ывали по телевизору. Фамилия  мелькала  во
всех газетах. Но вот  уже  и  дверь  совсем  близко...  Крамер  почувствовал
разочарование.  Никто  из  всего  огромного  шевелящегося  сборища  даже  не
дернется! И вдруг:
   - Эй, Крамер! - Голос откуда-то  справа.  Сердце  так  и  подпрыгнуло.  -
Крамер!
   Первым его побуждением было обернуться с  улыбкой,  но  он  подавил  его.
Может быть, следует идти, не обращая внимания? Нет, ну такого  уж  сноба  из
себя изображать перед ними не стоит, верно?.. Поэтому он повернулся на голос
с видом возвышенно-серьезным.
   Два голоса разом:
   - Эй, Крамер, вы собираетесь...
   - Какие обвинения...
   - ...поговорить с ней?
   - ...будут ей предъявлены?
   Донесся и еще чей-то голос:
   - Кто это? - И кто-то сразу объяснил:
   - Это Ларри Крамер. Назначен по этому делу обвинителем.
   Поджав губы, Крамер сказал:
   - У меня сейчас ничего для вас нет, друзья мои.
   Друзья мои. Отныне они его друзья, вся их ватага... пресса,  которая  для
него лично раньше была понятием все-таки отвлеченным. Теперь  он  видит  эту
грязноватую публику вживе, а она будет  ловить  каждое  его  слово,  считать
каждый шаг. Фотограф с аппаратом на изготовку... второй, третий. С жужжанием
взводят затворы. Ковыляя под  тяжестью  техники,  подобралась  ближе  группа
телевизионщиков. У одного из них, вделанная чуть ли  не  в  череп,  как  рог
торчала видеокамера. Крамер слегка замедлил шаг и  уставился  на  одного  из
репортеров, словно обдумывая ответ, - вот вам,  приятели  дорогие,  получите
еще на пару секунд мою ответственно-торжественную рожу. (Ладно уж, они  ведь
просто выполняют свою работу!)
   Когда они с Мартином  и  Гольдбергом  подошли  к  двери,  Крамер  объявил
швейцарам властным гортанным ГОЛОСОМ:
   - Ларри Крамер, прокуратура Бронкса. Нас ждут.
   Швейцары захлопотали.
   Поднялись; дверь в квартиру открыл какой-то маленький человечек в ливрее,
с виду то ли индонезиец, то  ли  кореец.  Крамер  вошел  и  чуть  не  ослеп.
Естественно, ведь здесь все и было задумано так, чтобы слепить, причем людей
куда более привычных к роскоши,  чем  Крамер.  Он  покосился  на  Мартина  и
Гольдберга.  Трое  ротозеев-туристов.  Разглядывают   двухэтажные   потолки,
огромную  люстру,  мраморную  лестницу,   бороздчатые   пилястры,   площадку
лестницы, серебро, громадные картины в пышных рамах,  каждая  из  которых  -
именно каждая рама - стоила никак  не  меньше  половины  годового  жалованья
полицейского. Они стояли, пожирая все это глазами.
   Откуда-то сверху до Крамера  донеслось  гудение  пылесоса.  На  мраморные
просторы вестибюля вышла горничная в черном платье с белым передничком и тут
же исчезла. По вестибюлю их повел азиат-дворецкий.  Проходя  мимо  раскрытых
дверей, успели разглядеть огромную комнату, залитую светом из огромных  окон
- такой высоты окон в жилых помещениях Крамер никогда не видел. Прямо как  в
залах суда у них в Бронксе. Под  окнами  -  верхушки  деревьев  Центрального
парка. Дворецкий ввел их в другую комнату, чуть поменьше и потемнее. То есть
темнее она была лишь в сравнении; на самом деле  одно  высокое  окно  давало
столько света, что на его фоне находившиеся в комнате двое мужчин и  женщина
показались в первый момент тремя  силуэтами.  Двое  мужчин  стояли.  Женщина
сидела  в  кресле.  В  комнате  было  несколько  библиотечных  стремянок  на
колесиках, громадный стол с гнутыми  золочеными  ножками  и  с  антикварными
финтифлюшками поверху плюс  два  небольших  диванчика,  между  ними  широкий
каповый  кофейный  столик,  там  и  сям  несколько  кресел   с   приставными
столиками... ну и прочее в том же духе.
