унижали,  но  им
неподвластна была его  внутренняя  сокровенная  сущность,  личность  Шермана
Мак-Коя, таящаяся в плавильном тигле его сознания.
   Они окружили его, чтобы убить. И убили.
   Когда  именно  он  умер  -  то  ли  в  очереди  у   дверей   Центрального
распределителя, то ли в вольере, - он вспомнить не мог. Но когда он вышел на
волю и Киллиан устроил свою импровизированную пресс-конференцию на  крыльце,
он уже умер и родился заново. Для  нового  его  воплощения  пресса  не  была
врагом и не была чем-то внешним.  Пресса  стала  теперь  формой  бытия,  как
болезнь, как какая-нибудь красная волчанка или бугорчатка Вегенера. Вся  его
нервная система подключилась к  беспредельной  непредсказуемой  сети  теле-и
радиовещания  и  газет,  тело  дыбилось,  горело  и  трепетало  под  ударами
информационных токов и алчного любопытства посвященных, а посвященными  были
все  -  от  ближайшего  соседа  до  равнодушнейшего  и   отдаленнейшего   из
чужестранцев, которого  лишь  на  миг  позабавил  его  позор.  Тысячи,  нет,
миллионы их ворвались в полость,  которую  он  считал  когда-то  своим  "я",
личностью Шермана Мак-Коя. Он так же не мог теперь помешать им вторгнуться в
его нутро, как не мог не впустить воздух в легкие. (Или, точнее  говоря,  он
мог не впустить их точно также, как мог бы навсегда лишить  легкие  воздуха.
Такой выход не раз за тот длинный день приходил ему  в  голову,  но  с  этим
кошмаром он боролся, боролся, боролся - он, один раз уже умерший!)
   Началось это спустя всего какие-то минуты после того, как они с Киллианом
ухитрились наконец выбраться из толпы демонстрантов, репортеров,  фотографов
и съемочных групп и сесть  в  предварительно  нанятую  Киллианом  машину.  В
машине работал приемник, водитель  слушал  развлекательную  станцию,  однако
почти тотчас пошла врезка новостей, которые  передавали  каждые  полчаса,  и
сразу Шерман услышал свое имя - имя и все тот же джентльменский набор  слов,
которые ему предстояло снова и снова слышать  и  видеть  весь  остаток  дня:
Уолл-стрит, высшее  общество,  сбил  и  сбежал,  примерный  ученик,  Бронкс,
неизвестная женщина в машине... Ему бросился в глаза  взгляд  водителя.  Тот
через зеркальце заднего обзора  пытливо  всматривался  в  открытую  полость,
которую звали Шерман Мак-Кой. К тому времени когда они добрались до кабинета
Киллиана, дневной выпуск "Сити лайт" уже лежал на столе, и с  первой  полосы
на него смотрело его собственное перекошенное лицо,  так  что  теперь  любой
обитатель Нью-Йорка мог свободно шагнуть, войти  в  него  через  эти  полные
страха глаза.
   Ближе к вечеру, по дороге домой на Парк авеню ему, чтобы попасть  в  свой
собственный   подъезд,   пришлось   пройти   сквозь   строй   репортеров   и
телевизионщиков. С веселой и презрительной наглостью они  запросто  называли
его "Шерман", а привратник Эдди пялился на него, чуть не всю голову всовывая
в разверстую полость. Хуже того, в лифте пришлось ехать вместе  с  супругами
Моррисси, которые жили в роскошной надстройке-пентхаусе над верхним  этажом.
Они не произнесли ни слова. Лишь водили носами в полости, нюхая и нюхая  его
стыд, пока их лица не окаменели от вони. Его телефонного номера  не  было  в
городских справочниках, и он надеялся укрыться дома, но репортеры с этим уже
разобрались, и Боните, добрейшей Боните, которая лишь  мельком  заглянула  в
полость, приходилось неустанно отражать телефонные наскоки. Звонили из  всех
возможных и невозможных средств массовой информации. Несколько  раз  звонили
Джуди. А ему? Да  кто  же  будет  настолько  лишен  самоуважения,  настолько
непробиваем, чтобы по-приятельски звонить этому гомонящему проходному двору,
этому вместилищу стыда и страха, каковым  стал  Шерман  Мак-Кой?  Разве  что
мать, да отец, да Роли Торп. Что ж, хотя бы Роли оказался на  это  способен.
