ерцанию шедевра.
   - М-да, в этом есть... как бы  это  сказать?..  какая-то  прямота.  -  Он
подавил желание съязвить. - Где взяла?
   - Он сам мне подарил, - хвастливо.
   - Какая щедрость.
   - Ну, четыре работы Артур у него купил. Четыре больших полотна.
   - Но подарок он преподнес не Артуру, а тебе.
   - Мне хотелось одну для себя. Те, большие, собственность Артура.  А  ведь
Артуру, если бы я ему не растолковала, ему бы что Филиппе, что...  уж  и  не
знаю кто - все равно.
   - Мм.
   - Тебе не нравится, да?
   - Да нравится. Но, понимаешь, я сейчас в полной растерянности.  Я  сделал
ужасную глупость.
   Мария опустила плечи, отошла с середины комнаты и села на  край  кровати,
как бы говоря: "Ну ладно, рассказывай, я слушаю".  Она  перекинула  ногу  на
ногу. Белая юбка высоко задралась. И хотя ее шикарные ноги, эти до  половины
открывшиеся ляжки и стройные голени,  сейчас  не  имели  отношения  к  делу,
Шерман не мог отвести  от  них  взгляд.  Обтянутые  лоснящимся  шелком,  они
блестели и переливались, стоило ей чуть шевельнуться,  и  по  ним  пробегали
блики.
   Шерман остался стоять. У  него  было  мало  времени.  Сейчас  она  поймет
почему.
   - Выхожу я погулять с Маршаллом, - Маршалл теперь  лежал,  развалясь,  на
половичке у двери, - а на улице льет. Я с ним так намучился...
   Пока  дошло  до  телефонного  разговора,  Шерман,   повествуя   о   своих
несчастьях, совсем разволновался. Он, правда,  заметил,  что  Мария  если  и
чувствует к нему сострадание, то выхода своему чувству не дает,  но  сам  он
взять себя в руки уже не мог.  Горячась,  он  приступил  к  главному:  какие
ощущения он испытал, когда повесил трубку, но тут Мария прервала его,  пожав
плечами и отмахнувшись:
   - Ой, Шерман, ерунда это.
   Шерман выпучил на нее глаза.
   - Подумаешь, по телефону позвонил! Я вообще не понимаю,  почему  бы  тебе
было не сказать: "Извини, ради бога. Я звоню своей знакомой  Марии  Раскин".
Лично я Артуру не тружусь врать. Не то чтобы я ему все до  мелочи  сообщала,
но врать не вру.
   А он - мог бы он вот так же нахально? Он попробовал  представить  себя  в
такой роли.
   - Гм-м-м-м, - у него получился почти стон. - Интересно, Значит, выхожу  я
в половине десятого из дома якобы  погулять  с  собакой,  а  потом  звоню  и
говорю: "Прости, пожалуйста, на самом деле  я  вышел,  чтобы  поговорить  по
телефону с Марией Раскин"?
   - Знаешь, какая разница между тобой и мной, Шерман? Ты жалеешь свою жену,
а я Артура нисколечко не жалею. Ему  семьдесят  два  года.  Он  знал,  когда
женился на мне, что у меня есть свои знакомые, и знал,  что  они  не  в  его
вкусе, а его знакомые, у него их полно, они не в моем вкусе,  это  ему  тоже
было известно. Я их просто не перевариваю,  всех  этих  старых  жидов...  Не
гляди на меня, пожалуйста, так, будто я сказала что-то  ужасное.  Артур  сам
так выражается. И еще - "гои". А я у него - "шикса". До него я ничего такого
в  жизни  не  слышала.  Ты  бы  вот  был  замужем  за  евреем,  тогда  бы  и
высказывался. Да я за пять лет столько наслушалась еврейских разговоров - уж
как-нибудь да могу себе позволить словечко-другое из ихнего лексикона.
   - Он знает, что у тебя есть эта квартира?
