Ничего особенного в этом и нет. Просто в крепости наступило  время  выйти
подогнать обоз. Так заведено. Если судебное заседание затягивается  затемно,
надо подгонять обозы. Это каждому понятно. Сегодня придется сидеть допоздна,
так как только что закончилось выступление защиты, а судья  не  имеет  права
откладывать заседание на завтра, пока не выступила прокурорская сторона.
   Поэтому объявляется перерыв, и все, кто приехал утром на своих колесах  и
вынужден задержаться на работе затемно, встают, спускаются вниз и идут туда,
где стоят их машины. В том числе и сам судья  Ковитский.  Сегодня  утром  он
приехал на собственном старом белом "понтиаке" и теперь удаляется к  себе  в
гардеробную, чуланчик сбоку от судейского стола, сбрасывает черную мантию и,
как все, идет на автостоянку.
   У Крамера нет машины, а ехать домой на  "дикаре"  за  восемь  или  десять
долларов ему не по карману. "Дикие" такси, обычно в них  за  рулем  недавние
иммигранты из Африки, из какой-нибудь Нигерии или Сенегала,  -  единственные
наемные экипажи, которые появляются вблизи суда в любое время  суток,  если,
понятно, не считать тех, что привозят в Окружной центр  Бронкса  посетителей
из Манхэттена. Но эти поднимают таблички "кончил работу", еще даже толком не
затормозив, высаживают седоков и тут же во весь опор  уносятся  прочь.  Нет,
Крамер, ощущая холодок в области сердца, осознает, что сегодня ему предстоит
пройти потемну пешком три квартала до станции метро на Сто шестьдесят первой
улице и в ожидании поезда стоять  там  на  платформе,  которая  относится  к
первой десятке в городе по криминогенности,  и  приходится  только  мечтать,
чтобы в вагоне оказалось полно народу, тогда волки к нему не привяжутся, как
к отбившемуся от стада теленку. Тут  неплохую  службу  могут  сослужить  его
кроссовки "Найк". Во-первых, это маскировка. В  Бронксе  нормальные  деловые
кожаные туфли на ногах у пассажира подземки сразу же выделяют его как объект
для нападения. Все равно что надеть на шею дощечку с надписью: "Грабь меня".
Кроссовки и пластиковый пакет в руке, по крайней мере, заставят их на минуту
призадуматься, а вдруг он переодетый  сыщик  из  Уголовного  отдела,  едущий
после работы домой. Сыщиков, которые бы не носили кроссовок, в Бронксе давно
уже нет. А во-вторых, если уж случится такое похабство, в  спортивной  обуви
можно, по крайней мере, дать деру  или,  наоборот,  принять  бой.  Обсуждать
такие вещи с Коуфи и Андриутги он, конечно, не станет. На  мнение  Андриутги
ему в общем-то наплевать,  но  если  его  запрезирает  Коуфи,  этого  он  не
перенесет. Коуфи - ирландец, он лучше подставит  лоб  под  пулю,  чем  будет
рядиться и маскироваться в какой-то вшивой подземке.
   Когда выходили присяжные, Крамер не спускал глаз с мисс Шелли Томас,  она
прошла мимо совсем близко - он прямо чуть  ли  не  ощутил  шелковистость  ее
коричневых губ, -  мельком  взглянула  на  него  и  чуть-чуть,  еле  заметно
улыбнулась. Сразу же его пронзила мучительная мысль, а как она-то  доберется
до дому? Тут он совершенно ничего не может поделать, связан по  рукам  и  по
ногам, ведь он не вправе даже  близко  подойти  и  вступить  с  ней  хоть  в
какой-то контакт. Присяжные и свидетели понятия не имеют о том, что во время
вечернего перерыва судейские подгоняют обоз, да и знали  бы,  присяжных  все
равно не выпустят на улицу, пока не объявлен конец заседания.
   Крамер спустился к  выходу  на  Уолтон  авеню,  чтобы  поразмять  ноги  и
глотнуть свежего воздуха, а заодно и полюбоваться парадом. Слева у  подъезда
уже собралась группа, в том числе  Ковитский  и  его  секретарь  Герсковитц.
