спросила Джуди, довольная тем, что  может  на  правах  своего
человека принять участие в обсуждении дел его несравненного папаши.
   - О, счет был потрясающий. Прямо фантастический!  Кхак-кхак-кхак-кхак!  -
Взрыв смеха, словно извержение Везувия, Кракатау и  Мауна-Лов.  Он  заражает
несмотря ни на что. Разве можно устоять? Джин Лопвитц  тебя  любит!  -  твой
несравненный папаша! - твое аристократическое происхождение!  -  какую  бурю
восторга ты рождаешь в моей костлявой груди!
   Шерман понимал, что все это  вздор,  но  поневоле  оттаивал,  распалялся,
пьянея, возносился на седьмое небо. Он сунул за пояс  пистолет  осуждения  и
приказал своему высокомерию  смирно  лечь  у  очага.  В  самом  деле,  какая
обаятельная женщина! Никогда бы не  поверил  после  всего,  что  проходилось
слышать про этих Бэвердейджей. Конечно, тоже "ходячая  рентгенограмма",  что
верно, то верно, но, в конце концов, можно ей это простить. Ведь  она  такая
сердечная, и говорить с ней - одно удовольствие.
   Как и большинство мужчин, Шерман ничего не смыслит  в  уловках,  которыми
пользуются, привечая гостя, светские хозяйки. На первые сорок  пять  секунд,
иногда  даже  дольше,  каждый  вновь  прибывший  становится  самым  близким,
дорогим, остроумным старым другом, с которым  связывают  самые  уморительные
воспоминания. Если гость - мужчина, ему  непременно  с  сердечностью  слегка
пожимают запястье (другие части тела не  так  доступны).  На  каждом  госте,
независимо от пола, задерживают проникновенный взгляд, выражающий восхищение
- вашим умом и талантом, вашей красотой, общими былыми переживаниями.
   Возвратился лакей с напитками для Джуди и Шермана. Шерман  сделал  глоток
джина с тоником, джин пошел круто вниз,  попал  в  самую  точку  и  поднялся
кверху сладким можжевеловым привкусом, и стало можно расслабиться, допустить
до себя счастливое жужжание улья.
   - Кхак-кхак-кхак-кхак! - закатывалась Инее Бэвердейдж.
   - Хо-хо-хо-хо! - гоготал Бобби Шэфлетт.
   - Ха-ха-ха-ха! - смеялась Джуди.
   - Хе-хе-хе-хе! - присоединился Шерман.
   Улей гудел и жужжал.
   Затем Инее Бэвердейдж подвела их к букету, сердцевину  которого  занимает
Золотой Пастушок. Кивки, приветствия, рукопожатия под благосклонным взглядом
Инее, новообретенного лучшего друга. Но не успел Шерман опомниться, как Инее
увела его жену в какой-то внутренний салон, и он  остался  один  в  обществе
жирной аппалачской  звезды  театральных  подмостков,  двух  мужчин  и  одной
"рентгенограммы". Шерман по очереди оглядел их  всех.  Двое  мужчин  и  дама
смотрели в рот белобрысому  тенору,  а  тот  рассказывал  какую-то  историю,
которая произошла с ним в самолете:
   - ...сижу и жду Барбару, она должна была лететь со мной в Нью-Йорк? - Его
манера заканчивать утвердительные предложения  с  вопросительной  интонацией
напомнила Шерману Марию... Марию и жирного хасида! Этот белобрысый ком  сала
очень похож на давешнего борова из домовой конторы - если он правда приходил
от домовладельцев, а не... Шерман похолодел и передернулся... Кольца  вокруг
него все сжимаются... - Сижу на своем месте, у меня место у окна? И вдруг по
трапу входит ну просто немыслимый, невероятный чернокожий тип. - Он  говорит
с таким нажимом, так взмахивает толстыми лапками,  что  у  Шермана  возникло
подозрение,  не  гомосексуалист  ли  этот   многопудовый   Пастушок.   -   В
горностаевой шубе?., прямо до полу?., на голове шляпа, тоже из  горностая?.,
все пальцы в кольцах, почище, чем у Барбары, и за ним свита из трех человек?