   - Нет, конечно. Я же говорю, я ему не вру, но и  не  сообщаю  про  каждую
мелочь.
   - А это - мелочь?
   - Гораздо ближе к мелочи, чем ты думаешь. Но мороки  хватает.  Домохозяин
вот опять взбеленился.
   Мария встала, подошла к столу, взяла и протянула Шерману лист  бумаги,  а
сама вернулась обратно и снова села на край  кровати.  Это  было  письмо  из
адвокатской фирмы  "Голан,  Шендер,  Моган  и  Гринбаум",  адресовано  "мисс
Жермене Болл по вопросу о ее статусе квартиросъемщицы в домовладении "Уинтер
пропертиз, инкорпорейтед" с пониженной квартплатой". Но Шерману было  не  до
того. Он не мог сейчас вникать в  суть  дела.  Время  уходило  даром.  Мария
перескакивала на разные другие темы. А ведь уже очень поздно.
   - Не знаю, Мария. Об этом пусть Жермена позаботится.
   - Шерман.
   Она улыбалась, блестя зубами. Встала.
   - Шерман. Подойди сюда.
   Он сделал два шага по направлению к ней. Но не  подошел  близко.  А  она,
судя по выражению ее лица, имела в виду - совсем близко.
   -  Ты  думаешь,  у  тебя  будут  неприятности  с  женой  всего-то   из-за
телефонного звонка?
   - Не думаю, а знаю, что у меня будут неприятности.
   - Ну тогда, раз у тебя все равно будут неприятности ни за что, почему  бы
тебе не заслужить их, по крайней мере, а?
   Она прикоснулась к нему. И царь Приап, испуганный было до смерти, восстал
из мертвых. С кровати Шерман краем глаза  заметил,  что  такса  поднялась  с
половика, подошла и смотрит на них, виляя хвостом.
   Вот черт! А вдруг собаки могут как-то дать знать?..  Может  быть,  собаки
каким-то образом показывают, если они  были  свидетелями  чего-то  такого?..
Джуди разбирается в животных, чуть что не так, квохчет и трясется над  своим
Маршаллом,  даже  противно.  Что,   если   таксы   ведут   себя   как-нибудь
по-особенному после того, как наблюдали  такие  вещи?  Но  тут  его  нервное
напряжение  растаяло  и  ему  стало  на  все  наплевать.  Его  Наидревнейшее
Величество царь Приап, Властитель Вселенной, угрызений совести не ведал.
   Шерман отпер дверь и вошел к себе в квартиру, нарочито громко  беседуя  с
собакой:
   - Молодец, Маршалл, умница, хорошая собачка.
   Разделся, шумно шурша прорезиненным макинтошем,  отдуваясь  и  побрякивая
пряжками.
   Джуди не показывалась.
   В мраморный холл внизу выходили  двери  столовой,  гостиной  и  небольшой
библиотеки. В каждой комнате блестели  и  лучились  на  своих  раз  навсегда
определенных местах полированные резные завитки мебели, хрусталь, лампы  под
шелковыми  кремовыми  абажурами,  лаковые  шкатулки   и   прочие   немыслимо
дорогостоящие "находки"  его  жены,  начинающего  декоратора.  Потом  Шерман
заметил, что кожаное кресло  с  закрылками,  всегда  стоявшее  в  библиотеке
передом к двери, повернуто наоборот, и сверху над спинкой виднеется  макушка
Джуди. Рядом горит лампа. Якобы Джуди читает.
   Шерман остановился в дверях:
   - Вот мы и вернулись!
   Никакого отклика.
   - Ты была права: я вымок насквозь, и  Маршалл  не  получил  ни  малейшего
удовольствия.
   Она не повернулась к нему. Из-за спинки кресла только донесся ее голос:
   - Шерман, если ты хотел поговорить с какой-то Марией, зачем было  звонить
мне?
   Шерман сделал один шаг в комнату.
   - О чем ты? С кем я хотел поговорить?
   Голос:
   - Ради бога. Не трудись лгать.
