фон,  но  ничего  не   говорит.
Телеоператор со своей чудо-камерой двинулся навстречу пикетчикам.  Те  сразу
оживают,  начинают  бойко  шагать.   Мимо   проплывают   плакаты,   лозунги:
"Правосудие  Вейсса  -   белое   правосудие"...   "Агнец   Лэмб   -   жертва
равнодушия"... "Свободу в Йоханнесбронксе"... "Голубые ударные  силы  против
расизма"... "Народ требует мести за  Генри!"...  "Довольно  тянуть  волынку,
Эйб!"... "Лесбиянки и гомосексуалы требуют справедливости для  нашего  брата
Генри Дэмба!"... "Капитализм
   Расизм = легальное убийство"... "Сбили и уехали, да еще лгут  народу!"...
"Требуем немедленных мер!"...
   - ЧЕГО МЫ ХОТИМ?
   - Справедливости!
   - ЧТО ПОЛУЧАЕМ?
   - Расизм!
   Красавчик ризвернул громкоговоритель на публику, чтобы присоединить и  ее
голос.
   - ЧЕГО МЫ ХОТИМ?
   Но отзыва не последовало. Публика благодушно  глазеет  на  представление.
Красавчик отвечает сам:
   - СПРАВЕДЛИВОСТИ.
   - ЧТО ПОЛУЧАЕМ?
   Опять ничего.
   - РАСИЗМ!
   - О'кей. ЧЕГО МЫ ХОТИМ?
   Ничего.
   - БРАТЬЯ И СЕСТРЫ, - орет Красавчик в  красный  громкоговоритель,  -  наш
брат, сосед Генри Лэмб... его сбила машина и уехала... а в  больнице...  ему
не помогли... полиция и прокуратура...  им  дела  нет...  Генри  -  отличник
учебы... а они говорят: "Ну и что?"... все потому, что он  бедный,  живет  в
новых домах... потому что он черный... Так для чего же мы  здесь  собрались,
братья и сестры?.. Чтобы Чак не мог увильнуть и сделал что положено!
   В публике сочувственно засмеялись.
   - Мы здесь, чтобы добиться справедливости для нашего брата Генри Лэмба! -
заключил Красавчик. - Итак, ЧЕГО ЖЕ МЫ ХОТИМ?
   - Справедливости! - отдельные голоса из публики.
   - А ЧТО ПОЛУЧАЕМ?
   Смеются и хлопают глазами.
   Смеются мальчишки лет по двенадцати, они толкаются  и  работают  локтями,
стараясь занять позицию за спиной у Красавчика, в поле зрения телекамеры, на
которой уже зажегся магический красный глазок,
   - Кто это Чак? - спрашивает Крамер.
   - Чак - это Чарли, - отвечает Мартин. - А  Чарли  -  это  Босс,  и,  будь
Боссом я, я бы придушил этого длинного говноеда.
   - Видели там надписи: "Правосудие Вейсса - белое правосудие!" и "Довольно
тянуть волынку, Эйб"?
   - Ну да.
   - Если их покажут по телевидению, у Вейсса родимчик будет.
   - Считай, что он уже в  родимчике,  -  говорит  Гольдберг.  -  Вы  только
поглядите на это представление.
   На противоположном тротуаре идет своеобразный  спектакль.  Главный  герой
его - средства массовой информации. Под  сенью  возвышающейся  телевизионной
антенны ходят полукругом три десятка человек, два десятка из них - белые,  и
несут плакаты на палках. Другие одиннадцать, двое черных и девять белых,  их
обслуживают, чтобы  донести  их  жидкие  голоса  и  написанные  фломастерами
лозунги до семимиллионного  города:  мужчина  с  красным  громкоговорителем,
женщина с кошелкой, пышноволосый комментатор, телеоператор и  звукооператор,
связанные с телевизионным автобусом пуповиной  электрических  проводов,  два
механика в автобусе,  видные  в  проеме  раздвижных  дверей,  водитель,  два
газетных фотографа и два репортера с блокнотами в руках, одного  из  них  по
временам все еще слегка поводит влево. И публика, человек двести или триста,
толпящаяся вокруг и веселящаяся от души.