   Великан продолжает  что-то  плести,  двое  мужчин  и  женщина  слушают  с
застывшими улыбками, не отводя глаз от его жирного, круглого лица, и сам он,
рассказывая, смотрит только на них,  а  Шермана  не  удостаивает  ни  единым
взглядом. Пролетают секунды, Шерману становится беспощадно ясно, что он  для
них просто не существует. А какому-то жирному провинциальному козлу  внимают
точно завороженные. Он отпивает три больших глотка джина с тоником.
   Рассказ Шэфлетта сводится к тому, что великолепный негр, усевшийся с  ним
рядом, оказался мировым  чемпионом  по  боксу  в  "крейсерском"  весе  Сэмом
Ассинором,  по  прозвищу  Убийца  Сэм.  Шэфлетту  слова  "крейсерский"   вес
представляются очень смешными, - хо-хо-хо-хо! - и оба его  слушателя-мужчины
тоже закатываются таким визгливым  смехом,  что  Шерман  и  их  зачисляет  в
гомосеки. Убийца Сэм не знал, кто такой Шэфлетт,  а  Шэфлетт  не  знал,  кто
такой Убийца Сэм. Смех в том, что из всех пассажиров первого класса не знали
этих  двух  знаменитостей  только  сами  Шэфлетт  и  Ассинор!   Хо-хо-хо-хо!
Хи-хи-хи-хи!.. и вдруг - ага! - на память Шерману как  нельзя  более  кстати
приходит одна чрезвычайно ценная деталь: Оскар Сьюдер Оскар  -  Сьюдер!  имя
это отозвалось болью, но Шерман не отступает, - Оскар Сьюдер является членом
синдиката, который финансирует Ассинора и распоряжается его  собственностью.
Как удачно он вспомнил! Разговорная находка! С такой можно теперь и в  общий
разговор ввязаться.
   Как только стихает смех, Шерман говорит, обращаясь к Бобби Шэфлетту:
   - А вы знаете, что всеми контрактами  Ассинора  и  всем  его  имуществом,
вполне возможно, что  и  горностаевой  шубой  тоже,  владеет  один  синдикат
бизнесменов в Огайо, главным образом из Кливленда и Коламбуса?
   Золотой Пастушок посмотрел на него как на уличного попрошайку.
   - Хмм, - вот все, что он произнес в ответ. В смысле, что я,  мол,  понял,
но нисколько не интересуюсь. И снова к той троице:
   - Ну, и я попросил, чтобы он подписал мне меню,  они  там  раздают  такие
карты? И...
   Этого с Шермана Мак-Коя довольно. Он  снова  рвет  из-за  пояса  пистолет
осуждения. И поворачивается на каблуке спиной к этой публике.
   А они - ноль внимания. И пчелиный зуд не смолкает, отдается в ушах.
   Как ему быть дальше? В этом улье он  оказался  один-одинешенек,  и  негде
голову приклонить. Он только теперь осознал, что здесь все общество  разбито
на  эти  кружки-букеты  и  оказаться  вне  их  -  значит,  быть  отщепенцем,
социальным ничтожеством, неудачником.
   Шерман начинает озираться. Кто это, вон  там?  Рослый  красивый  мужчина,
самодовольное выражение лица... окружен кольцом обожания...  А!  Вспомнил...
писатель  один...  Наннели  Войд.  Романист...  Его  как-то  показывали   по
телевидению, отвечал на вопросы... находчиво, язвительно...  А  это  дурачье
вон как на него взирает... К их кружку лучше не примазываться...  Получится,
вернее всего, то же, что с Провинциальным Самородком...  А  вон  там  кто-то
вроде знакомый... Нет, просто еще одна  знаменитость...  балетный  танцор  -
Борис  Королев...  И  тоже  вокруг  восторженные   лица...   взопревшие   от
обожания...