   - Лгать? Да о чем?
   Тогда Джуди высунула голову сбоку из-за спинки. И так на него посмотрела!
   С екающим сердцем Шерман сделал еще несколько шагов, обошел кресло.  Лицо
Джуди в венце пушистых каштановых волос выражало муку.
   - Что ты такое говоришь, Джуди? Я не понимаю.
   Она была так расстроена, что не сразу смогла выговорить:
   - Видел бы ты сам, какое у тебя сейчас фальшивое выражение лица.
   - Я совершенно не понимаю, о чем ты!
   Голос у него сорвался, дал петуха. Джуди усмехнулась:
   - Ну хорошо, ты будешь утверждать, что не  звонил  сюда  и  не  просил  к
телефону некую Марию?
   - Кого?
   - Какую-то шлюху, так надо понимать, по имени Мария.
   - Джуди, клянусь богом, я совершенно не знаю, о чем речь! Я ходил  гулять
с Маршаллом! Да я и не знаком ни с одной  Марией.  Кто-то  сюда  позвонил  и
попросил к телефону Марию?
   - О боже! - Она встала с кресла и саркастически посмотрела  ему  прямо  в
глаза.
   - И у тебя хватает духу?.. Неужели я не знаю твоего голоса?
   - Может, и знаешь, но сегодня по телефону  ты  его  не  слышала.  Клянусь
богом.
   - И врешь! - Она жалко улыбнулась. - Ты очень плохой притворщик. И  очень
плохой человек. Строишь из себя невесть кого, а на самом деле просто  дрянь.
Ты ведь врешь, да?
   - Нет, не вру. Клянусь богом, я пошел погулять с Маршаллом,  вернулся,  и
вот, пожалуйста... то есть я даже  не  знаю,  что  сказать,  потому  что  не
понимаю,  о  чем  речь.  Ты  хочешь,   чтобы   я   доказывал   отрицательное
утверждение?
   - Отрицательное утверждение. - Она брезгливо повторила ученый  термин.  -
Ты достаточно долго  отсутствовал.  Ходил  пожелать  ей  спокойной  ночи?  И
подоткнуть одеяльце?
   - Джуди...
   - ...Ходил, да?
   Шерман отвернул лицо от ее негодующего взгляда и со вздохом вскинул  руки
кверху ладонями.
   - Слушай,  Джуди,  ты  абсолютно...  совершенно...  полностью  не  права.
Клянусь тебе перед богом.
   Она молча смотрела на него, И вдруг глаза ее наполнились слезами.
   - Ты... ты клянешься  перед  богом?  О  Шерман!  -  Она  шмыгнула  носом,
сглатывая слезы. - Я не собираюсь... Я  ухожу  наверх.  Телефон  -  вот  он.
Можешь звонить отсюда. - Она говорила сквозь слезы.  -  Мне  нет  дела.  Мне
совершенно нет дела.
   Джуди вышла из комнаты.  Каблуки  простучали  по  мрамору  в  направлении
лестницы.
   Шерман сел к столу в вертящееся кресло. Запрокинул голову. Вверху по всем
четырем стенам тянулся деревянный фриз-барельеф, резьба по красному  дереву,
изображающий людей, идущих друг  за  другом  по  улице.  Его  изготовили  по
специальному заказу Джуди в Гонконге за бешеные деньги... мои деньги. Шерман
переменил позу, наклонился над столом. Черт  бы  ее  драл...  Он  постарался
распалить в себе пламя праведного гнева.  Правы  были  родители,  когда  его
отговаривали. Разве он не заслуживал лучшей  партии?  Джуди  старше  на  два
года, и мама мягко предупреждала, что  такие  вещи  рано  или  поздно  могут
оказаться существенными, то есть понимай так, что непременно окажутся. И что
же, он ее послушал? Как бы не так.  И  отец,  говоря  будто  бы  про  Каулса
Уилтона и его недолгий скандальный  брак  с  никому  не  знакомой  еврейской
девушкой, заметил тогда:  "Разве  нельзя  влюбиться  в  богатую  девушку  из
приличной семьи?" А он что? Послушал отца? Куда там... И все эти годы Джуди,
дочь преподавателя истории в каком-то колледже  на  Среднем  Западе  -  дочь
простого провинциального учителя истории, - корчила из себя интеллектуальную
аристократку, однако не гнушалась  пользоваться  его,  Шермана,  деньгами  и
семейными связями, чтобы завести полезные  знакомства  и  начать  этот  свой
дизайнерский бизнес, и не постеснялась размазать его фамилию и фотографии их
квартиры по страницам  дешевых  журналов  вроде  "Дабл-ю"  и  "Архитектурное
обозрение". Разве  не  правда  это?  И  вот  теперь  с  чем  он  остался?  С
сорокалетней женой на руках, да и то она только и знает, что бегает на  свою
гимнастику...