Джуди - потрясенная, отдалившаяся,  слоняется  по  квартире.  Кэмпбелл  -  в
ошеломлении, хоть и не в слезах, - пока еще нет. Он думал, что  не  в  силах
будет глядеть на телеэкран, но все-таки  включил  телевизор.  По  каждой  из
программ - потоки грязи и поношений.  Выдающийся  уолл-стритский  банковский
делец, один  из  главных  заправил  компании  "Пирс-и-Пирс",  светский  лев,
обучавшийся в привилегированной школе и Йейльском  университете,  балованный
сынок    бывшего    управляющего    уолл-стритской     адвокатской     фирмы
"Даннинг-Спонджет и Лич", едучи в своем спортивном "мерседесе" ценой в 60000
долларов (добавили 10000) с клевой брюнеткой, вовсе не  женой  -  последняя,
кстати, по сравнению с ней смотрится весьма  бледно,  -  сбивает  примерного
сына  малообеспеченной,  но  заслуженной  женщины,   прилежного   школьника,
отличника, выросшего в муниципальной новостройке,  а  сбив,  не  то  что  не
останавливается помочь, наоборот, без малейшего зазрения совести  уезжает  в
своем чудо-автомобиле, безжалостно оставив жертву  умирать  на  мостовой.  И
самое странное в этом - просто самому не верилось, - самое странное было то,
что от всех этих передержек и прямого вранья  возмущения  он  не  испытывал,
испытывал только стыд.
   К ночи все это повторилось уже столько раз, столько раз было пропущено по
обширной сети, к которой он подключился, что ложь обрела весомость правды  -
ведь миллионы людей своими  глазами  увидели  этого  Мак-Коя,  этот  Мак-Кой
предстал перед ними на экране,  и  теперь  все  знали,  какой  бесчеловечный
поступок он совершил. И вот они уже здесь, они взбешены, изрыгают проклятия,
а может быть, замышляют и что-нибудь похуже, они заполонили проходной  двор,
который  когда-то  считался  неприкосновенной  личностью  Шермана   Мак-Коя.
Каждый, абсолютно любой, кто на него ни глянет, - за исключением  разве  что
Марии, если она когда-нибудь еще согласится  на  него  взглянуть,  -  каждый
узнает в нем тот персонаж с фотографии на первой  странице  двух  миллионов,
нет, трех, четырех миллионов газет и с экранов бог знает скольких  миллионов
телевизоров. Ток ненависти, бегущий по необозримой  информационной  сети,  к
которой подключена его нервная система, гудит, звенит и жжет его,  заставляя
изо всех сил вырабатывать  адреналин.  Сердце  все  время  бьется  учащенно,
однако из состояния паники он уже вышел. Возобладало  тоскливое  оцепенение.
На чем-нибудь сосредоточиться...  нет,  долго  не  получалось  даже  ощущать
тоску. Он представлял себе то,  как  все  это,  должно  быть,  отразится  на
Кэмпбелл и на Джуди,  и  все-таки  не  чувствовал  уже  той  острой  боли  и
угрызений, которые мучили его до того как... до того как он  умер.  Это  его
встревожило. Он смотрел на дочь, пытаясь  ощутить  муку,  но  то  было  лишь
упражнением ума. Одна тоска и тяжесть, тяжесть, тяжесть.  Единственное,  что
он действительно чувствовал, - это страх. Страх отправиться обратно туда.