Вокруг, как проводники, -  судебные  приставы.  Толстобрюхий,  будто  бочка,
Каминский поднялся на цыпочки, смотрит, не спешит ли кто еще присоединиться?
Автостоянка, которой пользуются служащие  Окружного  суда,  расположена  под
гору по Большой Магистрали на углу Сто шестьдесят первой  улицы.  Там  целый
квартал  занимает  котлован,  вырытый   для   какого-то   неосуществившегося
строительства, и на дне этого котлована как раз и устроена стоянка.
   Все собрались. Впереди - Каминский,  замыкает  строй  другой  пристав,  у
обоих на бедре револьверы 38-го калибра. Маленький отряд храбро  вступил  на
индейскую территорию. Время - 5.45, на Уолтон авеню все спокойно. В  Бронксе
вообще  не  бывает  заметных  часов-пик.  Под   самыми   стенами   крепости,
перпендикулярно к тротуару, десять парковочных мест предназначены только для
Эйба Вейсса, Луиса Мастрояни и остальных носителей  высшей  власти  Бронкса.
Когда они отсутствуют, охрана  ставит  на  соответствующие  полосы  асфальта
специальные знаки - красные светящиеся конусы. Вейсс еще не уехал - вот  его
машина, и вон еще одна, Крамер не знает чья. А остальные места все свободны.
Крамер расхаживает взад-вперед по тротуару, руки в карманах, голова опущена,
и  обдумывает  свою  заключительную  речь.  Он  здесь  выступает   от   лица
единственного участника этого процесса, который не может высказаться за себя
сам, а именно от лица жертвы, от лица убитого Нестора  Кабрильо,  уважаемого
отца семейства и уважаемого жителя своего района. Ну и так далее,  нечего  и
голову ломать. Но сегодня просто убедительных  доводов  мало,  сегодня  бери
выше - он должен произвести впечатление на  нее,  довести  ее  до  слез,  до
содроганья, или пусть у  нее  хотя  бы  займется  дух  от  пьянящего  глотка
уголовного  воздуха  Бронкса,  где  ведет  борьбу  с  преступностью  молодой
прокурорский помощник, у которого есть дар  красноречия,  есть  мужественный
характер и вон какая мускулистая шея. И  Крамер  продолжает  расхаживать  по
тротуару  перед  подъездом  крепости  со  стороны   Уолтон   авеню,   готовя
неотвратимую   расплату   Герберту   92-Икс   и   то   и    дело    напрягая
грудинно-ключичную мышцу, а перед его внутренним взором витает образ девушки
с коричневой помадой на губах.
   Но  вот  появляются  первые  автомашины.  Ковитский  в  своем   старинном
"понтиаке-бонневиле", похожем на большую белую лодку. Аккуратно заводит  его
на одно из резервированных мест. Трык! Открывается тяжелая древняя дверца, и
из "понтиака" вылезает неприметный лысый человечек  в  сером  костюме  очень
среднего  качества.  Следом  подъезжает  Бруцциелли  в  спортивном  японском
автомобильчике и вываливается на мостовую. Потом Мел Герсковитц и  Салливан,
судебный репортер. За ними Тесковитц  в  новом  "бьюике-регале".  Вот  черт,
думает Крамер. Вон даже Эл Тесковитц в  состоянии  купить  себе  автомобиль.
Даже он, адвокат низшего разряда из Бюро бесплатной юридической помощи! А  я
изволь возвращаться домой на метро! Скоро  уже  почти  все  места  у  самого
здания Окружного суда со стороны  Уолтон  авеню  заняты  машинами  служащих.
Последним подъезжает сам Каминский, с ним в машине  -  второй  пристав.  Они
выходят, и Каминский, заметив Крамера, с дружеской ухмылкой выпевает:
   - Йо-о-о-ох!
   - Йо-хо-хо-хо! - отзывается Крамер.
   Обозный сигнал. Его подавал  пионерам-переселенцам  Джон  Уэйн,  герой  и
главный проводник, сообщая, что путь  свободен  и  можно  сдвигать  фургоны.