   Один из силуэтов на шаг выступил из оконного сияния и произнес:
   - Мистер Крамер? Я Такер Болт.
   Такер Болт - парня и в самом деле так зовут. Это  был  ее  поверенный  из
фирмы "Карри, Гоуд  и  Пестеролл".  Через  него  Крамер  и  договаривался  о
встрече. Такер Болт говорил  гнусавым  квакающим  голосом  типичного  БАСПа;
первые же его слова по телефону отозвались  в  Крамере  отвращением,  однако
теперь,  на  взгляд,  он  оказался  не  очень  похож  на  БАСПа.  Массивный,
коренастый, одутловатый, как начинающий полнеть  футболист.  Они  обменялись
рукопожатием, и Такер Болт проквакал:
   - Мистер Крамер, это миссис Раскин.
   Она сидела в кресле  с  высокой  спинкой,  напомнившем  Крамеру  реквизит
телепостановки  из  серии  "Шедевры  театра".  Рядом  с  ней  стоял  высокий
седовласый  джентльмен.  Надо  же  -  вдова!  -  а  какая   молодая,   какая
складненькая! "Шлюшистая", сказал о ней Роланд.  Что  ж,  у  Артура  Раскина
хлопот было, видимо, полон рот -  на  восьмом  десятке  с  такой  зажигалкой
управляться!
   На ней простое черное шелковое платье. Стоячий "гимназический" воротничок
и большие плечи не произвели на Крамера впечатления - откуда ему знать,  что
это писк сезона, а вот ноги - да, ноги поразили еще как. Она сидела  положив
ногу на ногу. Крамер боролся с искушением лишний раз глянуть на выставленный
напоказ высокий подъем, на бликующие выгибы  икр  и  обтянутые  переливчатым
шелком бедра. Боролся изо всех сил. Еще у нее  была  удивительная,  длинная,
белая шея, а губы  чуть  приоткрыты,  а  глаза  темные  и  как  бы  манящие,
затягивающие... В общем, Крамер взволновался.
   - Мне очень  неловко  при  таких  обстоятельствах  к  вам  вторгаться,  -
неуверенно начал он. И сразу  поймал  себя  на  том,  что  сказал  глупость.
Выходит, вторгаться при других обстоятельствах ему было бы очень даже ловко!
   - О, я понимаю, мистер  Крамер  ("Кримуу"),  -  тихо  проговорила  она  и
отважно улыбнулась. Южный акцент - это конечно,  это  да.  А  вот  улыбка  -
только ли она приветливая? Да и взгляд...  Бог  ты  мой,  как  она  на  него
смотрит!
   Что сказать дальше, он совершенно не мог себе представить. Но Такер  Болт
избавил его от затруднения, представив мужчину, стоявшего рядом  с  креслом.
Мужчина был высокий, в возрасте. Седые волосы гладко зачесаны назад. Военная
выправка, что для Нью-Йорка редкость. Звали  его  Клиффорд  Придди,  он  был
известным адвокатом, прославившимся защитой видных персон в уголовных  делах
федерального масштаба. У этого была характерная  наружность  БАСПа.  Длинный
узкий нос и взгляд исключительно сверху  вниз.  Одет  неброско,  но  дорого;
только чертовы БАСПы умеют так одеваться. Сияющие  черные  туфли  с  изящной
линией носка плотно охватывают ногу. Едва поглядев  на  него,  Крамер  сразу
почувствовал себя  охламоном.  Действительно:  стоит  тут  в  своих  тяжелых
коричневых мокроступах,  у  которых  рант  выпирает,  как  завалинка  вокруг
деревенской хибары. Что ж, у нас-то будет суд не федеральный, где эти пижоны
из элитарных университетов защищают своих бывших однокашников. Нет,  тут  им
придется иметь дело с посконным, кондовым Бронксом.
