нский.   Все   приставы,   адвокаты,   секретари,
прокурорские помощники (еще бы!) и  даже  судьи  (их  тоже  не  сбросишь  со
счетов), которые (знаем, знаем!), случалось, накладывали лапы на хорошеньких
присяжных заседательниц... Вот если бы это проникло в прессу... Но пресса  в
Окружной суд Бронкса не заглядывает.
   Людям, впервые попавшим в  заседатели  на  уголовном  процессе,  поначалу
дурманит голову романтика, высокое напряжение жизни в этом мире зла, который
им открывается из ложи присяжных.  Особенно  млеют  молодые  женщины.  В  их
глазах преступники  -  не  питание  для  судебной  машины,  какое  там!  Это
отчаянные злодеи. И суд над ними - не типичная бодяга, а  жестокие  трагедии
из  жизни  многомиллионного  города.  А  храбрецы,  ведущие  с   ними   бой,
обуздывающие их, - это настоящие  мужчины,  все,  даже  толстый  пристав,  у
которого брюхо нависает над ремнем четырехдюймовым валиком сала. Но разве не
самый мужественный из них всех - молодой прокурор, что стоит в пяти шагах от
обвиняемого, без всякой перегородки, и бросает ему в лицо  обвинение  именем
народа?
   Вот она поравнялась с Крамером. Смотрит  прямо  на  него.  Вроде  бы  без
выражения, но взгляд такой открытый, такой прямой! И  коричневая  помада  на
губах.  Прошла  мимо,  поднялась  в  ложу  присяжных.  Неприлично,  конечно,
оборачиваться  и  глазеть,  но  так  и  подмывает.  Многие   ли   из   здесь
присутствующих успели, как и он, узнать у  секретаря  ее  адрес  и  телефон,
домашний и рабочий? Карточки с  этими  данными,  так  называемые  бюллетени,
стоят у Бруцциелли в специальном ящичке прямо на  столе,  чтобы  суд  мог  в
любое время связаться  с  каждым  присяжным,  если  понадобится  сообщить  о
переменах в расписании или что-нибудь еще. Крамер в качестве  обвинителя  на
суде может на полном законном основании подойти к  Бруцциелли  и  посмотреть
карточку этой девушки, равно как и любого другого заседателя. Но то же самое
может сделать и защитник Тесковитц. И судья Ковитский - тоже, если уж на  то
пошло. И конечно, самому Бруцциелли ничего не стоит при желании заглянуть  в
карточку. Может и судебный пристав, например Каминский, подойти,  подмигнуть
и попросить у секретаря девушкин номер телефона, хотя это уже  будет  личная
любезность.  И  кстати  сказать,  Крамер  недавно  видел,  как  Каминский  и
Бруцциелли о чем-то совещались, низко наклонясь над секретарским столом... о
чем бы это? Мысль, что даже такое  животное,  как  жирный  Каминский,  может
тянуть лапы к этому... к этому цветку, вдохнула в Крамера большую решимость:
он будет ее защитником!
   Мисс  Шелли  Томас,  проживающая  в  Ривердейле.  В  самой  лучшей  части
Ривердейла, пригородной и зеленой, которая  географически  уже  относится  к
Вестчестеру,  но  политически  входит  в  Бронкс.  В  Северном  Бронксе  еще
сохранились "чистые" жилые районы. Жители Ривердейла - по большей части люди
обеспеченные, у них есть деньги  и  возможности  отвертеться  от  неприятной
обязанности сидеть в жюри присяжных. Пока  не  испробуют  все  средства,  не
задействуют все свои связи,  они  ни  за  что  не  поедут  заседать  в  44-м
полицейском участке Южного Бронкса, в цитадели на Гибралтарской  скале.  Так
что присяжные в Бронксе - это, главным  образом,  негры  и  пуэрториканцы  с
небольшой примесью итальянцев и евреев.