   Идиоты! Ничтожества!  Что  за  манера  пресмыкаться  перед  танцовщиками,
романистами и толстозадыми бабами-тенорами? Ведь  они  -  просто  придворные
шуты, чья обязанность  -  развлекать...  развлекать  Властителей  Вселенной,
которые стоят у рычагов управления миром... А эти идиоты кланяются  им,  как
посланцам высших сил на земле... А  его,  Шермана,  знать  не  желают...  Им
неинтересно, кто он, да и сказать - не поймут, где им...
   Он перешел к  другой  группке...  Тут,  по  крайней  мере,  обошлось  без
знаменитостей, нет никакого ухмыляющегося  шута  в  середке...  Рассказывает
рыжий толстяк, с сильным английским акцентом:
   - Он лежит на улице, представляете,  с  переломанной  ногой...  -  Щуплый
парнишка с детским лицом, Генри Лэмб.
   Да  ведь  он  пересказывает  ту  газетную  статью!   Хотя   минутку.   "С
переломанной ногой"?.. - Лежит и повторяет: "Надо же, какая досада! Надо же,
какая досада!" - Нет, это он про какого-то англичанина, ко мне не  имеет  ни
малейшего  отношения...  Остальные  смеются...  Среди  них  -  женщина   лет
пятидесяти, лицо густо покрыто слоем розовой  пудры...  Смехотворный  вид...
Стоп! Он же ее знает. Дочь известного скульптора, театральная художница. Как
ее?.. Ах да, Барбара Корналья... Двинулся дальше... Один в толпе... Несмотря
на все, несмотря на то, что полиция сжимает кольцо, он с болью ощущает  свой
провал... Как бы сделать вид, будто он нарочно держится особняком, будто  он
пробирается по улью  один-одинешенек  просто  потому,  что  так  ему  больше
нравится? А улей все жужжит и жужжит.
   Рядом с дверью, за  которой  скрылись  Джуди  и  Инее  Бэвердейдж,  стоит
старинная консоль и на ней два маленьких китайских пюпитра, на  обоих  -  по
красному бархатному кругу, и в прорезях бархата - именные карточки. Карточки
указывают, кто где должен сидеть  за  обедом.  Шерману  Мак-Кою,  йейльскому
выпускнику и Львиному отпрыску, это тоже кажется пошлостью. И однако  же  он
стал  перед  консолью  и  разглядывает  карточки.  По  крайней  мере,  можно
притвориться, будто занят, будто стоишь в стороне от всех, потому что хочешь
знать, как расписаны места за столом.
   Столов, выходит, будет два.  А  вот  и  карточка  с  его  фамилией:  "м-р
Мак-Кой". И сидеть ему предстоит - ну-ка, посмотрим -  между  некоей  миссис
Ротроут, неизвестно кто такая, и миссис... Раскин! У Шермана екнуло  сердце.
Неужели... Мария? Не может быть!
   Почему же не может? Очень даже может. Как раз на таких  обедах  и  должны
бывать Мария и ее богатый малопочтенный супруг. Шерман одним  глотком  допил
джин с тоником и шагнул в соседнюю комнату. Мария! Необходимо  поговорить  с
ней. И необходимо удержать Джуди  от  нее  подальше!  Еще  только  этого  не
хватало вдобавок ко всему остальному.
   Он очутился в гостиной Бэвердейджей,  вернее,  в  салоне,  поскольку  это
помещение  предназначалось  специально  для  роскошных  приемов.   Огромная,
просторная комната, но вся набитая мягкими предметами,  диванами,  валиками,
подушками, пуфами, вздутыми креслами с кистями, с каймой, с бахромой... даже
стены покрыты какой-то стеганой обивкой  в  красно-сиренево-розовую  полосу.