   - Как поживаете,  мистер  Крамер?  -  подчеркнуто  вежливо  приветствовал
Крамера Клиффорд Придди.
   - Прекрасно,  -  ответил  Крамер  и  пожал  ему  руку,  про  себя  думая:
посмотрим, какой будет у всех вас вид, когда окажетесь в Гибралтаре.
   Затем он представил Мартина и Гольдберга, и все сели. Мартин,  Гольдберг,
Такер Болт и Клиффорд Придди - во квартетик!  Гольдберг  сидел  сгорбившись,
слегка тушевался, Мартин упорно оставался Изумленным Туристом. Его глаза так
и шныряли по комнате.
   Молодая вдова  в  черном  нажала  кнопку  на  столике  рядом  с  креслом.
Переменила позу и  опять  положила  ногу  на  ногу.  Под  взглядом  Крамера,
старающегося  не  глазеть,  выгибы  голеней  разделились  и  вновь  сошлись.
Посмотрела на дверь. Там уже стояла  горничная  -  как  показалось  Крамеру,
филиппинка.
   Мария Раскин посмотрела на Крамера, потом на Гольдберга и  на  Мартина  и
сказала:
   - Джентльмены, не угодно ли кофе? Никому кофе было не угодно.
   - Нора, - обратилась она к служанке, - принесите мне кофе и...
   - Кора, - ровным  голосом  поправила  ее  служанка.  К  ней  тут  же  все
повернулись так, словно она вынула револьвер.
   - ...и  несколько  чашек,  пожалуйста,  -  закончила  вдова,  не  заметив
поправки. - Если кто из джентльменов передумают.
   "Нелады с грамматикой", - подумалось Крамеру.  Он  попытался  сообразить,
что же, собственно, было не правильно в ее фразе и вдруг  осознал,  что  все
молчат и смотрят на него. Настала его пора. Губы вдовы приоткрылись опять  в
той же странной полуулыбке. Что это - отвага? Насмешка?
   - Госпожа Раскин, - начал он. - Как я уже говорил, мне очень неловко, что
приходится беспокоить вас в такой момент, и я благодарен вам за  содействие.
Не сомневаюсь, что мистер Болт и  мистер  Придди  объяснили  вам  цель  этой
встречи, а я только, гм, хотел бы... - Она шевельнула под платьем бедрами, и
Крамеру трудно было отвести взгляд от черных мерцающих очертаний.  -  ...гм,
подчеркнуть то обстоятельство, что это дело, связанное с  нанесением  тяжких
телесных повреждений - возможно, смертельных - молодому  человеку  по  имени
Генри Лэмб... что это дело является весьма важным для прокуратуры, поскольку
оно весьма важно для жителей округа Бронкс и для всех людей в этом городе. -
Крамер помолчал. Он сознавал, что говорит напыщенно, но не  мог  сообразить,
как бы это соскочить с высоких котурнов. В таком шикарном доме, да при  этих
аристократических адвокатах поневоле ищешь, на что бы взобраться.
   - Я понимаю, - сказала вдова, вероятно, чтобы его  выручить.  Голову  она
держала чуть склоненной набок и улыбалась так, словно он ее закадычный друг.
У Крамера шевельнулась озорная идея. Мысленно он перенесся к  тому  времени,
когда начнется процесс. Иногда ведь  с  добросовестным  свидетелем  в  конце
концов устанавливается очень даже тесный контакт.
   - Вот почему ваша помощь будет иметь для нас такое огромное  значение.  -
Он    откинул    голову,    чтобы     как     следует     продемонстрировать
грудинио-ключично-сосцевидные мышцы. - Так что  сейчас  я  только  хочу  вам
объяснить, во что выльется для вас решение содействовать нам или -  если  по
каким-либо причинам вам это представляется невозможным -  не  содействовать,
поскольку я считаю, что в этом вопросе у нас  должна  быть  полная  ясность.