   Но время от времени в ложу присяжных здесь все-таки попадают экзотические
цветки вроде мисс Шелли Томас, прож. в Ривердейле.  Интересно,  что  это  за
фамилия - Томас? Вроде бы  протестантская  англосаксонская.  Хотя  есть  же,
например, Дэнни Томас, а он -  араб,  ливанец,  что  ли.  Белые  протестанты
англосаксонского  происхождения  в  Бронксе  -  редкие  птицы.   Разве   что
какая-нибудь знаменитость прикатит из Манхэттена в лимузине с шофером  -  по
благотворительному делу, помочь молодежи негритянского гетто.  Приезжают  из
таких организаций, как "Старший брат", "Поддержка англиканскому  юношеству",
"Фонд Дедалуса", присутствуют на заседаниях Семейного  суда,  перед  которым
предстают правонарушители моложе 17 лет. У них всегда и  фамилии  особенные:
Фарнсворт, Фиск, Фипс, Симпсон, Торнтон, Фрост... И самые благие намерения.
   Нет,   что   мисс   Шелли   Томас   протестантского   вероисповедания   и
англосаксонского корня, это маловероятно. Тогда  кто  же?  Когда  шел  отбор
присяжных, Крамер выяснил у нее, что она работает художественным  редактором
в рекламном агентстве "Пришкер и Болка", в Манхэттене. На слух  Крамера  это
означает нечто  невыразимо  шикарное  -  просторное  помещение,  белоснежные
стены, полупрозрачные перегородки, очаровательные девушки, которые пробегают
туда-сюда  под  записи  новой  волны...  ну  как  в  телестудии  Эм-ти-ви...
Роскошные обеды и ужины в дорогих ресторанах, светлое дерево, медь,  матовые
стекла с гербами, скрытое освещение. Печеная куропатка под соусом из лисичек
на сладком картофеле с бордюром из листьев одуванчика... Как ясно он все это
себе представляет! И она принадлежит к этой сказочной жизни и бывает в  этих
сказочных  заведениях,  куда  ходят  девушки,   красящие   губы   коричневой
помадой!.. У него есть оба ее телефона, у "Пришкера  и  Болки"  и  домашний.
Естественно, пока длится суд, руки у него связаны. Но когда суд  кончится...
Мисс Томас? Это говорит  Лоренс  Крамер.  Я  был...  Ах,  вы  меня  помните?
Чудесно! Мисс Томас, я позвонил потому, что часто после  окончания  большого
процесса я задаюсь вопросом: что именно убедило присяжных? Но тут на Крамера
нападают опасения.  Что,  если  у  нее  на  глазах  он  это  дело  бесславно
проиграет? В Бронксе присяжные вообще не подарок для прокурора. Их  набирают
из той среды, где люди знают, что полицейские вовсе не  обязательно  говорят
правду.
   Присяжные  в  Бронксе  часто  испытывают  сомнения,  и  обоснованные,   и
необоснованные, и не раз  бывало,  что  подсудимые  негры  и  пуэрториканцы,
заведомо, стопроцентно  виновные,  уходили  из  зала  суда  свободными,  как
пташки. К счастью, Герберт  92-Икс  застрелил  хорошего  человека,  бедняка,
многодетного отца, обитателя гетто. Слава богу,  что  так.  Ни  один  житель
Южного Бронкса  не  посочувствует  такому  крикливому  психу,  как  Герберт.
Единственно, кто может проникнуться  к  нему  сочувствием,  -  это  как  раз
сказочная мисс  Шелли  Томас  из  Ривердейла.  Образованная  белая  девушка,
живущая в достатке, художественная натура, возможно,  еврейка...  Тот  самый
тип, что склонен  к  идеализму.  Глядишь,  еще  подложит  Крамеру  свинью  -
заступится  за  Герберта  92-Икс  на  том  основании,  что  он  и  без  того
чернокожий, необыкновенный и вообще пасынок  судьбы.  Что  ж,  Крамер  будет
сражаться. Такую девушку нельзя упустить. Эта девушка ему нужна.  Он  должен
одержать победу.