   Ночью, уже совершенно обессиленный, он  лег  в  кровать,  думая,  что  не
заснет. Однако заснул почти сразу и увидел сон. Сумерки. Он едет в  автобусе
по Первой авеню. Само по себе странно, потому что в автобусах  по  Нью-Йорку
он лет десять как не ездил. Не успел оглянуться, автобус  подъезжает  к  Сто
десятой улице, и уже стемнело. Свою остановку он пропустил, да и  вообще  не
помнил, где ему надо было сойти. Кварталы вокруг негритянские. На самом деле
это должны  были  быть  латиноамериканские  кварталы,  а  именно  "испанский
Гарлем", но во  сне  это  был  негритянский  район.  Он  сошел  с  автобуса,
опасаясь, что если не выйдет, то будет еще хуже. В дверях, на крылечках,  на
тротуарах во мраке виднелись чьи-то силуэты, однако  его  еще  не  заметили.
Прячась в тень, он торопливо шагал  по  направлению  на  запад.  По  здравом
размышлении следовало бы идти обратно к центру по Первой авеню, но почему-то
казалось ужасно важным двигаться на запад. Тут он заметил, что его окружают.
Молчаливые силуэты, которые даже не пытались слишком уж  приблизиться...  Не
торопились. Им было не к спеху. Он устремился  в  темноту,  выискивая  самые
укромные закоулки, и постепенно  силуэты  вокруг  сомкнулись  -  постепенно,
потому что им ведь не к спеху. Проснулся, охваченный жуткой паникой, весь  в
поту, с колотящимся, чуть не выпрыгивающим сердцем. Спал меньше двух часов.
   Ранним утром, когда встало солнце, он  почувствовал  облегчение.  Звон  и
жжение прекратились, и он начал подумывать, не  освободился  ли  он  уже  от
этого наваждения? Какое там - ничего  он  не  понял.  Просто  огромная  сеть
отключилась на ночь. Миллионы ненавидящих глаз закрыты. Так или иначе, но он
решил: буду сильным. А какой еще у него выбор?  Никакого,  разве  что  снова
умереть - быстрой или медленной смертью, но уже окончательно. Как раз  такой
ход мыслей привел его к решению не  сидеть  в  собственной  квартире  как  в
тюрьме. Надо стараться жить как можно лучше и смотреть на толпу сверху вниз.
Он начнет с того, что пойдет, как всегда, провожать  Кэмпбелл  на  остановку
школьного автобуса.
   В 7.00 снизу с  извинениями  позвонил  швейцар  Тони  и  сообщил,  что  у
подъезда, на тротуаре и в  машинах  стали  лагерем  репортеры  и  фотографы.
Бонита  это  сообщение  передала  Шерману,  и  он,  сжав  зубы  и   вздернув
подбородок, решил реагировать на них точно так  же,  как  реагировал  бы  на
плохую   погоду.   Когда   они   вдвоем   -    Шерман    в    самом    своем
бескомпромиссно-элегантном английском  костюме  и  Кэмпбелл  в  форме  школы
"Тальяферро" - вышли  из  лифта  и  проходили  в  дверь,  Тони  с  искренним
сочувствием произнес:
   - Удачи вам. Мерзкая там собралась публика.
   Первым им попался какой-то юнец, почти мальчишка, он подошел и вроде  как
даже вежливо проговорил:
   - Мистер Мак-Кой, я бы хотел спросить вас...
   Шерман взял Кэмпбелл за руку и, задрав свой йейльский подбородок, сказал:
   - У меня для вас нет сообщений. Прошу извинить.
   Внезапно пятеро, шестеро, семеро разом окружили его и Кэмпбелл, и  больше
никаких "мистеров мак-коев" уже не звучало.
   - Шерман! Одну минутку! Кто была та женщина?
   - Шерман! Ну погодите же! Один снимочек!
   - Эй, Шерман! Ваш адвокат говорит...
   - Погоди-ка! Эй! Как тебя звать, милашка?