Любое из этих двух решений, естественно, повлечет определенные  последствия.
Но перед тем как приступить, я должен  напомнить  вам,  что...  -  Он  опять
замолчал. Он не совсем так  начал  фразу,  и  теперь  вот-вот  запутается  в
грамматике. Ничего не поделаешь, жми дальше. - ...поскольку вас представляет
выдающийся юрист, мне незачем напоминать вам ваши права в этой  связи.  -  В
этой связи. Откуда такие напыщенные, штампованные выражения? - Но я  все  же
обязан напомнить вам, что, если по каким-либо причинам не захотите  отвечать
на вопросы, вы вправе хранить молчание.
   Он поглядел на нее и кивнул, как бы говоря: "Это понятно?" Она кивнула  в
ответ, и он заметил, как шевельнулись под черным шелком налитые груди.
   Поднял стоявший рядом с креслом "дипломат" на колени и немедленно об этом
пожалел. Сбитые углы и кромки выдавали низменный статус владельца. (Какой-то
там помощник прокурора откуда-то  из  Бронкса,  получающий  в  год  каких-то
36000). Что  за  вид  у  этого  треклятого  чемоданчика!  Пересохший  какой,
потрескавшийся,  обшарпанный!  Крамер  почувствовал  себя  униженным.   Что,
интересно,  подумали  сейчас  эти  хреновы  БАСПы?   Подавили   ухмылки   по
соображениям тактики или из снисходительной аристократической учтивости?
   Из чемоданчика он достал две странички текста на желтой гербовой бумаге и
папку с ксерокопиями, в том числе и копиями газетных вырезок.  Потом  закрыл
предательский кейс и вновь поставил его на пол.
   Поглядел на листочки. Поглядел на Марию Раскин.
   - Известны четыре человека, обладающих существенным знанием обстоятельств
дела, - сказал он. - Первый - жертва, Генри Лэмб, находящийся, скорее всего,
в состоянии необратимой комы. Другой - мистер Шерман Мак-Кой,  обвиняемый  в
халатности за рулем, в том, что скрылся с места происшествия, и в  том,  что
не сообщил о  происшествии.  Эти  обвинения  он  отрицает.  Третий  -  некий
гражданин,  присутствовавший  при  случившемся  и  впоследствии   опознавший
мистера Мак-Коя  как  водителя  автомобиля,  сбившего  мистера  Лэмба.  Этот
свидетель сообщил нам, что в машине с  Мак-Коем  находилась  некая  женщина,
белая, в возрасте  от  двадцати  до  тридцати  лет,  и  полученная  от  него
информация заставляет считать ее соучастницей Мак-Коя, по меньшей  мере,  по
одному из предъявленных ему обвинений. - Он помолчал, надеясь добиться  этим
наибольшего  воздействия.  -  Этот  свидетель  определенно  опознал  в  этой
женщине... вас.
   Крамер умолк и  поглядел  вдове  прямо  в  лицо.  Сперва  она  была  само
совершенство. Глазом не моргнула. Чудесная  отважная  полуулыбка  ничуть  не
изменилась. Но затем кадычок у нее на шее  чуть  заметно  дернулся  вверх  и
вниз.
   Сглотнула!
   Чудесное чувство охватило Крамера - каждую его клеточку,  каждое  нервное
волоконце. В сравнении с этим ее глоточком его потертый "дипломат" ничего не
значил, как ничего не значили ни охламонские башмаки, ни дешевый костюм,  ни
мизерное жалованье, ни нью-йоркский выговор с канцеляризмами и ляпами  речи.
