,  что
никто не засмеялся, даже лазероглазая миссис Ротроут.
   - Однако сегодня у нас действительно есть особый  повод  для  встречи,  -
продолжил свою речь Леон Бэвердейдж.  -  Сегодня  нас  навестил  гостящий  в
Штатах наш очень дорогой друг Обри Баффинг!  -  Он  приветственно  улыбнулся
великому человеку, и тот, обратив к хозяину костлявое лицо, изобразил на нем
некое осторожное подобие слабой усмешки. -  В  прошлом  году  наш  друг  Жак
Прюдом, - улыбка в сторону французского министра культуры, сидящего  за  его
столом, - сообщил нам с Инее из весьма достоверных источников... Надеюсь,  я
не выдам служебной тайны, Жак?
   - Я тоже на это  надеюсь,  -  серьезным  тоном  отозвался  министр  и  на
французский манер уморительно пожал плечами. Все покатились со смеху.
   - Но, Жак, вы ведь действительно говорили нам с Инее, что по вашим вполне
надежным сведениям  Обри  присуждена  Нобелевская  премия.  Увы,  Жак,  ваша
разведка в Стокгольме работает не слишком исправно.
   Министр еще раз картинно пожал  плечами  и  изысканно-похоронным  голосом
заметил:
   - К счастью, Леон, мы не планируем военных действий против Швеции.
   Громкий смех.
   - Но как бы то ни было, Обри не добрал вот  такую  чуточку,  -  продолжал
Леон, отмеряя  большим  пальцем  самый  кончик  указательного,  -  и  вполне
возможно, что следующий год окажется  его  годом.  -  Еле  заметная  усмешка
застыла на лице старого англичанина. - Хотя, по существу, это вовсе  не  так
уж и важно, потому что значение Обри для... для нашей  культуры  превосходит
всякие премии, а значение Обри как друга  для  Инее  и  меня  превосходит  и
премии, и культуру, и... - он замялся, подыскивая третий член триады, махнул
рукой и закончил так:
   - и вообще все. Словом, я хочу предложить тост за  Обри  и  пожелать  ему
приятно провести время в Штатах.
   - Ну, теперь он прогостит у них в доме еще месяц, -  театральным  шепотом
заметила миссис Ротроут Рейлу Бригему.
   Леон поднял стакан с сотерном:
   - Лорд Баффинг!
   Поднятые стаканы, аплодисменты, возгласы: "Слушайте! Слушайте", -  совсем
как в Англии.
   Англичанин медленно встал. Страшный, изможденный. Нос - чуть  не  в  милю
длиной. Ростом поэт невелик, но огромный гладкий череп  придает  его  облику
внушительность.
   - Вы слишком добры, Леон, - проговорил он, взглянул на  Леона  и  скромно
потупился.  -  Как  вы,  должно  быть,  знаете...  тому,  кто  стремится   к
Нобелевской премии, лучше всего жить так, как будто ее вообще не существует,
я, во всяком случае, слишком стар, чтобы волноваться по этому поводу...  Так
что я, право, даже не знаю, о чем, собственно, речь. - Недоуменные смешки. -
Другое дело - ваша с Инее чудесная дружба и  гостеприимство,  тут  я,  слава
богу, не должен притворяться, будто о них мне тоже ничего не известно. -  Он
нагромоздил  отрицаний  и  совсем  запутал  в  них  слушателей,   хотя   они
одобрительно кивают. - Словом, лично я с удовольствием спел бы в  уплату  за
ужин...
   - Еще бы! - шепотом съязвила миссис Ротроут.
   - ...но полагаю, это было бы непростительной дерзостью  после  того,  как
нам напомнил о горе Канио сам мистер Шафлетт.
   Он произнес "мистер Шафлетт"  с  чисто  английской  язвительной  иронией,
подчеркивая неуместность уважительного обращения  к  какому-то  деревенскому
шуту.