   - О'кей, - говорит Мартин. - Пора приступать к опросу свидетелей.
   И первый идет через улицу к толпе.
   - Эй, Марти, - окликает его сзади Гольдберг. - Ты полегче, ладно?
   Крамер  как  раз  это  же  хотел  ему  сказать.  Не  время  и  не   место
демонстрировать миру ирландское геройство. Ему так и видится, что вот сейчас
Мартин выхватит у верзилы с серьгой красный раструб  и  примется  запихивать
ему в глотку на глазах у всех обитателей района Эдгара По.
   Мартин,  Гольдберг  и  Крамер  были  уже  на  середине  мостовой,   когда
демонстрантов и  зрителей  вдруг  охватил  религиозный  экстаз.  Теперь  шум
поднялся нешуточный. Красавчик  орет  в  громкоговоритель.  Оператор  крутит
туда-сюда электронным хоботом телекамеры. Потому  что  на  сцене  неизвестно
откуда возник рослый мужчина в черном костюме, крахмальном воротничке и  при
черном в белую полосу галстуке. И с ним -  маленькая  чернокожая  женщина  в
темном, из какого-то блестящего материала вроде атласа или  сатина,  платье.
Это - Преподобный Бэкон и миссис Лэмб.

***

   Проходя через мраморный холл, Шерман в открытую дверь  библиотеки  увидел
Джуди. Она сидела в  высоком  кресле,  на  коленях  -  раскрытый  журнал,  и
смотрела телевизор. На звук его шагов она повернула голову. Что выражал этот
взгляд? Удивление, но не тепло. Будь в ее взгляде хоть капля  тепла,  он  бы
вошел и... и все рассказал ей! Да? И что же именно? Ну... по  крайней  мере,
об этой кошмарной неприятности на работе и как разговаривал  с  ним  Арнольд
Парч, а особенно - как смотрел. Да и другие тоже! Словно...  нет,  лучше  не
пытаться выразить словами, что они, вероятно,  о  нем  думали...  Из-за  его
отсутствия сорвалась  вся  операция  с  золотым  займом.  И  остальное  тоже
рассказать? Она уже, наверно, прочла в газете про спортивный "мерседес"... и
про номер с буквами RF... Но тепла не  было  ни  намека.  Только  удивление.
Шесть часов. Так рано он не возвращался уже невесть как давно...  Ее  худое,
грустное  лицо  в  короне  легких  каштановых  волос  выразило  одно  только
удивление.
   Но он все равно направился к ней. Он войдет в библиотеку, сядет во второе
кресло и будет  тоже  смотреть  телевизор.  Об  этом  между  ними  без  слов
достигнуто согласие. Они могут сидеть вместе в библиотеке, читать,  смотреть
телевизор. И таким образом,  не  разговаривая,  создавать  ледяную  имитацию
семейной жизни - хотя бы ради Кэмпбелл.
   - Папа!
   Шерман обернулся. Из двери, ведущей  в  кухню,  к  нему  бежит  Кэмпбелл.
Личико ее сияет. У него сжалось сердце.
   - Здравствуй, малютка.
   Он взял ее за подмышки, оторвал от  пола,  обнял,  прижал  к  груди.  Она
обвила ручками его шею, а ножками обхватила вокруг пояса. И сказала:
   - Папа! Угадай, кого я слепила!
   - Кого?
   - Зайчика!
   - Правда? Настоящего зайчика?
   - Сейчас я тебе покажу. - Она стала сползать из его объятий на пол.
   - Сейчас покажешь?
   Ему не  хотелось  идти  смотреть  ее  зайчика,  не  до  того  сейчас,  но
обязанность проявлять к ребенку горячее родительское  участие  была  сильнее
его. Он отпустил Кэмпбелл.
   - Идем! - Она взяла его за руку и потянула  с  такой  силой,  что  он  не
устоял.
   - Эй, куда?
   - Пошли! Он на кухне!