Здесь индейская земля и бандитская территория, и наступила  пора  составлять
на ночь фургоны в круг. А если кто  думает,  что  сможет  после  наступления
темноты пройтись пешочком за два квартала от Гибралтара  до  дневного  места
парковки и оттуда спокойно приехать на машине к маме,  братцу  и  сестренке,
тот просто играет в очко со смертью.

***

   Ближе к вечеру Шерману позвонила секретарша Арнольда  Парча  и  передала,
что Парч хочет его видеть. Парч носит звание вице-президента фирмы, но он не
из тех, кто по всякому поводу отрывает людей от работы и требует  к  себе  в
кабинет.
   Кабинет у него, естественно,  поменьше,  чем  у  Лопвитца,  но  и  в  его
западное окно тоже открывается великолепный  вид  на  Гудзон  и  джерсийский
берег.  В  противоположность  антикварным  пристрастиям  Лопвитца,  у  Парча
обстановка модерная и на стенах висят большие современные картины  наподобие
тех, какими увлекаются Мария и ее супруг.
   Неизменно улыбчивый Парч с улыбкой  указывает  Шерману  на  мягкое  серое
кресло, такое обтекаемое и низкое - ну просто всплывающая субмарина,  Шерман
садится и словно погружается ниже пола. Парч усаживается напротив  в  другое
такое же. Перед глазами у Шермана - ноги, свои и Парча. Подбородок  Парча  -
на уровне колен.
   - Шерман, - произносит над коленями  улыбающийся  вице-президент,  -  мне
только что звонил Оскар Сьюдер  из  Коламбуса,  Огайо.  Он  расстроен  из-за
облигаций "Юнайтед Фрэгранс".
   Шерман изумился, хотел было вскинуть голову, но  в  таком  положении  это
невозможно.
   - Да? И даже позвонил вам? Что же он сказал?
   - Сказал, что вы вчера продали ему три миллиона по сто два. И  советовали
поторопиться с заключением сделки, потому  что  они  подымаются.  А  сегодня
утром они упали до ста.
   - Номинал! Не может быть!
   - Факт. И продолжают идти вниз. "Стэндард и  Пур"  уже  перенесли  их  из
списка "А-два" в список "В-три".
   - Не может быть... просто быть не может, Арнольд! Я позавчера увидел, что
они спустились со 103 до 102,5, справился в Отделе анализа,  и  все  было  в
порядке. Вчера они спустились до 102,  потом  до  101  7/8  но  потом  снова
поднялись до 102. Я подумал, что они привлекли внимание других покупщиков, и
позвонил Оскару. Они шли вверх. При  102  выходила  очень  выгодная  сделка.
Оскар искал что-нибудь  больше  девяти,  а  тут  выходило  9,75,  почти  10,
"А-два".
   - Но вчера, перед тем как покупать их для Оскара, вы справились в  Отделе
анализа?
   - Нет, но они и после моей покупки еще поднялись на одну восьмую. Они шли
вверх. Я просто поражен. Номинал! Невероятно!
   - Послушайте, Шерман. -  Парч  уже  перестал  улыбаться.  -  Вы  что,  не
понимаете, что произошло? Кто-то у Саломона вас  морочил.  У  них  на  руках
скопилось слишком много облигаций "Юнайтед Фрэг.",  и  уже  готовился  новый
отчет "Стэндарда и Пура", вот они и устроили представление. Сначала, два дня
назад, опустили цену и ждали, не клюнет ли. Потом немного подняли, словно бы
пошли сделки. Потом вчера снова опустили и снова приподняли. Ну, а когда  вы
потеребили наживку, основательно потеребили, они снова подняли цену,  может,
вы второй раз клюнете. Никто, кроме  вас  и  Солли,  на  рынок  не  выходил,
Шерман! Только вы вдвоем. И они вас заморочили. Теперь Оскар  потерял  60000
долларов и получил на руки три миллиона облигаций из списка "В-три", которые
ему совсем ни к ч