   Кто-то из них назвал Кэмпбелл  милашкой?  Возмущенный,  Шерман  в  ярости
повернулся на голос. Это был тот самый - со  спутанными  сальными  волосами,
облепившими череп, и теперь уже два кусочка туалетной  бумаги  прилеплены  к
щеке.
   Шерман повернулся опять к Кэмпбелл.  На  лице  у  нее  смущенная  улыбка.
Фотоаппараты!  Конечно,  ведь  фотосъемка  для  нее   всегда   была   чем-то
праздничным.
   - Как ее звать?
   - Эй, милашка, как тебя звать?
   Тот, немытый, с налепленной на лицо туалетной бумагой,  уже  склонился  к
его девочке и заговорил с нею елейным голоском доброго дядюшки.
   - Оставьте ее в покое! - рявкнул Шерман. И заметил, что от  резкости  его
тона лицо у Кэмпбелл стало испуганным.
   Внезапно прямо у  него  перед  носом  оказался  микрофон,  перекрыв  поле
зрения. Микрофон держала высокая жилистая девица с квадратными челюстями.
   - Генри Лэмб лежит в больнице при  смерти,  а  вы  разгуливаете  по  Парк
авеню. Как вы относитесь к тому, что Генри...
   Шерман махнул рукой, чтобы отбросить микрофон от  лица.  Женщина  подняла
крик:
   - Орясина! Выродок! - и, обращаясь к коллегам:
   - Вы видели? Он меня ударил! Этот сукин сын ударил меня!  Вы  видели!  Вы
это видели! Да я упеку тебя, посажу за хулиганство, сукин ты сын!
   Свора окружила Шермана и его дочурку. Он обнял девочку,  прижал  к  себе,
стараясь ускорить ее шаги и поскорее дойти до угла.
   - Да ладно, Шерман! Всего парочка вопросов, и мы вас отпустим!
   Сзади все еще вопила и взвизгивала та девица:
   - Эй, ты тот момент заснял? Дашь мне посмотреть, понял? Это  вещественное
доказательство! Покажешь мне снимок! - Потом вслед Шерману:
   - Ты что, вообще не хочешь знать, кого ты ударил, мудень ты расистский?
   "Мудень расистский". При том что девица была белой.
   На лице Кэмпбелл застыло выражение ужаса и недоумения.
   Светофор зажегся зеленым, и вся свора, тесня Шермана с дочкой и беснуясь,
устремилась с ними вместе на другую сторону Парк авеню. Шерман  и  Кэмпбелл,
держась за руки, прокладывали  себе  путь  прямо  вперед,  а  окружающие  их
репортеры и фотографы мельтешили вокруг, то пятясь, то  по-крабьи  перебегая
бочком.
   - Шерман!
   - Шерман!
   - А ну, милашка, глянь на меня!
   Родители, гувернантки и дети, ожидавшие автобуса из  школы  "Тальяферро",
отпрянули. Они не хотели  иметь  ничего  общего  с  этим  мерзким  крикливым
выбросом стыда, вины, унижения и издевательства. С другой стороны, не хотели
они и того, чтобы их дети упустили автобус,  который  был  уже  на  подходе.
Поэтому они, поеживаясь, лишь отступили на несколько  шагов  в  сторону,  на
газон, словно  подхваченные  порывом  ветра.  Сперва  Шерман  надеялся,  что
кто-нибудь подойдет помочь - пусть  не  ради  него,  ради  Кэмпбелл,  но  он
ошибался. Одни глазели с таким видом, будто вообще не знают, кто  он  такой.
Другие отводили глаза. Шерман обежал взглядом лица.  Вот  прелестная  миссис
Люгер. Обе руки  опустила  на  плечи  своей  маленькой  девочки,  а  та  как
зачарованная глядит во все глаза. Миссис Люгер одарила его  таким  взглядом,
словно он какой-нибудь нищий из ночлежки, что на Шестьдесят седьмой улице.