Потому что в этот миг он обладал тем, чего все  эти  безупречные  фирмачи  с
Уолл-стрит, населяющие  мир  всевозможных  карри  и  гоудов,  пестероллов  и
даннингов, личей и спонджетов, лишены начисто, им не понять, не ощутить этой
его невыразимой радости обладания. Они  способны  лишь  в  молчании  вежливо
лицезреть, вот как сейчас хотя бы, а если когда-нибудь дойдет черед до  них,
будут вот так же со страхом сглатывать. Тут он вдруг понял, что  всякий  раз
дает ему заряд энергии, когда он  по  утрам  видит  островную  цитадель,  на
вершине подъема Большой Магистрали встающую из мрачных глубин Бронкса.  Ведь
это - Власть, ни больше ни меньше, - Власть, которой сам Эйб Вейсс предан  с
потрохами. Власть правительства над свободой  подданных.  Когда  размышляешь
абстрактно, это кажется таким далеким, теоретическим, но когда чувствуешь...
видишь, как у них лица меняются... едва они поднимут наконец взгляд на тебя,
проводника и вершителя Власти, - и Артур Ривера, и Джимми Доллард, и Герберт
92-Икс, и тот парень по кличке Альфонс даже они; увидеть же, как дернулся  в
страхе кадычок на этой шейке, которая стоит миллионы, - нет, ни один поэт не
воспел еще этот восторг, ибо не испытывал, ведь ни один  прокурор,  ни  один
судья, ни один полицейский, ни один  налоговый  инспектор  никогда  даже  не
намекнет о нем, потому что мы не смеем упоминать  о  нем  даже  друг  другу,
разве не так? - но мы тем не менее чувствуем, узнаем  его  каждый  раз,  как
поглядим вот в такие же глаза, в которых мольба о милосердии или если  не  о
милосердии - господи! - хотя  бы  о  везении  или  снисхождении.  (Ну,  хоть
разочек!) Что все эти белокаменные фасады Пятой  авеню,  все  эти  мраморные
вестибюли, кожаные недра библиотек, баснословные богатства всей Уолл-стрит в
сравнении  с  моей  властью  над  вашими  судьбами,  в  сравнении  с   вашей
беспомощностью перед лицом Власти?
   Этот момент Крамер продлил настолько,  насколько  позволяли  ему  пределы
логики и минимальных приличий, а потом протянул еще чуть-чуть. Никто из  них
- ни двое безупречных адвокатов с Уолл-стрит, ни прелестная молодая вдова  с
ее новенькими миллионами - не рискнул даже пикнуть.
   Потом он произнес мягко, по-отечески:
   - Ну, хорошо. Теперь посмотрим, чем все это чревато.

***

   Вошедшего к нему в кабинет Шермана Киллиан встретил словами:
   - Боже мой, что с вами? Почему такой несчастный вид?  Сейчас  я  вам  все
объясню, и вам не будет жаль времени, потраченного на дорогу  сюда.  Или  вы
думаете, что я позвал вас, чтобы показать это?
   Он придвинул к краю стола номер газеты "Сити лайт". "ВДОВА ФИНАНСИСТА..."
Шерман едва глянул. В открытой полости его сознания  эта  информация  гудела
уже вовсю.
   - Он прямо туда пришел, к Бернсу. Этот Питер Фэллоу. А я его  никогда  не
видел.
   - Не важно,  -  отмахнулся  Киллиан,  который  был  в  очень  приподнятом
настроении. - Это устарелая новость. Мы узнали раньше, верно? Я  позвал  вас
сюда, чтобы сообщить настоящую новость.
   На самом-то деле Шермана вовсе не раздражали поездки на Рид-стрит. Сидеть
в квартире... ждать очередной угрозы по телефону... Великолепие  его  жилища
представлялось насмешкой над его  теперешним  жалким  положением.  Сидишь  и
ждешь очередного удара. Уж лучше хоть что-нибудь делать. Ехать в  машине  на
Рид-стрит, без помех перемещаясь по горизонтали, - здорово! колоссально!