   ...и вдруг она представилась ему такой, какой он  увидел  ее  первый  раз
четырнадцать лет назад в квартире Хэла Торндайка в Гринич-Виллидж. Там  были
коричневые стены и длинный стол, заставленный конусами салфеток,  а  публика
более чем богемная, если он правильно понимал смысл  этого  слова,  и  среди
гостей была девушка с пушистыми каштановыми волосами и таким милым,  славным
лицом, в отважно коротком облегающем  платьице,  нисколько  не  скрадывающем
безупречную фигурку. Он вдруг снова ощутил ту невыразимую словами  близость,
которая тогда окутывала их, как кокон, у него в квартире на Чарльз-стрит и у
нее на Девятнадцатой западной и отгораживала их от всего, что  было  привито
ему родителями,  и  Бакли-скул,  и  колледжем  Святого  Павла,  и  Йейльским
университетом. Он даже вспомнил слово в слово, как говорил ей, что их любовь
преодолеет все-все...
   А  теперь  она,  сорокалетняя,   безукоризненно   заморенная   диетой   и
гимнастикой, ушла наверх в слезах.
   Шерман отвалился на спинку кресла. Не он первый, не он последний осознает
свою  беспомощность  перед  женскими  слезами.  Он  уронил  на  грудь   свой
великолепный подбородок. Сник.
   И в рассеянности надавил кнопку  на  столешнице.  Сразу  же  раздвинулись
шторки шкафчика  "под-шератон",  обнаружив  экран  телевизора,  -  еще  одна
художественная находка его милого огорченного дизайнера.
   Шерман достал из ящика пульт дистанционного  управления,  щелкнул.  Экран
зажегся. "Новости". Мэр Нью-Йорка. Сцена. Негодующая толпа,  черные  лица  -
Гарлем. Размахивают руками... Скандал. Мэр  скрывается.  Крики...  толкотня.
Настоящая драка. Вздор какой-то. Для Шермана во всем этом не больше  смысла,
чем в порыве ветра. Неинтересно. Щелчок - и телевизор выключен.
   Правильно она сказала. Он, Властитель Вселенной, человек жалкий, дрянной.
И лживый.

2
Гибралтарская скала

   Утром она является Лоренсу Крамеру в сером сумраке рассвета, эта девушка,
у которой губы накрашены коричневой губной помадой. Встает  рядом.  Лица  не
различить, но он знает, что это она. Не разбирает он и  слов,  что  сыплются
мелким жемчугом с ее губ, и тем не менее он понимает, она  говорит:  "Побудь
со мной, Ларри. Приляг со мной, Ларри". Он бы рад! Он бы всей  душой!  Тогда
за чем дело стало? Что мешает ему прижаться губами к этим коричневым  губам?
Как что? Жена! Все из-за нее, из-за нее, из-за нее!..
   Он проснулся от трясения и качки: жена задом сползала с кровати, пятилась
раком - ну и зрелище... Дело в том, что супружеское  ложе,  большой  упругий
матрац на фанерном основании, занимает почти всю  ширину  спальни,  и  чтобы
слезть на пол, надо как-то добраться до конца матраца.