   Вдруг он смолк, вскинул голову  и  устремил  взор  вдаль,  словно  увидел
сквозь стены весь огромный мегаполис. С его губ сорвался сухонький смешок.
   - Прошу меня  простить.  Я  услышал  собственный  голос  и  подумал,  что
полстолетия назад, когда я был молод - и восхитительно горяч, помнится  мне,
- я бы при звуках столь вызывающе английского прононса сам первым покинул бы
помещение.
   Гости недоуменно переглядываются.
   - Но вы, я знаю, не уйдете, - продолжает лорд Баффинг.  -  В  Соединенных
Штатах к англичанам всегда было прекрасное отношение. Лорд  Гугт,  возможно,
мне возразит. - "Гугт" он произнес почти как бранное слово. - Впрочем,  вряд
ли. Когда я впервые приехал  молодым  человеком  в  Штаты,  это  было  перед
началом второй мировой войны, люди, слыша мою речь,  говорили:  "О,  так  вы
англичанин?" - и из почтения во  всем  мне  уступали.  Теперь  же,  когда  я
приезжаю в Штаты, люди, слыша меня, говорят: "Так вы англичанин?  Бедняжка!"
- и опять же я добиваюсь своего, потому что граждане вашей страны  относятся
к нам с неизменным состраданием.
   Слушатели облегченно смеются. Старик, оказывается, ни к  чему  серьезному
не клонит. Он снова замолчал, как видно взвешивая, стоит продолжать или нет.
И решил, что стоит.
   - Почему я за всю жизнь ничего не написал о Соединенных Штатах, я  и  сам
не знаю. Вернее - не так. Знаю, конечно. В нашем столетии поэты не  пишут  о
чем-то конкретном и менее всего - о странах, имеющих реальные географические
имена. Но Соединенные Штаты заслуживают эпической поэмы. Были времена, когда
я подумывал написать такую поэму. Но не  написал.  В  нашем  столетии  поэты
эпических поэм уже тоже не пишут,  хотя  нельзя  отрицать,  что  остались  и
пребудут в веках лишь те, кто как раз писал поэмы. Гомер,  Вергилий,  Данте,
Шекспир, Милтон, Спенсер... Где, в  сопоставлении  с  ними,  очутятся  через
двадцать пять лет мистер Элиот или мистер Рэмбо? -  произносится  с  той  же
интонацией,  как  раньше  "мистер  Шафлетт".  -  В  тени,   я   полагаю,   в
комментариях, в грудах сносок... вместе с Обри Баффингом и множеством других
поэтов, которых я когда-то высоко ценил. Нет, у нас, современных поэтов,  не
хватит духу на эпическую поэму. У нас даже не  хватает  храбрости  писать  в
рифму - потому что ведь в американской поэме непременно должны  быть  рифмы,
целые раскованные каскады рифм,  как  продемонстрировал  Эдгар  Аллан  По...
Да... По, который, помнится, последние годы жил где-то здесь  поблизости,  в
районе Нью-Йорка под  названием  Бронкс...  В  домике  с  кустами  сирени  и
вишневым деревцем... с женой, умирающей от чахотки. Конечно, он был  пьяница
и, возможно даже, душевнобольной, но одержимый  пророческими  видениями.  Он
написал один рассказ, где находятся все  необходимые  объяснения  того,  что
происходит с нами сегодня... Называется "Маска Красной Смерти"...  В  некоем
государстве свирепствует  эпидемия  таинственной  болезни,  Красной  Смерти.