   Шерман уселся, и Киллиан сказал:
   - По телефону я не хотел даже упоминать об этом, но  мне  тут  был  очень
интересный телефонный звоночек. Дело, можно сказать, в шляпе.
   Шерман молча смотрел на него.
   - Звонила Мария Раскин, - сказал Киллиан.
   - Шутите.
   - Об этом с вами я бы так шутить не стал.
   - Мария вам позвонила? Бог ты мой! И что она сказала? Чего она хочет?
   - Хочет с вами увидеться.
   - Не может быть...
   - Хочет с вами увидеться сегодня в полпятого вечера. Говорит,  вы  знаете
где.
   - Надо же... Кстати, вчера у Бернса она мне сказала, что позвонит.  Но  я
не поверил в это ни на секунду. Она не сказала зачем?
   - Нет, и я ее не спрашивал, чтобы, не  дай  бог,  она  не  передумала.  Я
только заверил ее, что вы придете. И вы таки будете там как штык.
   - Говорил же я вам, что она позвонит!
   - Вы - говорили? Вы только что сказали, что не поверили в это.
   - Знаю. Вчера не поверил, потому что она меня избегала.  Но  разве  я  не
говорил, что она не из тех, кто осторожничает? Она игрок. И осторожная  игра
не по ней. Любит смешать карты, и ее игра... ну, в общем,  мужчины.  Ваша  -
закон, моя - финансы, а ее - мужчины.
   Киллиан ухмыльнулся, радуясь  главным  образом  тому,  что  настроение  у
Шермана так разительно переменилось.
   - О'кей, - сказал он, - колоссально. Что ж, поиграйте с ней. Пора уже.  И
вот еще почему я вызвал вас сюда, вместо того чтобы самому ехать к вам. Надо
вас зарядить.
   Он нажал кнопку и проговорил в селектор:
   - Нина? Скажите, чтобы Эд Куигли зашел.
   Точно в 4-30 Шерман  с  сильно  бьющимся  сердцем  жал  кнопку  звонка  с
надписью "4Б Болл". Должно быть, Мария ждала  у  коробки  домофона,  который
работал лишь как звонок (переговорная его часть давно сломалась), потому что
Шерман  сразу  же  услышал  за   дверью   гудение   и   мощный   "щелк-щелк"
электрического замка. Вошел.  В  нос  ударило  знакомым  запахом  -  затхлая
лестница, грязный ковер на  ступеньках.  Та  же  старая  мрачная  краска  на
стенах, те же обшарпанные двери, то же унылое освещение - все  знакомое,  но
вместе с тем новое и пугающее, словно ему  прежде  никогда  не  приходило  в
голову  разглядеть,  что  же,  собственно,  его  здесь  окружает.  Волнующее
очарование богемности куда-то исчезло. Теперь он имел несчастье увидеть свой
недавний эротический сон глазами реалиста. Как могло все это привлекать его?
   Скрип ступенек напомнил ему о вещах,  которые  он  предпочел  бы  забыть.
Перед глазами возникла такса,  толстенькой  гусеницей  ковыляющая  вверх  по
лестнице. "Привет, Маршалл. Привет, ты, мокрая колбаса"... Он тогда был весь
в поту... Потея, три раза спускался по этой  облезлой  лестнице  за  багажом
Марии... А теперь тащит на себе ношу  и  вовсе  неподъемную...  Заряжен.  Он
ощущал  на  пояснице  диктофончик,  на  груди  -  микрофон;  чувствовал  или
воображал, что чувствует, липкость ленты, которой крепились к телу  провода.
Каждая из этих  затейливых,  предательски  миниатюрных  штуковин,  казалось,
росла в размерах с каждым его шагом. Кожа словно увеличивала их, как язык  -
зазубрину сломанного зуба. Они, конечно же,  бросаются  в  глаза!  Да  и  не
видно, что ли, по его лицу? Не видно его предательства, его бесчестия?
   Он перевел дух. Оказалось, что он весь в