ловек во всей этой грязной истории.
   - Да уж, - поморщился Киллиан, - такая порядочная,  что,  того  и  гляди,
подставит вас, если уже не подставила.
   - Она хотела поступить по-честному, - сказал Шерман. - Я убежден в  этом.
А я ей в душу плюнул.
   - Не мелите чушь. Не хочу даже слышать.
   - Она позвонила мне и пригласила к себе туда  в  квартиру  не  для  того,
чтобы закладывать меня. А я пришел заряженный... чтобы заложить ее. Какой ей
был прок  от  нашей  встречи?  Никакого.  Ее  адвокаты,  вероятно,  всячески
отговаривали ее со мной встречаться.
   Киллиан кивнул:
   - Верно.
   - Но Мария не такая, у нее  просто  голова  по-другому  работает.  Всякие
предосторожности не по ней. Она не станет большой законницей только  потому,
что ее загнали в угол. Я же сказал, что мужчины - это ее среда  обитания,  и
так оно и есть, это как... у дельфина среда обитания море.
   - Может, на акуле сойдемся? - усмехнулся Киллиан.
   - Нет.
   - О'кей, будь по-вашему. Пусть она будет русалкой.
   - Называйте ее как угодно. И все же: как бы она ни вздумала поступить, но
в отношении меня, человека, который  был  ей  близок,  она  не  намеревалась
прикрываться адвокатами -  да  и  вообще,  никогда  бы  не  явилась  ко  мне
заряженной... чтобы добыть доказательства. К чему бы  дело  ни  шло,  а  она
хотела  со  мной  повидаться,  быть  со  мной  рядом,  поговорить  со  мной,
по-настоящему поговорить, по-честному, не играя в слова, ну и - лечь со мной
в постель. Можете считать, что я спятил. Но это именно то, чего она хотела.
   Киллиан только брови поднял.
   - Я также считаю, что и в Италию она уехала не для того, чтобы  улизнуть.
По-моему, она поехала именно по тем причинам, о которых она  сказала.  Чтобы
удрать от мужа... и от меня... и я не виню ее... ну, и чтоб  поразвлечься  с
привлекательным молодым человеком. Можете называть ее  из-за  этого  шлюхой,
если вам хочется, но она единственный человек во всей этой истории, кто  шел
строго по прямой.
   - Смертельный номер: перешагивание по прямой через ваш труп, - нахмурился
Киллиан. - Где-то  у  меня  был  экстренный  телефон,  куда  звонить  насчет
космических   пришельцев.   А   то   тут   уже    вырисовывается    какая-то
внегалактическая концепция морали.
   Шерман вдавил кулак в ладонь левой руки.
   - Ну как я мог это сделать! Если бы я вел себя с нею честно! Я - с  моими
претензиями на респектабельность и порядочность! И вот теперь - это.
   Он поднял номер "Сити лайт" и приготовился нырнуть  в  пучину  публичного
позора.
   - "Любовное гнездышко"... "тайная квартира  для  свиданий"...  фотография
той самой кровати, на которой "миллионерша Мария ублажала Мак-Коя"... И  все
это увидит моя жена... жена и еще добрых два  миллиона  читателей...  и  моя
дочь... Моей дочурке  почти  семь  лет.  Ее  подружки  уже  вполне  способны
предоставить ей недостающую информацию о том, что  все  это  значит...  и  с
удовольствием это сделают... Уж конечно... Подумать только! Этот  сукин  сын
Уинтер не постеснялся привести репортеров, чтобы сфотографировали кровать.
   Вступил Куигли:
   - Они люди неуправляемые, мистер Мак-Кой, эти хозяева домов с  пониженной
квартплатой. Просто маньяки. С утра и до вечера одержимы одной  мыслью:  как
бы выгнать жильцов. Ни в одном сицилийце не найдешь той ненависти, какую они
питают к своим жильцам. Жильцы, как они считают, пьют их кровь. Они прямо  с
ума сходят. Такой увидит фото Марии Раскин  в  газете,  узнает,  что  у  нее
двадцатикомнатная квартира на Пятой авеню, сразу  ноги  в  руки  и  летит  в
редакцию.