   Он сидит в центре зала, в середине арены. И девушка не  спускает  с  него
глаз. Он это знает, чувствует кожей. Между ними уже  возникла  некая  связь.
Между ним, Ларри  Крамером,  и  девушкой,  которая  красит  губы  коричневой
помадой.
   В тот день  завсегдатаев  судебных  заседаний  поразил  воинственный  раж
прокурорского помощника  Крамера  -  и  это  в  каком-то  копеечном  деле  о
непредумышленном убийстве!
   Начал он с того, что изничтожил свидетелей защиты:
   - Правда ли,  мистер  Вильямс,  что  ваши,  если  можно  так  выразиться,
"показания" - результат денежной сделки между вами и обвиняемым?
   Да что такое творится с  Крамером?  Тесковитц  мало-помалу  вознегодовал.
Сукин сын выставляет его в невыгодном свете! Крушит всех направо  и  налево,
можно подумать, что этот суд - не бодяга, а Процесс Века.
   Но Крамеру нет дела до оскорбленных чувств Тесковитца, до Герберта 92-Икс
и до всех остальных. Потому что в этом мрачном зале, в этих  стенах,  одетых
панелями красного дерева, их сейчас только двое - Ларри Крамер и  девушка  с
губами, накрашенными коричневой помадой.
   В перерыве Крамер пошел к себе в отдел.  Рэй  Андриу-ти  и  Джимми  Коуфи
явились тоже. В Бронксе прокурорскому помощнику и его свидетелям в  те  дни,
когда они участвуют в судебном разбирательстве, полагается  бесплатный  ланч
за счет штата Нью-Йорк. На практике это означает, что  все  служащие  отдела
могут поесть на  дармовщину.  И  Андриутти  с  Коуфи  дважды  приглашать  не
приходится. В отделе к этому пиршеству отношение самое серьезное. Секретарша
Берни Фицгиббона Глория Доусон заказывает сандвичи из соседней кулинарии.  В
том числе и на себя. Крамер взял ростбиф на луковой булке и к нему  горчицу.
Горчица в прозрачном  пластиковом  пакетике,  который  приходится  разрывать
зубами. У Рэя  Андриутти  -  длинный,  в  полбатона,  бутерброд  с  копченой
колбасой и  со  всеми  мыслимыми  добавками,  которые  только  удалось  туда
засунуть, да еще две половинки здоровенного  маринованного  огурца,  лежащие
отдельно на вощеной  бумажке.  Густой  аромат  укропного  маринада  наполнил
комнату. Крамер с брезгливым интересом смотрит, как  Андриутти  кусает  свой
батон, далеко вытянув шею над столом, чтобы крошки и брызги, низвергаясь, не
попали на галстук. Вытянет шею и ам! - а из пасти течет обратно.  Точно  кит
или тунец. А на столе стоит  картонный  стакан  с  кофе  из  их  собственной
кофеварки. Стакан до  того  полон,  что  кофе  вспучился  от  поверхностного
натяжения и вдруг перелился через край. Желтая  струйка-ниточка  протянулась
снаружи по стакану. Но Андриутти даже  не  замечает.  Достигнув  столешницы,
желтая  жидкость  скапливается  круглой  лужицей  размерами   с   сувенирный
полудоллар памяти Кеннеди, потом  разливается  как  большая  желтая  оладья.
Промокли две обертки от кусочков сахара. Андриутти всегда наваливает в  кофе
столько сахара и молочного порошка,  что  получается  какой-то  тошнотворный
желчный  сироп.  Выпячивая  подбородок  над  столом  и  стаканом,  Андриутти
набивает рот. Радостное событие дня! Дармовая кормежка!