   Она поволокла его к двери, всей тяжестью своего тельца повиснув у него на
руке. Он крепко держал ее.
   - Постой! Осторожней! Упадешь!
   - Идем, папа! Идем же!
   Он потащился за нею,  раздираемый  между  своими  страхами  и  любовью  к
шестилетней девочке, которая очень хочет показать ему зайчика.
   За дверью - короткий коридор  с  чуланами  вдоль  стен,  потом  кладовая,
обвешанная со всех сторон шкафчиками со стеклянными  дверцами,  за  которыми
сверкает хрусталь. Тут же раковины из  нержавеющей  стали.  Эти  шкафчики  с
наплавками,  горбыльками,  средниками,   карнизами...   не   упомнишь   всей
терминологии... стоили тысячи, тысячи долларов... Сколько страсти вкладывала
Джуди во всякие... вещи... Какие суммы на это ушли...  Доллары...  Кровь  из
жил...
   В кухне - еще шкафчики, карнизы, нержавеющая сталь, кафель,  направленное
освещение, морозильник, электроплита "Вулкан", все самое лучшее, что  только
сумела добыть Джуди  в  своих  неусыпных  изысканиях,  и  все  -  бесконечно
дорогое... кровь из жил...
   У плиты - Бонита.
   - Здравствуйте, мистер Мак-Кой.
   - Привет, Бонита.
   За кухонным столом на табуретке сидит горничная Люсиль и пьет кофе.
   - Ах, мистер Мак-Кой!
   - Добрый вечер, Люсиль.
   Действительно, тысячу лет ее не видел; тысячу лет не приходил  домой  так
рано. Надо бы сказать ей что-нибудь, раз они так давно  не  виделись,  но  в
голову ничего не приходит,  кроме  одного:  как  это  все  грустно.  Они  по
заведенному порядку делают свое дело, у них и в мыслях нет, что жизнь  может
измениться.
   - Сюда, папа, - Кэмпбелл продолжает его тянуть. Ей не  нравится,  что  он
отвлекается на разговоры с Люсиль и Бонитой.
   - Кэмпбелл! - упрекает ее Бонита. - Зачем ты так тянешь папу?
   Шерман улыбнулся. Он чувствует себя беспомощным.  А  Кэмпбелл  словно  не
слышала.
   Но вот она перестает тянуть.
   - Бонита мне его испечет. Чтобы был твердый.
   Шерман увидел зайчика. Он лежит на белой пластиковой  столешнице.  Шерман
глазам своим не верит.  Это  удивительно  хороший  глиняный  зайчик.  Наивно
вылепленный, по головка повернута чуть набок, ушки выразительно торчат, лапы
оригинально не по-заячьи растопырены, форма и  пропорции  задних  ног  -  ну
просто безупречны! У зверька испуганный вид.
   - Ах ты моя дорогая! Это ты сделала?
   Очень гордо:
   - Я.
   - Где?
   - В школе.
   - Сама?
   - Сама. Правда-правда.
   - Кэмпбелл! Это просто замечательный зайчик! Я тобой  горжусь.  Ты  такая
талантливая!
   Застенчиво:
   - Я знаю.
   У Шермана вдруг слезы подкатывают к горлу. Подумать только! В  этом  мире
взяться вылепить зайчика... то есть во всей простоте  душевной  верить,  что
мир примет его с любовью, нежностью и восхищением! Его дочурка в свои  шесть
лет не сомневается, что мир - добрый, что мама и папа, ее папа! позаботились
об этом и никогда не допустят, чтобы было иначе.
   - Пойдем покажем маме, - предлагает он.
   - Она уже видела.
   - Ей, наверно, очень понравилось?
   Застенчивым голоском:
   - Да.
   - Давай пойдем вместе ей покажем.
   - Надо, чтобы Бонита его испекла, он тогда будет твердый.
   -  Но  я  хочу  рассказать  маме,  как  он  мне  понравился!   -   Шерман
демонстративно восторженно подхватывает Кэмпбелл  на  руки  и  перебрасывает
через плечо.