   Шерман развернул газету на странице  3,  где  была  полностью  напечатана
статья. Снимок фасада здания. Еще один снимок Марии,  юной  и  сексапильной.
Снимок Джуди, старой и  изможденной.  Еще  один  снимок  его  самого...  его
аристократический подбородок... его широкая ухмылка.
   - Это конец, - вырвалось у него негромко, но так, что  Киллиан  и  Куигли
услышали. Глубже, глубже, в самую пучину стыда... Вслух зачитал:
   - "По словам Уинтера, он располагает информацией о том, что миссис Раскин
платила  из-под  полы  семьсот   пятьдесят   долларов   в   месяц   законной
квартиросъемщице, Жермене Болл, которая платила хозяину триста тридцать один
доллар в месяц". Это правда, - сказал Шерман, -  но  откуда,  интересно,  он
узнал? Мария ему не говорила, Жермена - тоже, я  совершенно  уверен.  Как-то
раз мне Мария об этом рассказывала, но от меня не узнала ни одна живая душа.
   - Где? - встрепенулся Куигли.
   - Что где?
   - Где она вам об этом рассказывала?
   - Это было... в последний раз, когда я приходил к ней в ту  квартирку.  В
день выхода первой статьи в "Сити лайт". Когда еще тот бугай, тот чудовищный
хасид к нам вломился.
   - Ух ты, - вырвалось у Куигли. Лицо его расплылось в улыбке. -  Ты  усек,
Томми?
   - Нет, - сказал Киллиан.
   - А я - да. Может, я и ошибаюсь, но думаю, я его раскусил.
   - Кого?
   - Да этого шустрого сукина сына, - сказал Куигли.
   - Ты о чем, вообще, говоришь-то?
   - Потом объясню, - не переставая ухмыляться, бросил Куигли.  -  А  сейчас
иду прямо туда.
   Он вышел из комнаты и чуть не бегом бросился по коридору.
   - Что он затеял? - спросил Шерман.
   - Не совсем понятно, - ответил Киллиан.
   - Куда он пошел?
   - Не знаю. Я даю ему возможность  действовать  по  своему  усмотрению.  У
Куигли природный нюх.
   На  столе  Киллиана  зазвонил  телефон,  и  в  селекторе  раздался  голос
секретарши:
   - Мистер Фицгиббон по три ноль.
   - Беру, - сказал Киллиан и поднял трубку. - Алло, Берни?
   Киллиан слушал, глядя вниз, но  временами  вскидывая  глаза  на  Шермана.
Что-то записал.  Шерман  почувствовал,  что  его  сердце  начинает  учащенно
биться.
   - Из каких таких соображений? - проговорил Киллиан. Послушал немного еще.
- Бодяга это, ты же знаешь... Ага, в общем-то, я...  я...  Что?!  А  в  чьей
секции?.. Уммм-хммм... - После небольшой паузы он сказал:
   - Да, он там будет. - Киллиан проговорил это, глядя на Шермана. -  О'кей,
спасибо, Берни.
   Киллиан повесил трубку и обратился к Шерману.
   - Н-да... большое жюри вынесло решение  привлечь  вас  к  суду.  Она  вас
подставила.
   - Он так вам и сказал?
   - Нет. Он не имеет права сообщать о том,  что  происходило  на  заседании
большого жюри. Но он вложил это в подтекст.
   - Что это значит? Что теперь будет?
   - Первым делом будет то, что завтра утром  окружной  прокурор  потребует,
чтобы суд повысил сумму залога.
   - Повысил сумму залога? Как же это можно?
   - Это делается из тех соображений, что, поскольку обвинение поддержано, у
вас появляется более сильная мотивация уклониться от явки в суд.
   - Но это же абсурд!