   И так  всюду,  думает  Крамер.  Сейчас  не  только  молодые  прокурорские
помощники вроде него или Андриутти и Коуфи, но и все представители власти  в
Гибралтарской цитадели Бронкса, сверху донизу, заперлись в  своих  кабинетах
и, сгорбившись, пожирают доставленные из кулинарии сандвичи. В кабинете Эйба
Вейсса он сам и с ним все присутствующие, кого там он счел сегодня человеком
нужным и сумел к себе заманить в своей вечной погоне за гласностью, сидят  у
круглого стола для совещаний и едят сандвичи из кулинарии. И  в  кабинете  у
главного судьи всего Уголовного сектора Луиса  Мастрояни  едят  сандвичи  из
кулинарии. И даже если этот достойный  законовед  принимает  у  себя  сейчас
какое-нибудь светило, пусть хоть сенатора Соединенных Штатов, все равно  они
в эту минуту сидят и едят сандвичи из кулинарии,  и  светило  в  том  числе.
Можно подняться на  самую  вершину  системы  уголовного  судопроизводства  в
Бронксе и, пока ты  не  пенсионер  или  покойник,  кормиться  сандвичами  из
кулинарии.
   А почему? Да потому, что они, носители власти в Бронксе,  боятся.  Боятся
среди бела дня выйти в центр Бронкса и пойти поесть в  ресторан.  Боятся!  А
ведь они управляют Бронксом, районом с населением в один миллион  сто  тысяч
человек! Центр Бронкса представляет собой теперь такую трущобу, что  там  не
найдется ничего и отдаленно похожего на ресторан для служащего  человека.  А
если бы, допустим, и нашлось, какой судья, прокурор,  прокурорский  помощник
или даже судебный пристав с револьвером на боку решится покинуть цитадель  и
туда отправиться? Обыкновенная боязнь, это в первую голову. Ходят,  конечно,
если нужда  заставит,  из  здания  Верховного  суда  Бронкса  через  Большую
Магистраль и дальше под  гору  по  Сто  шестьдесят  первой  улице  в  здание
Уголовного суда, это полтора  квартала.  Но  благоразумный  носитель  власти
остается всегда начеку. Нападения на прохожих случались прямо  при  переходе
через Большую Магистраль, этого бывшего  украшения  Бронкса,  в  одиннадцать
часов ясного солнечного утра. А почему бы нет? В  одиннадцать  часов  ясного
солнечного утра на улицах больше  бумажников  и  дамских  сумок.  Дальше  же
здания Уголовного суда вообще никто  не  ходит.  Есть  помощники  прокурора,
которые десять лет проработали в Гибралтаре,  а  на  пари  не  ответят,  что
находится на Сто шестьдесят второй или Сто шестьдесят третьей улице, то есть
в одном квартале от Большой Магистрали. Которые ни разу не были в Бронксе  в
Музее искусств, что на Сто шестьдесят четвертой улице. Но даже, допустим, вы
человек в этом смысле безбоязненный. Существует еще  другой,  более  сложный
страх. На улицах 44-го полицейского участка  вы  -  чужак,  и  это  ощущаешь
сразу, как только, по воле рока, попадаешь на их территорию. Как на вас  тут
смотрят! Как смотрят! С каким убийственным недоверием! Вас  сюда  не  звали.
Вам  тут  делать  нечего.  Гибралтар  и   власть   в   Бронксе   принадлежат
Демократической партии, в основном  -  евреям  и  итальянцам.  А  вот  улицы
Бронкса - это владения Локвудов, и Артуров Риверов, и  Джимми  Доллардов,  и
Гербертов 92-Икс.
   Мысль эта Крамера угнетает. Вот  они  с  Андриутти,  один  еврей,  другой
итальянец, сидят за стенами  крепости,  внутри  каменной  скалы,  и  поедают
сандвичи, заказанные по телефону. А во имя чего? Что им  светит  в  будущем?