   Девочка радостно смеется.
   - Ой! Папа!
   - Кэмпбелл, ты стала такая большая! Скоро уж я не смогу тебя таскать  как
мешок. Внимание. Всем пригнуться! Проходим в дверь.
   Он несет ее,  хохочущую  и  дрыгающую  ногами,  через  мраморный  холл  в
библиотеку. Джуди встревоженно подняла голову.
   - Кэмпбелл, зачем ты заставляешь  папу,  чтобы  он  тебя  носил?  Ты  уже
большая девочка.
   - Я его не заставляла, - с оттенком вызова.
   - Мы просто играем, - говорит Шерман. -  Ты  видела  ее  зайчика?  Правда
замечательный?
   - Да. Очень милый. - И снова отвернулась к телевизору.
   - Я просто потрясен. По-моему, у нас очень талантливая дочурка.
   Никакого ответа.
   Шерман снимает Кэмпбелл с плеча, держит ее на обеих руках, как грудную, и
так, вместе с нею, садится во второе кресло. Кэмпбелл принимается возиться у
него  на  коленях,  устраивается  поудобнее,  прижимается  к  груди.  Шерман
обнимает ее, и они вместе смотрят телевизор.
   Передают новости. Голос диктора. Мелькают черные лица.  Плакат:  "Требуем
немедленных мер!"
   - Что они делают, папа?
   - Похоже, что это демонстрация, моя хорошая. Еще один плакат: "Правосудие
Вейсса - белое правосудие".
   Правосудие Вейсса?
   - А что такое демонстрация?
   Спрашивая, она отстранилась, повернулась к нему лицом,  загородив  экран.
Он вытягивает шею, чтобы смотреть поверх ее головы.
   - Что такое демонстрация?
   Он отвечает рассеянно, одним глазом глядя на экран:
   - Н-ну... это... иногда, если  люди  на  что-то  рассердятся,  они  пишут
плакаты и ходят с ними.
   "СБИЛИ И УЕХАЛИ, ДА ЕЩЕ ЛГУТ НАРОДУ!"
   Сбили и уехали!
   - А на что они сердятся?
   - Погоди минутку, миленькая.
   - Нет, ты скажи, на что они сердятся, папа!
   - Да на что угодно. - Шерман наклонился влево, так ему виден весь  экран.
Чтобы Кэмпбелл не упала, он крепко держит ее за пояс.
   - Нет, ну на что?
   - Подожди, сейчас посмотрим.
   Кэмпбелл оглядывается на телевизор, но сразу же отворачивается снова. Там
только разговаривает какой-то мужчина,  черный,  высокого  роста,  в  черном
пиджаке, в белой рубашке с полосатым галстуком. Рядом с ним худая негритянка
в темном платье.  Их  окружают  со  всех  сторон  черные  лица.  Выглядывают
ухмыляющиеся мальчишки и пялятся прямо в объектив.
   - Когда такой юноша, как Генри Лэмб, - говорит мужчина, - отличник учебы,
выдающийся  юноша,  когда  этот  юноша  обращается  в  клинику   с   тяжелым
сотрясением мозга и получает лечение по поводу  перелома  запястья...  да..,
когда его мать сообщает полиции и районной  прокуратуре,  что  это  была  за
машина... да... а они ничего не предпринимают, тянут...
   - Папа, давай пойдем на кухню. Бонита испечет мне зайчика.
   - Секунду.
   -  ...говорят  нашему  народу:  "Нам  наплевать.  Ваша   молодежь,   ваши
отличники, ваше будущее для нас не имеют никакого значения"... да... Вот что
они говорят нашему народу. Но  нам  не  наплевать,  и  мы  не  намерены  это
терпеть, мы молчать не будем. Если власти не хотят действовать…
   Кэмпбелл слезла с колен Шермана, ухватила его  обеими  руками  за  правое
запястье и тянет.
   - Ну папа же! Пошли.
   Экран заполнило лицо худой черной  женщины.  По  ее  щекам  текут  слезы.