   Кэмпбелл, в своем темно-красном  жакетике,  взобралась  по  ступенькам  в
автобус и  на  прощанье  оглянулась  через  плечо.  По  ее  щекам  беззвучно
струились слезы.
   Боль поразила Шермана прямо в солнечное сплетение. Нет, вновь он не умер.
Он еще не умер во второй  раз  -  еще  нет.  А  прямо  за  спиной,  всего  в
нескольких дюймах - рожа фотографа с туалетной  бумагой  на  щеке  и  жутким
своим аппаратом, ввинченным в собственный глаз.
   Схватить за шкирку! Вбить аппарат  ему  в  башку!  Посмел  моей  дочурке,
родной моей, сказать "эй, милашка!"...
   Только вот проку-то... Ведь они теперь уже не внешние враги, не  так  ли?
Теперь они - паразиты, засевшие в нем самом. Снова начался звон и жжение и -
на весь день.

***

   Фэллоу продефилировал через большой  редакционный  зал,  дав  всем  вволю
налюбоваться  его  внушительной  фигурой.  Живот  втянул,  спина  прямая.  С
завтрашнего дня он начнет серьезно заниматься атлетизмом.  Почему,  в  самом
деле, ему не выглядеть героем? По пути в центр он завернул на Мэдисон  авеню
к Херцфельду, где торгуют европейской и  английской  одеждой,  и  купил  там
синий в горошек шелковый галстук. Крошечные  горошинки  были  вышиты  белым.
Галстук он  надел  прямо  в  магазине,  продемонстрировав  продавцу  съемный
воротничок. Рубашка на нем была его самая лучшая - фирмы "Бауринг, Эрандел и
К°", купленная на Сэвил-роу в Лондоне. Что называется, честная рубашка, и  к
ней нужен был столь же честный галстук. Эх, если бы он  мог  позволить  себе
новый блейзер - с роскошными лацканами до пупа и чтобы они  не  лоснились...
Ну да ничего - скоро все будет!
   Подойдя к столу, где были сложены свежие  номера  газет  для  внутреннего
пользования, он взял утренний номер "Сити лайт". "РАЗЫСКИВАЕТСЯ ТАИНСТВЕННАЯ
БРЮНЕТКА". Опять статья Питера Фэллоу главная - на первой полосе. Вокруг нее
шрифт как в тумане, перемежающийся всяким зрительным мусором,  -  он  поднес
газету к глазам  слишком  близко.  Однако  он  продолжал  неотрывно  на  нее
смотреть: пусть все заметят и оценят присутствие самого... Питера  Фэллоу...
Вот,  полюбуйтесь,  вы,  быдло  несчастное,  сгорбились   над   клавиатурами
компьютеров, нытики и трепачи, для которых нет темы интересней,  чем  чьи-то
сто "штук". Внезапно, почувствовав себя великим и щедрым, он подумал,  какой
славный получился бы жест превосходства,  если  сейчас  подойти  к  бедолаге
Голдману и вернуть ему его сто  долларов.  Впрочем,  эту  мысль  он  тут  же
отодвинул на задворки сознания.
   Зашел в свою кабинку  и  обнаружил  на  столе  шесть  или  семь  записок.
Просмотрел,  ожидая  найти  среди  них  уже  чуть  ли  не   приглашение   от
кинопродюсера.
   Показался сэр Джеральд Стейнер, который раньше был просто Грязный Мыш; он
шел по проходу без пиджака, в полосатой рубашке и  ярко-красных  бархатистых
подтяжках,   лицо    его    расплывалось    в    улыбке    -    радушнейшей,
доброжелательнейшей, не то что каких-нибудь  пару  недель  назад,  когда  он
исподлобья сверкал злым глазом. Фляжка с водкой все  еще  лежала  в  кармане
плаща, который по-прежнему висел  на  вешалке  в  углу.  А  если  вынуть  да
хлебнуть глоточек огненного пойла, к тому же прямо на глазах у Мыша, что  из
этого выйдет? А ничего, кроме понимающей  и  даже  вроде  как  заговорщицкой
улыбки Мыша, если Фэллоу действительно знает своего шефа.