Принц Просперо - принц Процветание, заметьте себе, - собрал  в  своем  замке
всех лучших людей страны, заложил на два года запасы еды и питья  и  заперся
от  внешнего  мира,  от  заразного  простого  люда.  И  здесь  у  него  идет
бал-маскарад, который продлится до тех пор, покуда эпидемия  за  стенами  не
исчерпает себя. Бесконечный,  безостановочный  маскарад  происходит  в  семи
великолепных покоях, и  от  одного  к  другому  празднество  становится  все
бешеней,  все  безогляднее.  Последний  покой  убран  сверху  донизу  черным
бархатом. И там среди ликующих вдруг появляется неизвестный гость, одетый  в
самый необычный, самый пугающе-прекрасный  костюм  из  всего  ослепительного
хоровода ряженых. Он изображает  собою  Смерть,  и  так  правдоподобно,  что
Просперо разгневан и велит его изгнать. Никто не отваживается, и  это  берет
на себя сам принц, но едва лишь прикасается к  савану,  как  тут  же  падает
мертвый, ибо сама Красная Смерть вошла к нему в дом... в дом  Просперо,  дом
Процветания, друзья мои... Поразительно тут то, что гости с самого начала  в
общем-то знают, что ожидает их в седьмом покое, но их неодолимо влечет туда,
слишком велико возбуждение, слишком  необузданно  веселье,  и  так  роскошны
платья, и яства, и напитки, так сладостна плоть - а сверх того у них  ничего
нет. Семья, дом, дети, великая цель существования, вечный поток хромосом для
них больше не существуют. Они связаны  только  друг  с  другом  и  кружатся,
кружатся бесконечно, точно частицы в распадающемся атоме, - что же такое для
них Красная Смерть, как не последнее упоение, не  plus  ultra?  Так  что  По
предрек  наш  конец  более  ста  лет  назад.  А  зная  конец,  кто   напишет
жизнерадостные  пассажи,  которые  должны  ему  предшествовать?  Не  я,   во
всяком-случае - не я. Боль, отвращение, жестокая мука покинули меня вместе с
лихорадкой, бушевавшей в моем мозгу,  -  вместе  с  болезнью  под  названием
Жизнь, сжигавшей мой ум. Болезнь под названием Жизнь - так он написал совсем
незадолго до кончины... Нет, я не смогу быть тем эпическим поэтом,  которого
вы заслуживаете. Я чересчур стар, я устал, измучен  болезнью  под  названием
Жизнь,  слишком  ценю  ваше  очаровательное  общество,  безумный,   безумный
хоровод. Благодарю, Леон. Благодарю, Инее.
   И с этими словами призрачный англичанин медленно опустился на стул.
   В столовой у Бэвердейджей  воцарился  непрошеный  гость,  которого  здесь
больше всего страшатся, - молчание. Присутствующие неловко  переглядываются.
Это тройная неловкость. За старого поэта, который нарушил этикет  и  привнес
серьезность на званый вечер у Бэвердейджей. И  за  себя,  потому  что  тянет
выразить ему свое высокомерное презрение, а непонятно как. Просто посмеяться
над ним? Но ведь он  все  же  не  кто-нибудь,  а  лорд  Баффинг,  из  первых
кандидатур на Нобелевскую премию, и к  тому  же  гостит  у  Бэвердейджей.  А
в-третьих, их смущает, как всегда в таких случаях, что, может быть,  в  речи
"старого бритта" содержался глубокий смысл им не по  разуму.  Салли  Ротроут
состроила постную мину,  закатила  глаза,  а  потом  быстро  стрельнула  ими
туда-сюда: как остальные? Лорд Гугт изобразил на своем  жирном  лице  кислую
улыбку и покосился на Бобби Шэфлетта, но Бобби сам вопросительно смотрит  на
Инее Бэвердейдж, ожидая подсказки. А она сидит подавленная и  молча  смотрит
перед собой. Джуди улыбается,  на  взгляд  Шермана,  дурацкой  улыбкой,  ей,
наверно, кажется, что почтенный джентльмен из Великобритании сказал какую-то
чрезвычайно приятную вещь.
   Наконец Инее Бэвердейдж поднялась и объявила:
   - Кофе будем пить в соседней комнате.
   И постепенно, сначала неуверенно, улей вновь загудел.