Теперь на экране пышноволосый белый молодой  человек  с  микрофоном  у  рта.
Позади него целый океан черных лиц,  и  опять  какие-то  мальчишки  лезут  в
объектив.
   - ...пока еще не найденный  "мерседес-бенц"  с  регистрационным  номером,
начинающимся с букв RE, RF, RB или RP. И как говорит тут Преподобный  Бэкон,
бездействие властей несет для местных жителей смысловую нагрузку,  но  точно
так же  и  эта  демонстрация  исполнена  смысла,  она  красноречиво  говорит
властям: "Если вы не предпримете тщательного расследования, это  сделаем  мы
сами". Роберт Корсо, прямой эфир из Бронкса, Первый телеканал.
   - Папа! - Кэмпбелл тянет так сильно, что кресло начало наклоняться.
   - RF? - Джуди  повернулась  и  смотрит  на  Шермана.  -  И  у  нас  номер
начинается с RE.
   Сказать ей! Прямо сейчас
   - Ну, папа же! Пошли! Я хочу печь зайчика.
   Лицо Джуди не выражает тревоги.  Она  просто  удивлена  совпадением;  так
удивлена, что даже заговорила с ним.
   Вот сейчас!
   - Пошли! Ну пошли же!
   Надо идти обжигать зайчика.

14
Я не умею лгать

   Шерман  просыпается  с  отчаянным  сердцебиением.  Ему  снился   какой-то
страшный сон. Глубокая ночь, час пьяниц перед рассветом, когда те, кто  пьет
и кто страдает бессонницей, вдруг открывают глаза и понимают, что сна, этого
временного убежища, больше нет. Он подавляет желание взглянуть на светящиеся
часы в приемнике  у  кровати.  Зачем  знать,  сколько  еще  часов  предстоит
провести, лежа без сна, в попытках  совладать  с  незнакомым  противником  -
собственным сердцем, которое рвется из груди -  туда,  туда,  туда,  невесть
куда, в Канаду?
   Открытые окна выходят одно в переулок, другое на Парк авеню, в щель между
краем шторы и подоконником просачивается фиолетовое свечение. Слышно, как  у
светофора трогается с места одинокий автомобиль. А  это  гудит  самолет,  не
реактивный, а простой, с пропеллером.  И  вдруг  мотор  замолк.  Сейчас  они
упадут на землю! Но тихий и жалобный рокот уже опять раздается в вышине  над
крышами Нью-Йорка. Как непривычно...
   ...Глубокая ночь. Рядом на соседней кровати, за Берлинской  стеной,  спит
жена... дышит ровно...  забыв  обо  всем...  Повернулась  спиной,  подогнула
колени. Если бы можно было перекатиться к ней, прижаться грудью к ее  спине,
коленями под ее колени. Когда-то они  так  и  делали...  когда-то  они  были
настолько близки, что даже не просыпались... глубокой ночью.
   Не может этого быть! Это не  ворвется  в  его  жизнь!  Долговязый,  худой
паренек, газеты, полиция... в час пьяниц, перед рассветом.
   Дальше по коридору спит его дорогая дочурка. Любимая Кэмпбелл. Счастливое
дитя,  спит  и  ни  о  чем  не  ведает!  Широко  раскрытые   глаза   Шермана
затуманились.
   Надо смотреть в потолок, и незаметно снова заснешь. Подумать о...  других
вещах...  О  девушке,  с  которой  раз   познакомился   в   обеденном   зале
Кливлендского  отеля...  как  она  деловито  раздевалась  прямо  у  него  на
глазах... Полная противоположность Марии... которая делала и то, и это,  вся
докрасна разгоревшись от... похоти! Похоть, вот что довело  его  до  беды...
Чрево Бронкса, худой, долговязый парнишка... Толчок,  и  его  нет  -  ничего
другого не существует. Все другое подвязано  к  этому,  и  у  Шермана  перед
глазами проплывают жуткие картины... Жуткие лица  на  телевизионном  экране,
мрачное лицо Арнольда Парча в горькой гримасе осуждения... уклончивый  голос
Бернара Леви... взгляд Мюриел, словно бы вдруг понявшей, что он  запятнан  и
больше не принадлежит к Олимпу "Пирс-и-Пирса"... Доллары... кровь из  жил...