   Вот она сползла, встала на ноги, наклонилась взять со стула халат. Бедра,
обтянутые фланелью ночной рубашки, необъятны. И сразу же он раскаялся в этой
мысли. Даже вспотел от стыда. Моя Рода!  Ведь  она  только  три  недели  как
родила. Эти чресла  дали  жизнь  его  первенцу.  Его  сыну!  Просто  еще  не
возвратилась в прежнюю форму. Надо же понимать.
   Но зрелище от этого пригляднее не становится.
   Он смотрел, как она просовывает  руки  в  рукава  халата.  Повернулась  к
двери. За дверью зажегся свет. Няня  из  Англии,  мисс  Безупречность,  уже,
конечно, на ногах и приступила к безупречному исполнению  обязанностей.  Ему
видно освещенное  лицо  жены  -  бледное,  заспанное,  неприбранное  лицо  в
профиль.
   Двадцать девять лет, а уже вылитая мать. Ну до того  похожа,  потрясающе.
Здравствуйте, я ваша теща. Дай только срок, не  отличишь.  Те  же  рыжеватые
волосы, веснушки, деревенский нос картошкой и  круглые  щеки.  Даже  мамашин
второй подбородок  уже  наметился.  Готовая  местечковая  ента.  Молодка  из
нью-йоркского околотка.
   Крамер зажмурился, пусть думает, что он еще спит. Она вышла  из  комнаты,
Что-то говорит няне, ребенку. По-особенному сюсюкая,  раздельно  произносит:
"Джошуа". Он  уже  раскаивается,  что  мальчика  так  назвали.  Если  хотели
еврейское имя - чем плохо Дэвид, Дэниель, Джонатан?  Он  натянул  одеяло  на
плечи. Еще пять или десять минут блаженного полусна. Побыть  с  Девушкой,  у
которой  коричневая  губная  помада.  Закрыл  глаза...  Бесполезно.  Она  не
возвращалась. А в голову лезли мысли, какая толкотня будет в метро, если  он
сейчас же не встанет.
   Поэтому он встал. Поднявшись в рост, дошел до конца  матраца.  Все  равно
как идешь по дну качающейся лодки. Но ползком не хотелось, противно пятиться
раком... Он был в майке и трикотажных трусах.  Стоя,  заметил,  что  у  него
обычная неприятность молодых мужчин - утренняя  эрекция.  Взял  со  стула  и
надел старый клетчатый махровый халат. Они с женой стали по утрам  ходить  в
халатах  с  тех  пор,  как  в  их  жизнь  вошла  англичанка-няня.  Одним  из
трагических недостатков их квартиры было то, что из спальни в ванную  проход
только через гостиную, а там на диване как раз спала няня и в  кроватке  под
заводной  музыкальной  игрушкой  с  клоунчиками,  прыгающими  на  проволоке,
помещался младенец. Музыкальную игрушку уже  запустили.  Она  играет  только
одну мелодию - "Пусть клоуны войдут". Без конца одно и то же: плинк,  плинк,
плинкплинк, плинк, плинк, плинкплинк, плинк плинк плинкплинк.
   Крамер поглядел на себя сверху  вниз.  Халат  не  спасал  положения.  Как
палатка на шесте. Только если согнуться в поясе, тогда  незаметно.  Так  что
либо идти через гостиную в полный рост, и пусть няня видит, либо согнувшись,
будто тебя прихватил радикулит. Крамер стоял за дверью, погруженный во мрак.
   Мрак. Самое подходящее слово. Появление в их семье няни наглядно показало
ему и Роде, в какой трущобе они живут.  Вся  их  квартира  -  трехсполовиной
комнатная,  на  нью-йоркском  жилищном  жаргоне,  -  была  на   самом   деле
разгороженной спальней, просторной, но  не  более  того,  на  третьем  этаже
бывшего городского особняка. В ней имелись три  окна,  выходящие  на  улицу.