   - Питер! - приветливо заговорил  Стейнер.  Питер;  уже  не  называет  его
Фэллоу, как учитель в школе. - Хотите кое-что покажу - на  весь  день  заряд
получите!
   Стейнер пришлепнул к столу Питера Фэллоу фотографию. На  ней  был  Шерман
Мак-Кой, который со зверской гримасой бьет по лицу высокую женщину, держащую
в руке некий жезл, при ближайшем рассмотрении оказавшийся микрофоном. Другой
рукой Шерман Мак-Кой держит за руку  маленькую  девочку  в  школьной  форме.
Девочка завороженно и ошарашенно смотрит в объектив. На заднем  плане  навес
над подъездом и в дверях швейцар.
   - Отвратная, между прочим, баба, - ухмыльнулся Стейнер. - Она на какой-то
там радиостанции работает, звонит теперь по пять раз  в  час,  говорит,  что
посадит Мак-Коя за хулиганство. Требует фотографию. Что ж, она  ее  получит.
Фотография будет на первой полосе в следующем номере.
   Фэллоу поднял фото, поглядел.
   - Хммммм. Прелестная какая девчушка. Должно  быть,  не  так-то  ей  легко
живется, если отец то негритянского мальчика собьет, то женщину  ударит,  то
еще какого-нибудь представителя меньшинств. Вы заметили,  что  янки  относят
женщин к меньшинствам?
   - Бедный наш язык, - отозвался Стейнер.
   - Чудный снимок, - сказал Фэллоу совершенно искренне. - Кто снимал?
   - Сильверстейн. Зверь мужик. В самом деле здорово работает.
   - Персональная опека поручена Сильверстейну? - спросил Фэллоу.
   - Конечно, - подтвердил Стейнер. - Он такие штуки обожает. Знаете,  Питер
- Питер, - я с большим уважением, может  быть,  с  уважением  навыворот,  но
истинным, отношусь к ребятам вроде Сильверстейна. Это фермеры  журналистики.
Они любят ее жирную богатую почву ради нее самой,  не  ради  платы  -  любят
копаться руками в перегное. - Стейнер озадаченно умолк.
   Он всегда слегка шалел от собственных  формулировок.  Он,  сэр  Джеральд,
любимый сынок старого Стейнера, и сам бы хотел бултыхаться в грязи  с  такой
же дионисийской непринужденностью, как самые  лихие  его  парни.  Его  глаза
потеплели, исполнились чувства - быть может, любви, а быть может, ностальгии
по грязи.
   - "Смеющиеся вандалы", -  проговорил  Стейнер,  качая  головой  и  широко
улыбаясь воспоминанию о славном подвиге лихого фотографа. При мысли о нем на
душе у Стейнера стало еще радостнее.
   - Хочу кое о чем поведать вам, Питер. Не знаю,  осознаете  ли  вы  это  в
полной  мере  или  нет,  но  своими  материалами  о  Мак-Кое  и   Лэмбе   вы
содействовали очень важному делу. Понятно - сенсация, всякое такое,  но  все
обстоит куда серьезнее. Моральный аспект. Задумайтесь на секунду.  Моральный
аспект. Вы упомянули тут о меньшинствах. Я понимаю, это была шутка, но к нам
уже вовсю поступают отклики от этих  самых  меньшинств,  от  негритянских  и
всяких прочих организаций, тех самых, которые распространяли  слухи  о  том,
что наша газета расистская, и прочую чушь, а теперь они  поздравляют  нас  и
смотрят на нас как на что-то вроде... маяка. Этакий  вот  внезапный  поворот
кругом... Те самые люди из "Антидиффамационной лиги Третьего мира",  которых
так оскорбил материал о "Смеющихся вандалах", только что прислали мне  самые
горячие приветствия. Мы теперь знаменосцы либерализма  и  гражданских  прав!
Они