   - Конечно, но они собираются поступить именно так,  и  вам  надлежит  при
этом присутствовать.
   До Шермана постепенно начал доходить ужасный смысл сказанного.
   - Сколько они запросят?
   - Берни не  знает,  но,  видимо,  много.  Полмиллиона.  По  меньшей  мере
четверть миллиона. Какую-нибудь совершенно дикую  сумму.  Это  все  Вейсс  -
накручивает заголовки, накручивает голоса черных избирателей.
   - Но... они и вправду могут установить такой высокий залог?
   - Зависит от судьи. Председательствовать будет Ковитский - он у них еще и
главный по надзору за большим жюри. Ковитский - крепкий орешек. С ним у  вас
хотя бы какой-то шанс есть.
   - Но если они повысят залог - сколько мне дадут  времени,  чтобы  собрать
деньги?
   - Времени? Да как соберете, так и выпустят.
   - Выпустят? - Ужасная догадка. - Что значит выпустят?
   - Выпустят из-под стражи.
   - Но зачем меня нужно брать под стражу?
   - Ну, с момента, когда установлен новый залог, вы под стражей до тех пор,
пока он не внесен, если вы не внесете его немедленно.
   - Минуточку, Томми. Уж не хотите ли вы сказать, что если мне завтра утром
повысят залог, меня возьмут под стражу сразу же, как только  утвердят  новую
сумму?
   - Ну да. Но вы не спешите с выводами.
   - То есть меня возьмут прямо там, в зале суда?
   - Да, если... да вы не...
   - Возьмут и поместят - куда?
   - Ну, в следственный изолятор в Бронксе,  по-видимому.  Но  дело  в  том,
что...
   Шерман сидел  и  тряс  головой...  Ощущение  у  него  было  такое,  будто
воспалились мозговые оболочки.
   - Это выше моих сил, Томми.
   - Зачем же сразу предполагать худшее! Мы еще многое можем сделать.
   Шерман, продолжая трясти головой:
   - Никаким способом я не могу за  нынешний  вечер  собрать  полмиллиона  и
сложить в мешок.
   - Я же ни о чем подобном не говорю.  Что  вы  в  самом-то  деле!  Там  же
все-таки будет слушание. Судья должен будет выслушать  аргументы  сторон.  У
нас есть сильные доводы.
   - Да, конечно, - отозвался Шерман. - Но вы ведь сами  говорили,  что  это
политический футбол. - Он сидел понурившись и мотал  головой.  -  Боже  мой,
Томми, это выше моих сил.

***

   Рэй Андриутти наворачивал сосиски, запивая их кофейной бурдой,  а  Джимми
Коуфи, говоря с кем-то по  телефону  об  очередной  бодяге,  в  которой  ему
предстояло разбираться, вздымал  кверху  огромный  надкушенный  бутерброд  с
ростбифом и  размахивал  им  как  дирижерской  палочкой.  Крамер  голода  не
чувствовал. Он внимательно читал статью в "Сити лайт". Статья его захватила.
Подумать только: любовное гнездышко с пониженной квартплатой - 331 доллар  в
месяц. Это разоблачение на самом деле ни в ту, ни в другую  сторону  на  ход
дела не влияло. Мария Раскин, конечно,  уже  не  выглядит  той  трогательной
милашкой, которая всех покорила на  заседании  большого  жюри,  но  полезным
свидетелем она все равно остается. И когда она исполнит свой  "шуумановский"
дуэт с Роландом Обэрном, Крамер в два счета упрячет этого Шермана Мак-Коя  в
кутузку. Любовное гнездышко, пониженная квартплата, 331 доллар  в  месяц.  А
что, если взять да позвонить мистеру Хиллигу Уинтеру? Почему  бы  и  нет?  В
любом случае его следует допросить... проверить, вдруг он сообщит какие-либо
дополнительные подробности об отношениях Марии Раскин и  Шермана  Мак-Коя  в
связи... в связи с любовным гнездышком с пониженной квартплатой 331 доллар в
месяц.