   Когда ехали домой - шесть кварталов в один конец выходит 123  доллара  25
центов, потому что в оба конца - 246  долларов  50  центов  -  с  седовласым
шофером  компании  "Мэйфер  таун  кар,  инкорпорейтед"   за   рулем,   Джуди
разговорилась вовсю. Она была очень оживлена, Шерман не видел  ее  такой  по
крайней мере две недели, с тех  пор  как  она  поймала  его  на  супружеской
неверности по телефону. Ясно, что сегодня она относительно Марии  ничего  не
заметила, наверно, даже и не догадывается, что сидевшую  рядом  с  ее  мужем
красотку зовут Мария. Так что она в прекрасном настроении, опьянена,  но  не
вином, от вина полнеют, а роскошным приемом.
   С притворным безразличием, словно бы нисколько не завидуя, Джуди  болтала
о том, как удачно подобрала Инее своих знаменитых гостей: трое  титулованных
(барон Хохсвальд, лорд Гугт  и  лорд  Баффинг),  один  политический  деятель
международного  масштаба  (Жак  Прюдом),  четверо   гигантов   искусства   и
литературы (Бобби Шэфлетт, Наннели Войд, Борис Королев и лорд Баффинг), двое
дизайнеров  (Рональд  Вайн  и  Барбара  Корналья),  три   Очень   Знаменитых
Извращенца  ("Извращенца?"  -  удивился  Шерман.   "Да.   Очень   Знаменитые
Извращенцы, ОЗИ, их все так зовут", - ответила Джуди. Шерман вспомнил только
одного, англичанина, который сидел справа от нее: Сент-Джон  Томас)  и  трое
титанов бизнеса (Хохсвальд, Рейл Бригем и Артур  Раскин).  После  этого  она
стала обсуждать Раскина. Дама слева от него, мадам Прюдом, не хотела  с  ним
разговаривать, а дама справа,  жена  Рейла  Бригема,  не  выказала  никакого
интереса, и тогда он через ее голову стал рассказывать барону Хохсвальду про
то, что фрахтует воздушную линию на Ближнем Востоке.
   - Представляешь, Шерман, чем этот  человек  зарабатывает  свои  миллионы?
Возит на "Боингах" арабов в Мекку! Тысячами, десятками тысяч! А сам еврей!
   Шерман и забыл уже, когда это  было,  чтобы  она  вот  так,  по-дружески,
делилась с ним тем, что услышала в свете. Но теперь его уже не трогают жизнь
и приключения Артура Раскина. Мысли его  занимает  один  только  измученный,
истерзанный англичанин Обри Баффинг.
   Неожиданно Джуди сказала:
   - Как ты думаешь, что нашло вдруг на лорда Баффинга? Так это все  у  него
прозвучало... уничижительно.
   Да уж куда уничижительнее, подумал Шерман. Он хотел было сообщить ей, что
Баффинг умирает от СПИДа, но не стал,  светские  сплетни  его  уже  тоже  не
трогают.
   - Не знаю, - ответил он.
   Но на самом деле он знает. Знает очень четко. Этот призрачный  культурный
английский голос был голосом оракула. Обри Баффинг обращался прямо  к  нему,
Шерману, словно медиум от самого Господа бога. Эдгар Аллан По! -  гибель  от
распутства! - да еще в Бронксе - в Бронксе! Безумный  хоровод,  необузданная
плоть, крах домашнего очага - и в последнем покое тебя ждет Красная Смерть.
   Пока они шли от наемного автомобиля к подъезду, Эдди успел распахнуть  им
навстречу двери. "Хелло, Эдди!" - звонко  пропела  Джуди,  а  Шерман  только
взглянул на него мельком и ничего не сказал. У него кружилась  голова.  Мало
того что его терзал страх, но вдобавок он  был  еще  и  пьян...  Улица  Моей
Мечты... Он украдкой обвел взглядом вестибюль, почти готовый увидеть  фигуру
в саване.