Выходящие на Пятую авеню окна завешаны пышноскладчатыми шторами  из  той  же
ткани, они раздвинуты, и виднеется розовая подкладка и полосатая оторочка. И
во всем убранстве - ни намека на двадцатый век, даже свет и то лучится  лишь
из нескольких настольных ламп под розовыми  абажурами,  так  что  весь  этот
мягкий цветной мирок тонет в переливчатой полутьме.
   Но пчелиный рой жужжит и здесь, в эйфории восторга среди пышных, розовых,
медвяных полутеней. "Кхак-кхак-кхак-кхак!" - доносится  откуда-то  лошадиный
смех Инее  Бэвердейдж.  И  повсюду  -  букеты  лиц...  сверкающих  улыбок...
белокипенных зубов... Перед Шерманом возник лакей и осведомился,  не  желает
ли он чего-нибудь выпить. Шерман заказал еще один джин с тоником. И  остался
стоять на месте, обводя взглядом полутемные розовые глубины.
   Мария.
   Стоит  возле  углового  окна.  В  красном  платье...  с  голыми  плечами.
Встретилась с ним взглядом и улыбнулась. Всего только улыбнулась,  и  ничего
больше. Он тоже ответил еле заметной улыбкой. Где же Джуди?
   Кружок Марии составляют незнакомая  ему  женщина,  незнакомый  мужчина  и
лысый  мужчина,  которого  он  откуда-то  знает...   Опять,   должно   быть,
знаменитость, на каких  специализируется  этот  зверинец...  Вроде  бы  тоже
писатель, англичанин... Имени Шерман не помнит. У него не  просто  лысая,  а
абсолютно голая вытянутая  маленькая  головка,  без  единого  волоска;  одна
кость; череп.
   Шерман обшаривает  взглядом  комнату  в  поисках  Джуди.  Вообще-то,  что
особенного, если Джуди встретит тут женщину, которую  зовут  Мария?  Имя  не
такое уж редкое. Но будет ли Мария вести себя тактично? Тонкостью ума она не
блещет, и есть у нее в характере  эдакая  скандальность...  А  ее  место  за
обедом - рядом с ним!
   У него опять екнуло сердце. Черт возьми! Что, если Инее Бэвердейдж  знает
про него и  Марию  и  нарочно  посадила  их  вместе?  Минутку.  Нельзя  быть
параноиком. Она бы никогда не пошла на риск безобразной сцены. И все-таки...
   Джуди.
   Вон она, стоит у камина и громко, нарочито смеется новым светским  смехом
в подражание Инее  Бэвердейдж,  так  старается,  даже  волосы  подпрыгивают.
Получается  пока  не  кхак-кхак-кхак-кхак,  как  у  Инее,  но  все-таки  уже
по-новому: кхо-кхо-кхо-кхо! Джуди смеется рассказу пузатого старика с седыми
вздыбленными волосами над плешивым лбом и с полным отсутствием  шеи.  Третий
участник их  кружка,  элегантная  стройная  сорокалетняя  женщина,  явно  не
находит рассказ толстяка таким уж безумно забавным. Она стоит недвижная, как
мраморный ангел. Шерман пробрался через весь улей, задевая колени сидящих на
круглой восточной оттоманке, расталкивая флотилию пышных юбок, и приблизился
к камину...
   Лицо Джуди  -  маска  веселья.  Она  так  очарована  разглагольствованием
пузатого старика, что поначалу даже  не  заметила  Шермана.  Потом  увидела.
Взглянула встревоженно. Ну конечно!  Подойти  на  званом  вечере  супругу  к
супруге - значит расписаться в собственном поражении. Ну и ладно! Лишь бы не
допустить ее до Марии! Это - главное. Джуди больше не смотрит на  него.  Она
опять упоенно воззрилась на старика, вся сияя от интереса.
   - ...на той неделе, - рассказывает старик, - вернулась моя жена из Италии
и объявляет, что у нас теперь вилла на Комо.  Комо,  видите  ли.  Это  озеро
такое. Ну ладно, Комо так Комо. Лучше чем Хаммамет. В позапрошлом  году  был
Хаммамет. - Голос у него грубый, чуть причесанный голос  нью-йоркских  улиц.