***

   Шерман вышел из гостиной в холл, прислушиваясь к звуку собственных  шагов
по торжественному зеленому мрамору. Затем он повернул и, так же вслушиваясь,
пошел в библиотеку.  Только  одна  лампа  -  около  кресла  в  библиотеке  -
оставалась еще не включенной. Теперь он включил  и  ее.  Вся  квартира,  оба
этажа, сияла огнями и пульсировала тишиной. Сердце панически колотилось. Под
стражу... Завтра они опять засадят его - туда.  Хотелось  крикнуть,  позвать
кого-то, но во всей огромной квартире не было никого, кто бы его услышал; да
и вне квартиры тоже.
   Он  подумал  о  ноже.  Рассуждая  отвлеченно,  это  инструмент   стальной
надежности - длинный кухонный нож. Но затем он  попытался  представить  себе
его в действии. Куда он его  воткнет?  Сможет  ли  выдержать?  Вдруг  только
напустит кровищи и этим все ограничится? Выброситься из окна. Сколько отсюда
лететь до мостовой? Секунды... нескончаемые секунды... лететь и думать  -  о
чем? О том, как это повлияет на Кэмпбелл, о том,  что  он  избрал  выход,  к
которому прибегают трусы? И потом - насколько это у  него  всерьез?  Или  он
нарочно предается суеверным измышлениям - мол, вообразив худшее,  он  сможет
выдержать то, что произойдет, когда его снова бросят... снова туда? Нет,  он
этого не выдержит.
   Он снял трубку и опять набрал номер в Саутгемптоне. Гудки; весь вечер там
никто не отвечает, несмотря на то, что, по словам матери, Джуди с  Кэмпбелл,
Бонитой, мисс Лайонс и таксой выехали из дома  на  Семьдесят  третьей  улице
Ист-Сайда в Сауггемптон еще до полудня. Видела ли мать статью в газете?  Да.
Видела ли ее Джуди? Да. Мать даже не смогла себя заставить что-либо  сказать
по этому поводу. Что скажешь о подобной мерзости? А Джуди каково? Она вообще
не поехала в Сауггемптон! Решила исчезнуть,  взяв  с  собой  Кэмпбелл...  на
Средний Запад... назад в Висконсин... Вспышка памяти: унылые  равнины,  лишь
изредка   оживляемые   модернистскими   грибами   алюминиевых    серебристых
водонапорных башен да  рощицами  чахлых  деревьев...  Вздох...  Что  ж,  там
Кэмпбелл будет лучше, чем в Нью-Йорке, где все напоминало бы об  опозоренном
отце, которого на самом деле  уже  нет  на  свете...  об  отце,  у  которого
отсечено  все,  чем  определяется  человеческая   личность,   кроме   имени,
превратившегося  в  кличку  карикатурного  злодея,   над   которым   газеты,
телевидение  да  и  вообще  любые  клеветники  вольны  издеваться   как   им
заблагорассудится... Он совсем сдался и тонул, тонул, тонул  в  бесчестье  и
жалости к себе... но тут, примерно на двенадцатом гудке, трубку подняли.
   - Алло?
   - Джуди?
   Пауза.
   - Я так и думала, что это ты, - произнес голос Джуди.
   - Ты, конечно, видела статью, - сказал Шерман.
   - Да.
   - Понимаешь, я...
   - Если не хочешь, чтобы я повесила трубку сразу, не начинай об этом. Даже
не пытайся.
   Он замялся.
   - Как Кэмпбелл?
   - Нормально.
   - Насколько она в курсе?
   - Она понимает, что что-то случилось. Какая-то  неприятность.  Не  думаю,
что она знает какая. По счастью, в школе уже нет  занятий,  но  и  без  того
будет довольно скверно.
   - Дай я объясню...
   - Не надо. Я не хочу слушать твоих объяснений. Прости, Шерман, но ты  уже
достаточно поиздевался над моим здравым смыслом. Хватит.