16
Ирландский разговор

   В глазах Крамера  Мартин  был  такой  невозмутимый,  отчаянный  ирландец,
какого вообще невозможно представить себе веселым, разве что в пьяном  виде.
Да и то, он пьяный, наверно,  злобствует  и  нарывается.  Но  сегодня  утром
Мартину явно весело. Беспощадные добермановские глазки  округлились,  сияют.
Радуется, как малое дитя.
   - Стоим мы там в вестибюле, толкуем с двумя  швейцарами,  -  рассказывает
он, - и вдруг - дззз! Кнопка такая загорается, и один из швейцаров  с  места
бегом прямо в дверь, будто у него ракета в заднице, свистит в свисток, рукой
машет, такси останавливает.
   Рассказывая, Мартин смотрит Берни Фицгиббону прямо в лицо. Они  вчетвером
- Мартин, Фицгиббон, Гольдберг и Крамер - находятся у Фицгиббона в кабинете.
Фицгиббон, как и положено начальнику Отдела опасных преступлений в  Окружной
прокуратуре, - крепкий, атлетичный ирландец смуглого подвида,  с  квадратным
подбородком, густыми темными волосами  и  черными  глазами.  Он  много  и  с
готовностью улыбается, но его  улыбка  -  не  средство  расположить  к  себе
собеседника, а уверенная усмешка атлета. И сейчас рассказу Мартина  с  этими
его дурацкими, наивными подробностями, Фицгиббон, конечно, улыбается, просто
потому что Мартин принадлежит к другой, особенной разновидности неустрашимых
маленьких ирландцев, которую он больше всего понимает и ценит. Их в  комнате
два ирландца, Мартин и Фицгиббон, и два еврея, Гольдберг и он, но  на  самом
деле они здесь, можно считать, все четверо ирландцы. Я-то  пока  еще  еврей,
думает Крамер, но только не в этих стенах. Полицейские  все  превращаются  в
ирландцев, и евреи вроде Гольдберга,  и  итальянцы,  и  латиноамериканцы,  и
негры. Да,  даже  негры;  никто  не  понимает  душу  участковых  комиссаров,
которые, как правило, - темнокожие,  потому  что  у  них  под  темной  кожей
прячется ирландская суть.  То  же  самое  относится  к  помощникам  окружных
прокуроров в отделах особо опасных преступлений. Если ты работаешь там, ты -
ирландец. В целом среди населения Нью-Йорка количество ирландцев  становится
все меньше. Еще двадцать лет назад они  доминировали  в  политической  жизни
Бронкса, Куинса, Бруклина и значительной части Манхэттена -  теперь  под  их
влиянием остался только небольшой район  Вест-Сайда,  где  в  водах  Гудзона
гниют  заброшенные  пристани  и  затоны.  Все  известные  Крамеру  ирландцы,
работающие в полиции Бронкса, и Мартин в том числе,  живут  на  Лонг-Айленде
или где-нибудь в Доббс-Ферри  и  оттуда  ездят  на  работу  в  город.  Берни
Фицгиббон и Джимми Коуфи - последние динозавры. Теперь в  правоохранительной
службе Бронкса пошли в ход итальянцы и  евреи.  Но  все  равно  на  Окружном
полицейском управлении и на Отделе особо  опасных  преступлений  лежит  -  и
наверное будет лежать до скончания века - ирландская печать. Там все  слегка
сдвинутые на ирландской невозмутимой отваге. Зовут сами себя  "ослами",  это
обычное прозвище ирландцев-"ослы". Они им даже гордятся, в то же  время  как
бы признавая свои слабости. Потому что  понятно:  ирландская  отвага  -  это
отвага не льва, а осла. В полиции или в Отделе  особо  опасных  преступлений
пусть ты и залез в бутылку,  все  равно  ни  шагу  назад!  Стоишь  намертво.
Этим-то и страшны даже самые мелкотравчатые, самые ничтожные из  их  породы.