Разве может сохраниться такой порядок вещей, пока они  не  докарабкаются  до
самого верха, даже если место на  самом  верху  стоит  того,  чтобы  к  нему
карабкаться? Рано или поздно негры и  пуэрториканцы  соберутся  с  силами  -
политически - и завладеют тут всем, в том числе и Гибралтаром,  включая  его
содержимое. А до той поры он, Крамер, будет тут шуровать отбросы... шуровать
отбросы... покуда у него не отнимут палку.
   В это время зазвонил телефон.
   - Алло?
   - Берни?
   - Другой добавочный, - отвечает Крамер. - Но его, кажется, все равно  нет
на месте.
   - А кто у телефона?
   - Крамер.
   - А-а, я вас помню. Говорит следователь Мартин.
   Никакого Мартина Крамер не помнит, но имя и голос ассоциируются с  чем-то
неприятным.
   - Чем могу быть полезен?
   - Понимаете,  мы  с  моим  напарником  Гольдбергом  находимся  в  клинике
Линкольна, у нас тут такой  случай,  наполовину  вроде  как  убийство,  и  я
подумал, надо доложить Берни.
   - Вы уже звонили сюда часа два назад? Говорили с Рэем Андриутти?
   - Точно.
   Крамер вздохнул.
   - Ну, не знаю. Берни еще не вернулся. Где он, мне неизвестно.
   Пауза.
   - Дьявольщина. Может, передадите ему?
   Еще вздох.
   - Ладно.
   - Тут парнишка один, Генри Лэмб, эль, э, эм, бэ, восемнадцать лет,  лежит
в блоке интенсивной терапии. Вчера вечером обратился  в  клинику  по  поводу
перелома запястья. Все ясно? Вчера, когда  он  здесь  был,  так,  во  всяком
случае, тут записано, о том,  что  его  сбила  машина,  разговору  не  было.
Значится просто - упал.  Пока  все  ясно?  Ему  наложили  гипс  в  отделении
неотложной помощи и отпустили домой. А утром мать привозит его  снова,  и  у
него оказывается сотрясение мозга, он впадает в кому, и врачи  считают,  что
вряд ли выживет. Ясно?
   - Да.
   - Когда нас вызвали, он уже был в коме, но тут одна медсестра говорит, он
сказал матери, что его сбила машина, "мерседес", и  не  остановилась,  и  он
запомнил часть номера.
   - Свидетели?
   - Свидетелей нет.  Сведения  получены  от  этой  медсестры.  Даже  мамашу
неизвестно, где искать.
   - Так что там было,  два  происшествия  или  одно?  Вы  сказали,  перелом
запястья и сотрясение мозга?
   - Одно происшествие, по словам медсестры. Она подняла  шухер,  что,  мол,
был наезд и виновник скрылся с места, голову мне  проела.  Все  бред,  но  я
решил поставить Берни в известность,  может,  он  захочет  предпринять  шаги
какие-нибудь.
   - Хорошо, я передам, но, по-моему, к  нам  это  не  относится.  Никто  не
видел, водитель скрылся, пострадавший в коме - но я все передам.
   - Да, ладно. Скажите Берни, если мы отыщем  мать  и  узнаем  от  нее  еще
что-нибудь, я позвоню.
   - Ладно.
   Крамер повесил трубку и написал записку  Берни  Фицгиббону.  Пострадавший
умолчал о том, что его сбила машина. Характерный для Бронкса  случай.  Опять
типичная бодяга.