Он держит в руке стакан с содовой и, рассказывая, переводит взгляд  с  Джуди
на мраморного ангела. Джуди в  ответ  одобрительно,  безудержно  смеется,  а
мраморный ангел только слегка кривит губку, когда он ей заглядывает прямо  в
глаза. - По крайней мере, я знаю, где это Комо. Про Хаммамет я в моей  жизни
не слыхал. Моя жена помешалась на Италии. Итальянская живопись,  итальянские
туалеты, а теперь еще, пожалуйста, Комо.
   Джуди снова разразилась автоматной  очередью  смеха  кхо-кхо-кхо-кхо-кхо,
словно ей действительно немыслимо смешно, как старик высмеивает  жену  с  ее
итальянскими пристрастиями. Так ведь это же Мария, вдруг осенило Шермана. Он
рассказывает про Марию. Это ее муж, Артур Раскин.  Он  уже  и  по  имени  ее
называл? Или только "моя жена"?
   Вторая женщина, мраморный ангел, стоит молча. И вдруг старик  протягивает
лапу  и  зажимает  двумя  пальцами  серьгу  у  нее  в  левом  ухе.  Женщина,
ошеломленная, замирает. Она бы отдернула  голову,  но  этот  ужасный  старый
медведь двумя пальцами крепко держит ее за ухо.
   - Классная вещь, - говорит Артур Раскин, поворачивая  серьгу.  -  Надина.
Да?
   Надина Дулоччи - модная художница-ювелир.
   - Кажется, да, - отвечает женщина испуганным европейским голоском. Подняв
к ушам руки, она торопливо отстегивает обе серьги и  передает  ему,  как  бы
говоря: "Нате, берите. Только, будьте добры, не отрывайте мне уши".
   Раскин как ни  в  чем  не  бывало  берет  серьги  в  волосатую  горсть  и
продолжает рассматривать.
   - Так и есть. Надина Д. Классная вещица. Где брали?
   - Это подарок, - холодно, как мрамор. И торопливо  спрятала  возвращенные
серьги в сумочку.
   - Классная вещь. Шик. Моя жена...
   Что, если он сейчас скажет: "Мария"? Шерман перебивает:
   - Джуди. - И остальным:
   - Прошу прошения. - К Джуди:
   - Я хотел...
   На лице Джуди тревожное выражение сменяется восторженным. Ни одна жена за
всю историю человечества так не радовалась встрече с  мужем,  как  она  рада
появлению Шермана в ее "разговорном кружке".
   - Шерман! Познакомься, это мадам Прюдом.
   Шерман  выпятил  йейльский  подбородок  и  постарался  для   шокированной
француженки придать себе побольше солидного староамериканского обаяния:
   - Очень приятно.
   - ...и Артур Раскин.
   Шерман твердо пожал волосатую лапу.
   Артуру Раскину 71 год, и он не выглядит моложе. Из его больших,  мясистых
ушей проволокой  торчат  седые  волосы.  Под  нижней  челюстью  -  несколько
отвислых подбородков. Но держится прямо, слегка откинувшись  назад,  выпятив
грудь и объемистое брюхо.
   Мощная его туша втиснута в корректный синий  костюм  и  белую  рубашку  с
синим галстуком.
   - Прошу меня простить, - говорит Шерман. И, с милой улыбкой, жене:
   - Можно тебя на минуточку? - Раскину и француженке он при  этом  виновато
улыбается и отходит с Джуди на  несколько  шагов  в  сторону.  Мадам  Прюдом
тоскливо смотрит ему вслед: она-то надеялась с  его  помощью  избавиться  от
Раскина.
   Джуди, с несгораемой улыбкой на губах:
   - В чем дело?
   Шерман, надвигаясь на нее йейльским подбородком, любезно:
   - Я хочу тебя познакомить с... с бароном Хохсвальдом.
   - С кем?