Но ведь это все - только сон! Широко открытыми глазами он глядит  в  лиловую
пустоту, сочащуюся в щели между шторами и  подоконником...  глубокой  ночью,
страшась наступления рассвета.
   Он  поднялся  рано,  отвел  Кэмпбелл  к  остановке  автобуса,  купил   на
Лексингтон авеню газеты и поехал  в  такси  в  "Пирс-и-Пирс".  В  "Таймс"  -
ничего... В "Пост" - ничего... В "Дейли ньюс" - только фотографии и подпись.
На фотографии - демонстранты и зеваки. Плакат на переднем плане: "Правосудие
Вейсса - белое правосудие". "Сити лэйт" появляется в  киосках  на  два  часа
позже.
   В "Пирс-и-Пирсе" сегодня был мирный день, во всяком случае - для Шермана.
Он  обзвонил  всегдашних  клиентов   -   "Предусмотрительность",   "Гарантии
Моргана", "Аллен и Ко...".
   "Сити лайт"... Феликс уже работал на том конце зала. Сейчас  прибегать  к
его услугам значило совсем себя унизить... Ни Арнольд Парч  и  никто  другой
вестей не подавали. Что это - бойкот? "Сити лайт"... Проще  всего  позвонить
Фредди и попросить, чтобы зачитал по телефону, что там напечатано. Позвонил.
Но Фредди уехал по делам. Попробовал позвонить Марии - ее нигде нет... "Сити
лайт"... Больше терпеть не было сил. Он спустится сам, купит газету, прочтет
в вестибюле и вернется. Вчера он проморгал новый выпуск облигаций, пока  был
в самовольной отлучке. И потерял миллионы - миллионы! -  на  золотом  займе.
Еще одним прегрешением больше - какая разница?  И  приняв  как  можно  более
независимый вид, он пошел через операционный зал к лифтам. Никто  как  будто
бы не обратил внимания. Махнули рукой?
   Внизу у газетного киоска он сначала огляделся, потом  купил  номер  "Сити
лайт". Зашел  за  толстую  колонну  из  розового  мрамора.  Сердце  отчаянно
колотилось. Как это жутко! как странно! - день за днем жить в  страхе  перед
нью-йоркскими газетами. На первой странице - ничего... и на второй...  и  на
третьей... Только на  пятой  помещена  фотография  и  заметка  этого  Питера
Фэллоу. На фотографии - плачущая худощавая чернокожая женщина, и ее  утешает
высокий господин в костюме. Бэкон. На заднем плане - плакаты.  Заметка  была
короткой. Шерман торопливо проглядел текст... "гнев  жителей"...  "роскошный
автомобиль"... "белый за рулем"... Никаких конкретных сведений  о  действиях
полиции. В конце заметки - врезка: "Редакционную статью см.  на  стр.36".  У
Шермана снова зачастило сердце. Дрожащими  пальцами  он  перелистал  газету,
открыл 36-ю страницу... Вот,  вверху  "Колонки  редактора",  под  заголовком
"Правосудие наобум":

***

   В  понедельник  "Сити  лайт"  опубликовала  материал  Питера   Фэллоу   о
трагической судьбе Генри  Лэмба,  отличника  учебы  из  Бронкса,  смертельно
раненного в уличном происшествии,  -  его  сбил  автомобиль  и,  не  сбавляя
скорости, уехал, оставив пострадавшего лежать на мостовой,  словно  мусор  в
этом замусоренном городе.
   Правда, с точки зрения буквы закона в деле Генри Лэмба не все гладко.  Но
и жизнь у него была не гладкая. Он преодолел  все  бедствия,  подстерегающие
подростка в муниципальных новостройках, включая гибель отца, убитого уличным
грабителем, и достиг выдающихся успехов в школе III ступени  им.  полковника
Руперта. Он пал на пор