6
Вождь народа

   На следующее утро с Шерманом Мак-Коем случилось то, чего  за  восемь  лет
работы  в  "Пирс-и-Пирсе"  не  было  до  сих  пор  ни  разу:  он   не   смог
сосредоточиться. Обычно, как только он входил в зал ценных бумаг и  в  глаза
ему ударял свет из окна во всю  стену,  а  в  уши  обрушивался  рев  легиона
молодых мужчин, воспламененных алчностью  и  жаждой  успеха,  -  тотчас  вся
остальная его жизнь отодвигалась на задний план и мир  сжимался  до  зеленых
светящихся символов, бегущих по темным экранам компьютеров. Даже после  того
глупейшего телефонного звонка, когда утром он проснулся с мыслью,  что  жена
теперь еще, пожалуй, оставит его и заберет с  собой  главное  сокровище  его
жизни, дочурку Кэмпбелл, даже тогда он едва переступил порог зала операций с
ценными бумагами, как словно по  волшебству  -  рраз!  и  все  существование
свелось  к  французскому  золотому   займу   и   двадцатилетним   облигациям
федерального правительства.  А  сегодня  у  него  в  мозгу  будто  крутилась
магнитофонная лента с двумя дорожками и механизм без  конца  перескакивал  с
одной на другую, а он ничего не мог с этим поделать.
   "Ю. Фрэг. 10’1 96 102"  Упали  на  целый  пункт!  Вчера  тринадцатилетние
облигации компании "Юнайтед Фрэгранососрокомв 1996  году  упали  со  103  до
102,5. А теперь до 102, и это дает 9,75% - а Шерман думает вот о чем.
   Разве так уж несомненно, что "мерседес", когда она  подала  назад,  задел
человека? Ведь это могла быть та  старая  покрышка,  или  один  из  мусорных
баков, или вообще что-нибудь еще. Он постарался  припомнить,  что  он  тогда
ощутил. Чпок... Слабенький такой толчок. Тряхнуло  совсем  чуть-чуть.  Могло
быть что угодно. Но тут же он снова пал духом. Чему же еще быть, как не тому
долговязому, щуплому юнцу? Шерман ясно представил  себе  молодое  темнокожее
лицо, приоткрытый в страхе рот... Еще не поздно  заявить  в  полицию!  Через
тридцать шесть часов - сейчас уже все сорок...  А  что  он  им  скажет?  Мне
кажется, что мы - то есть моя знакомая  миссис  Раскин  и  я  -  возможно...
Возьми себя в руки, приятель, слышишь? Через сорок часов это  уже  будет  не
заявление о происшествии, а явка с повинной! Ты же Властитель  Вселенной.  И
на пятидесятый этаж "Пирс-и-Пирса" попал не потому, что слаб в коленках. Эта
счастливая мысль укрепила его дух, и он смог  сконцентрировать  внимание  на
экране.
   По  экрану  бегут  строчки  цифр,  словно  выписываемые   ядовито-зеленой
кисточкой, бегут уже давно и  преображаются  на  бегу  прямо  у  него  перед
глазами, не доходя до сознания. Теперь он  встрепенулся.  "Юнайтед  Фрэграно
упали до 101 7/8, что означало прибыль почти в 10%.
   Что-то не так? Но  он  только  вчера  проверял  в  Аналитическом  отделе,
"Юнайтед Фрэгранс" были в полном порядке, твердо  шли  по  первому  разряду.
Сейчас ему надо узнать только одно: нет ли сообщения в "Сити лайт"?
   Газета лежит и тлеет у его ног. В утренних - ни в "Таймс", ни  в  "Пост",
ни в "Дейли ньюс" - ничего не было, он их просмотрел в такси по  дороге.  Но
первый выпуск "Сити лайт" появляется после 10  часов,  эта  газета  дневная.
Поэтому двадцать минут назад он дал чистильщику сапог Феликсу пять долларов,
чтобы он спустился и принес ему номер "Сити лайт".  А  прочитать  все  равно
нельзя. Нельзя даже, чтобы кто-нибудь увидел газету, пусть  и  сложенную,  у
него на столе. У кого-нибудь, но только не у него. Тем более после того  как
он отчитал молодого сеньора Аргуэльо. Вот почему газета лежит под столом, на
полу, и тлеет у его ног. Она  тлеет,  а  он  полыхает.  Сгорает  от  желания
развернуть и удостовериться... прямо сейчас... и наплевать,  пусть  видят...
Но это, конечно, бессмыслица. И вообще, какая  разница,  прочт