   - Хорошо, но я должен, по крайней мере, сообщить тебе,  что  на  повестке
дня. Завтра меня снова возьмут под стражу. Обратно в тюрьму.
   ТИХО:
   - Зачем?
   Зачем? Какая разница - зачем! Я взываю к тебе - поддержи меня! Но у  меня
уже нет на это права! Поэтому Шерман просто  объяснил  ей  насчет  повышения
суммы залога.
   - Понятно, - сказала она.
   Он подождал, но это было все.
   - Джуди, я просто не знаю, смогу ли я.
   - В каком смысле?
   - Это и в первый раз было ужасно, при том что  я  сидел  всего  несколько
часов во временном вольере. А теперь я  попаду  в  следственный  изолятор  в
Бронксе.
   - Но это пока не внесешь залог.
   - Да я не знаю, как и один-то день там выдержу, Джуди.  После  всей  этой
шумихи там будет полно людей... у которых на меня зуб... Я  хочу  сказать  -
даже если они не знают, кто ты такой, и то  паршиво.  Представляешь,  каково
будет... - Он не договорил. Хотелось  взмолиться:  пожалей!  Но  он  потерял
такое право.
   Боль в его голосе она уловила.
   - Не знаю, что тебе сказать, Шерман. Если бы я могла быть с тобой,  я  бы
как-то тебя поддержала. Но ты все время выбиваешь почву у меня из-под ног. У
нас ведь уже был точно такой же разговор. Что у меня для  тебя  осталось?  Я
просто... сочувствую тебе, Шерман. Не знаю, что еще сказать.
   - Джуди?
   - Да.
   - Скажи Кэмпбелл,  что  я  ее  очень  люблю.  Скажи  ей...  Скажи,  чтобы
вспоминала отца таким, каким он был до того, как все  это  произошло.  Скажи
ей: все это так действует, что прежним уже никогда не станешь.
   Ему отчаянно хотелось, чтобы Джуди спросила его, что  он  имеет  в  виду.
Выкажи она хоть малейший интерес, он излил бы ей душу.
   Но она только сказала:
   - Кэмпбелл всегда будет любить тебя, что бы ни случилось.
   - Джуди?
   - Да.
   -  Помнишь,  как  я  прощался,  уходя  на  работу,  когда   мы   жили   в
Гринич-Виллидж?
   - Как ты прощался?
   - Когда я только начал работать в "Пирс-и-Пирсе". Помнишь, я,  выходя  из
квартиры, поднимал кверху левый кулак - вроде как салют "Черного движения"?
   - А, да, помню.
   - А помнишь, что это должно было значить?
   - Кажется, да.
   - Это значило, что да, я буду работать на Уолл-стрит, но сердцем и  душой
я всегда буду чужд банковскому миру. Я его использую, но  потом  восстану  и
порву с ним. Помнишь все это?
   Джуди не ответила.
   - Я понимаю, получилось не совсем так, - продолжил  он,  -  но  я  помню,
какое это было прекрасное чувство. А ты помнишь?
   Опять молчание.
   - Ну вот я и порвал с банковским миром. Или он - со мной. Я понимаю,  это
не одно и то же, но каким-то странным образом я чувствую освобождение. -  Он
умолк, надеясь дождаться от нее какой-нибудь реакции.
   Наконец голос Джуди произнес
   - Шерман?
   - Да?
   - Это лишь воспоминания, Шерман, этого больше нет. - Ее голос дрогнул.  -
Да и воспоминания о тех временах уже растоптаны. Я знаю, ты хочешь, чтобы  я
совсем не это тебе сказала, но меня предали,  меня  унизили.  Мне  бы  очень
хотелось быть для тебя тем, чем я была в  те  давние  времена,  хотелось  бы
помочь тебе, но я просто не могу. (Слышно, что она еле сдерживает слезы.)
   - Если бы ты хоть простила меня... дала бы мне один, последний шанс...