Заняв позицию, они готовы за нее драться. И  кто  хочет  с  ними  поспорить,
вынужден тоже ввязаться в драку. А на бедной нашей планете  маловато  людей,
которым охота драться. Другая сторона этого же  качества  -  верность.  Если
один попал в переделку, товарищи от него не отвернутся. Ну, может, оно и  не
совсем  так,  но  нужен  полный  облом,  чтобы  ирландцы  бросились  спасать
собственную шкуру. Среди полицейских это железно, и  прокурорские  помощники
из  Отдела  особо  опасных  преступлений  пользуются  такой  же  репутацией.
Верность - вещь надежная. А ирландская верность -  скала,  монолит.  Ослиный
кодекс чести.  Евреи,  итальянцы,  негры  и  пуэрториканцы  его  перенимают,
усваивают и тоже  превращаются  в  стопроцентных  "ослов".  И  еще  ирландцы
обожают потчевать друг друга россказнями о своих боевых  подвигах,  так  что
сейчас, когда "осел"  Мартин  рассказывает,  а  "осел"  Фицгиббон  и  "осел"
Гольдберг развесили уши, не хватает  только  выпивки  для  полноты  картины.
Чтобы  напиться  до  сентиментальности,  или  до  злобного  бешенства.  Нет,
возражает сам себе Крамер. Им и выпивки не нужно. Они и без  того  пьяны  от
самодовольства - вот, мол, мы какие, к полной матери, отчаянные молодцы.
   - Я поспрашивал одного из этих парней, швейцаров, - продолжает Мартин,  -
пока мы там торчали. Потому что эта  гнида  Мак-Кой  заставил  нас  прождать
внизу пятнадцать минут. Так вот, у них там на каждом этаже  по  две  кнопки,
одна - вызов лифта, другая - такси. Ты нажимаешь,  и  чертов  ихний  швейцар
выскакивает на улицу, машет и  свистит.  Ну,  в  конце  концов  мы  все-таки
дождались, вошли в лифт, и тут я спохватился, что не знаю, на каком этаже он
живет, Мак-Кой этот. Выглянул из лифта, говорю швейцару: "На какой этаж  нам
подняться?". А  он  отвечает:  "Мы  вас  поднимем".  Представляете?  Мы  вас
поднимем. В кабине можешь перебрать все кнопки, и толку - чуть.  Чтобы  лифт
поехал, швейцар должен нажать кнопку у себя на пульте.  Пусть  ты  даже  там
живешь и хочешь заглянуть в гости к соседу, ты не можешь просто так зайти  в
лифт и подняться на его этаж. Не то чтобы там, конечно, такая публика  жила,
которая друг к другу в  гости  наведывается  за  ради  потрепаться.  Словом,
Мак-Кой этот живет на десятом этаже. Поднимаемся, дверцы раскрываются, и  мы
в такой небольшой комнатке. Не на площадке, не на лестнице, а в комнатке.  И
из нее только одна дверь. У них на этаж лифт поднимает, блин, прямо в  ихнюю
квартиру.
   - Тебя, Марти, смолоду ограждали от грубых реалий жизни, - говорит  Берни
Фицгиббон.
   - Мало ограждали, блин, я так считаю, - отвечает Мартин. - Позвонили  мы.
Открывает горничная в форме, пуэрториканка или южноамериканка, вроде того. А
у них, как входишь в холл, - тут тебе  и  мрамор,  и  деревянные  панели  на
стенах, и такая лестница идет на верхний этаж, ну прямо, блин, как  в  кино.
Потоптались мы на мраморном полу, покуда господин не решил, что, пожалуй,  с
нас довольно, и сходит он по лестнице  вниз,  эдак  неторопливо,  подбородок
свой стопроцентный задрал прямо к потолку, вот ей-богу. Ты заметил, Дейви?
   - Точно, - подтвердил Гольдберг и хмыкнул.
   - Каков он из себя? - спрашивает Фицгиббон.
   - Рослый, в сером костюме и  подбородок  кверху  -  типичн