   - С бароном Хохсвальдом. Ну, знаешь, с этим немцем...
   Джуди, по-прежнему держа улыбку:
   - Но почему вдруг?
   - Мы поднимались с ним вместе в лифте.
   Для Джуди это явно звучит полной бессмыслицей.
   Торопливо:
   - Ну и где же он?
   Торопливо, потому что оказаться  вместе  с  мужем  в  одной  "разговорной
группе" - уже плохо. А  отпочковаться  и  образовать  новую,  только  с  ним
вдвоем, - это...
   Шерман озирается:
   - Только что был здесь.
   Джуди, уже без улыбки:
   - Шерман, бога ради, в чем дало? Что  ты  говоришь?  При  чем  тут  барон
Хохсвальд?
   В эту минуту появился лакей  с  джином  с  тоником  для  Шермана.  Сделав
большой глоток, Шерман еще раз оглядывается вокруг. У него кружится  голова.
Со всех сторон в медвяном мареве настольных светильников  множатся  "ходячие
рентгенограммы" в пышных юбках...
   - А вы, парочка, что  такое  тут  затеяли?  Кхак-кхак-кхак-кхак.  -  Инее
Бэвердейдж взяла их под руки. В первое мгновение, пока Джуди не восстановила
у себя на лице несгораемую улыбку, вид у нее был  совсем  сокрушенный.  Мало
того что она оказалась вдвоем с собственным мужем, но еще  самая  знаменитая
хозяйка фешенебельного нью-йоркского  дома,  первая  в  мире  укротительница
светских львов в текущем сезоне, это заметила  и  сочла  нужным  оказать  им
неотложную помощь, чтобы хоть как-то спасти от позора.
   - Шерман вздумал...
   -  А  я  вас  ищу!  Хочу  познакомить  о  Рональдом  Вайном.  Он   сейчас
переоформляет в Вашингтоне особняк вице-президента.
   Инее Бэвердейдж потащила их через рой оскаленных лиц и пышных  подолов  и
ввела в кружок, в центре  которого  -  высокий,  худощавый,  еще  не  старый
мужчина красивой наружности - тот самый Рональд Вайн. Мистер  Вайн  как  раз
говорил:
   - ...всюду жабо, жабо, жабо.  По-видимому,  жена  вице-президента  только
теперь открыла для себя эту деталь одежды, - и страдальчески закатил глаза.
   Остальные, две дамы и плешивый господин, смеются как  безумные.  А  Джуди
едва осилила слабую улыбку... Страдает от унижения... Хозяйке дома  пришлось
спасать ее от светского фиаско.
   Какая грустная ирония! Шерман ненавидел себя.  Ненавидел  за  все  те  ее
унижения, о которых она еще ничего не знает.
   В столовой у Бэвердейджей стены  были  покрыты  темно-медвяным  лаком  ни
много ни мало в четырнадцать слоев и в результате  стеклянисто  отсвечивали,
будто воды тихого озера, в которых отражаются прибрежные костры. Этот эффект
ночных отражений создан гением Рональда Вайнау, он вообще умеет, как  никто,
добиваться игры света в замкнутом пространстве, не прибегая к помощи зеркал.
Повальное увлечение зеркалами, распространившееся в 70-е  годы,  с  течением
времени стало восприниматься как  прискорбный  недостаток  вкуса,  и  начало
80-х, в квадрате между Парк авеню и Пятой и от Шестьдесят  второй  улицы  до
Девяносто шестой, огласилось душераздирающим стекольном скрежетом:  из  стен
фешенебельных  квартир   целыми   акрами   выламывались   безумно   дорогие,
великолепные зеркала. Нет, в столовой у Бэвердейджей глаз  плавал  в  океане
отсветов, мерцаний, отражений,  искр,  огней,  льдистых  блесток  и  жаркого
свечения, и для этого были употреблены призмы более  тонкие:  лаки,  глазурь
керамических бордюров под потолочными карнизами, старинная английская мебель
с золотом, серебряные канделябр