   - Ты уже об этом меня просил, Шерман.  Ладно,  я  тебя  прощаю.  И  снова
спрашиваю: что это меняет? - Она тихо плакала.
   Ответить ему было нечего, и разговор кончился.
   После этого он сидел  в  блещущей  множеством  огней  тишине  библиотеки.
Откинулся во  вращающемся  рабочем  кресле.  Почувствовал,  как  давит  край
сиденья на нижнюю  поверхность  бедер.  Сафьян  цвета  "бычья  кровь",  1100
долларов только за обивку  спинки  и  сиденья  одного  этого  кресла.  Дверь
библиотеки была открыта. Он выглянул в холл. Там на  мраморном  полу  увидел
экстравагантно выгнутые ножки одного из кресел работы Томаса Хоупа.  И  ведь
не какая-нибудь там имитация, а оригинал, настоящее красное дерево.  Красное
дерево! Как по-детски радовалась Джуди, когда нашла эти настоящие,  красного
дерева, кресла самого Томаса Хоупа!
   Зазвонил телефон. Это она - перезвонила! Он моментально схватил трубку.
   - Алло?
   - О! Шерман! - Сердце упало. То был Киллиан. - Хорошо бы вы сейчас  снова
ко мне заехали. Хочу вам кое-что показать.
   - Вы все еще на работе?
   - Да, и Куигли тоже здесь. Нам надо кое-что показать вам.
   - А что такое?
   - Ну - не по телефону. Приезжайте, ладно?
   - Ладно... Сейчас выхожу.
   Все равно он не очень-то представлял себе, как выдержит в  этой  квартире
еще хотя бы минуту.
   В подъезде старого здания на Рид-стрит ночной сторож - то ли киприот,  то
ли армянин - слушал огромный транзисторный  приемник:  передавали  музыку  в
стиле "кантри". Шерману пришлось остановиться и вписать в журнал свое имя  и
время посещения. Сторож, отчаянно коверкая слова, подтягивал припев:

   Нос не вешаю, с улыбкой
   Вдаль гляжу, хоть столько зла там...

   А выходило у него так:

   Нас не вешай, косу лыбкий.
   Вдаль, к ежу, хоть сталь козла там...

   Шерман поднялся в  лифте,  прошел  по  обшарпанному  пустому  коридору  и
остановился перед дверью, пластмассовая табличка рядом  с  которой  гласила:
"ДЕРШКИН, БЕЛЛАВИТА, ФИШБЕЙН и ШЛОССЕЛЬ". Мелькнула  мысль  об  отце.  Дверь
была заперта. Он постучал, и через пять или десять секунд Эд Куигли  отворил
ему.
   - Оооооо!  Заходите!  -  заулыбался  Куигли.  Его  лицо  сияло.  То  есть
буквально светилось.  Внезапно  он  превратился  в  закадычнейшего  приятеля
Шермана. Еле сдерживая распиравший его радостный хохоток,  повел  Шермана  к
кабинету Киллиана.
   Киллиан встретил их стоя, улыбаясь, как  кот,  который  только  что  съел
канарейку.  На  столе  стоял  большой  магнитофон  -  явно  из  неких  более
возвышенных кругов царства электроники.
   - Привет, привет! - сказал Киллиан. - Садитесь. И  приготовьтесь.  Вы  не
поверите своим ушам. Шерман сел боком к столу.
   - А что такое?
   - Вот вы мне это сейчас и скажете, - отозвался Киллиан.
   Куигли стоял рядом с Киллианом, неотрывно глядя на  магнитофон  и  нервно
переминаясь, как школьник, вызванный на сцену за похвальной грамотой.
   - Мне не хотелось бы чересчур вас обнадеживать, -  продолжал  Киллиан,  -
потому что тут еще возникает парочка серьезнейших проблем, но послушать  вам
будет интересно.
   Он нажал что-то на магнитофоне, и послышалось басовитое  гудение  "фона".
Потом мужской голос:
   "Я знал с самого начала. Надо было сразу же