Теперешняя так называемая спальня, где он  сейчас  стоял,  была  всего  лишь
узкой щелью за перегородкой из сухой штукатурки.  На  нее  приходилось  одно
окно. Остальная часть прежней комнаты исполняла роль гостиной, ей  достались
два других окна. А у входной двери еще две щели, одна - кухня, где не  могли
разойтись два человека, другая - ванная. Обе без окон. Больше похоже на ходы
в термитнике, в зоомагазинах продаются такие. Но квартира  обходилась  им  в
888 долларов ежемесячно - это при стабилизированной квартплате, а если бы не
закон о стабилизации цен на жилище, то набралось бы, наверное и все 1500,  о
чем в их случае не могло быть и  речи.  А  они  еще  так  радовались,  когда
удалось ее найти! Господи, да в Нью-Йорке  сколько  угодно  его  ровесников,
тридцатидвухлетних   дипломированных   специалистов,   мечтающих   о   такой
трехсполовиной комнатной квартире в бывшем городском особняке на Семидесятых
улицах  Вест-Сайда  -  с  высокими  потолками,  с  видом  из   окон   и   со
стабилизированной квартплатой! Подумать только,  прямо  оторопь  берет.  Они
едва могли себе это  позволить,  пока  оба  работали  и  получали  на  двоих
жалованья 56000 в год, 41000 после всех вычетов. План был  такой,  что  мать
Роды даст денег, вроде бы подарок  по  случаю  рождения  ребенка,  чтобы  на
четыре недели оплатить няню, пока Рода не оправится и не вернется на работу.
А они за это время подыщут жиличку, которая за стол и кров будет смотреть за
ребенком. Теща свою часть плана выполнила, но  стало  уже  более  или  менее
очевидно, что эта мифическая жиличка, которая .согласится спать на диване  в
вест-сайдском термитнике, в реальной жизни не существует. Так что  вернуться
на работу Рода не сможет. И придется дальше существовать только на его 25000
(после вычетов), а квартплаты за эту трущобу, даже  и  стабилизированной,  с
них причитается 10656 долларов в год.
   И  то  хорошо,  что  эти   мрачные   размышления   вернули   его   халату
благопристойный вид. Он вышел из спальни.
   - Доброе утро, Гленда.
   - О, доброе утро, мистер Крамер, - этим своим холодным английским тоном.
   Крамер считал, что терпеть не может англичан с их английским акцентом.  А
на самом деле он перед ними просто робел. В  одном  этом  "О",  обыкновенном
"О", звучал недвусмысленный упрек "Проспался наконец, слава тебе господи".
   Сама няня, полная такая тетя  под  пятьдесят,  уже  успела  облачиться  в
идеальную белую униформу и  стянула  волосы  на  затылке  в  безукоризненный
пучок. Диван-кровать сложен, сверху накиданы желтые диванные подушки  -  для
придания непринужденного дневного вида. Няня сидит на краешке, спину  держит
прямо и пьет чай. А ребенок лежит в кроватке, довольный и ублаготворенный. О
женщина, имя тебе  -  Ответственность.  Ее  нашли  через  "Агентство  Гофа",
которое в "Таймсе" рекламировали как самое лучшее и модное. Вот и выкладывай
теперь модную цену - 525 долларов в  неделю  за  няню-англичанку.  Иногда  в
разговоре она упоминает разные другие адреса,  где  ей  доводилось  работать
прежде, - Парк авеню, Пятая  авеню,  Саттон-Плейс...  Ничего  не  поделаешь,
мадам, теперь вы насмотритесь, как живут в Вест-Сайде на четвертом этаже без
лифта! Они с женой звали ее Гленда. А она их - только мистер Крамер и миссис
Крамер, никаких Ларри и Рода. Все шиворот-навыворот: Гленда,  благообразная,
прилизанная, попивала чай, а мистер Крамер, хозяин в тер