ямочки,  и  улыбка
красноречивее слов говорит: "Вижу, вижу, кое-что вы уже решили!"
   А может быть, она говорит совсем  другое:  "Я  молоденькая,  хорошенькая,
обаятельная, так что не забудьте оставить мне кругленькую сумму на чай"?
   Крамер смотрит на ее улыбчивое личико.  Потом  -  на  личико  мисс  Шелли
Томас. Вожделение и нищета терзают его.
   - Так, Шелли, - говорит он, круша преграды. - Чего тебе хочется?

***

   Шерман сидит на самом краешке венского стула, зажав ладони между колен  и
понурив голову. На одноногом дубовом столе валяется  проклятый  номер  "Сити
лайт", изобличает, наполняя воздух радиоактивной отравой.  На  втором  стуле
сидит  Мария,   она   спокойнее,   но   тоже   далека   от   своей   обычной
непринужденности.
   - Я так и знал, - говорит Шерман, не глядя на нее.  -  Я  так  и  знал  с
самого начала! Надо было сразу же заявить. Просто не верится, что  я...  что
мы попали в такое положение.
   - Поздно теперь, Шерман. Дело прошлое.
   Он вскинул голову, выпрямился.
   - А может быть, не поздно? Разве не может человек сказать, что ничего  не
знал о несчастье, пока не прочитал в газете?
   - Да? И как же, интересно, объяснить это несчастье, о котором  ты  ничего
не знал?
   - Ну... просто рассказать, как было на самом деле.
   - Конечно. Как это правдоподобно: нас остановили  двое  парней,  пытались
ограбить, но ты бросил в одного шину, а я села за  руль  и  рванула  оттуда,
как... как рокер какой-нибудь, но при этом не заметила, что сбила человека.
   - Но ведь так оно все и было, Мария.
   - Кто поверит? Ты же читал, что они пишут. Этот  парень  у  них  -  прямо
какой-то святой, какой-то отличник учебы. Что был еще и второй,  они  вообще
помалкивают. И что произошло все на  въезде,  тоже.  Расписывают  маленького
святого, который отправился за продуктами для семьи.
   Снова полыхнула огнем ужасная мысль: а вдруг  они  правда  хотели  только
помочь?
   Мария сидит у стола в свитере с круглым отвернутым воротом,  великолепные
груди обтянуты и все на виду, даже сейчас. На ней короткая  клетчатая  юбка,
одна блестящая шелковая нога перекинута через  другую,  на  мыске  болтается
домашняя туфля.
   А за спиной у нее - диван-кровать, и  на  стене  теперь  висит  еще  одна
небольшая картина маслом: обнаженная женщина с каким-то животным  на  руках.
Написано так плохо, что не поймешь, что за животное, то  ли  собака,  то  ли
вообще крыса. Шерман подавленно уставился на картину.
   - Ага, заметил, - говорит Мария и делает  попытку  улыбнуться.  -  Так-то
лучше. Это мне Филиппе подарил.
   - Потрясающе. - Чего ради какой-то испаноязычный живописец  проявляет  по
отношению к ней подобную щедрость, его  уже  нисколько  не  интересует.  Мир
сузился. - Ну, и как, ты считаешь, нам теперь надо поступить?
   - Я считаю, надо сделать десять глубоких вдохов и расслабиться. Я  считаю
так.
   - И что потом?
   - Потом, скорее  всего,  ничего.  -  "Ничо",  в  ее  непрожеванном  южном
выговоре. - Шерман, если мы скажем им правду, они  нас  изничтожат.  Ты  это
понимаешь? Сделают из нас фарш. Сейчас они не знают, чья  была  машина,  кто
сидел за рулем, у них нет свидетелей, а сам этот парень лежит без  сознания,
и непохоже, что... что придет в себя.
   За рулем сидела ты, думает Шерман.  Смотри  не  забудь.  У  него  немного
отлегло от души, когда она это сказала. И тут же - толчок страха: что,  если
она возьмет свои слова обратно и водителем выставит его? Но второй-то парень
видел, где он сейчас ни прячется.
   Вслух Шерман, однако, говорит только:
   - Ну а второй? Вдруг он объявится?
   - Если  б  он  собирался  объявиться,  то  уже  давно  бы  объявился.  Не
объявится. Потому что он преступник.
   Шерман снова опускает голову, сутулит плечи. Перед  глазами  -  глянцевые
носки его полуботинок "Нью  и  Лингвуд".  Английская  обувь  ручной  работы,
сколько в этом  неприличной  претензии.  Что  довлеет  человеку...  Как  там
дальше, он не  помнит.  Бедная  коричневая  луна  на  макушке  у  Феликса...
Ноксвилл...  Почему  было  давно  не  перебраться  в   Ноксвилл?..   Простой
колониальный дом с верандой, забранной металлической сеткой...
   - Не знаю, Мария, - произносит он, не поднимая головы. - Я думаю, нам  их
не перехитрить. Я думаю, надо найти адвоката (двух  адвокатов,  подсказывает
тихий внутренний голос, ведь я не знаю эту женщину, и мы можем  когда-нибудь
оказаться по разные стороны...) - и сообщить все, что нам известно.
   - То есть сунуть голову тигру в пасть, так, что ли? - "Чо ли?" Эта  южная
каша у нее во рту начинает действовать ему на нервы. - За рулем же сидела я,
значит, мне и решать. (За рулем же сидела я! Она опять это  повторила.  Мрак
немного развеялся).
   - Я тебя не уговариваю. Просто думаю вслух, - объясняет он.
   Взгляд Марии смягчился. И улыбка стала почти материнской.
   - Шерман, послушай, что я тебе скажу. Бывают разные джунгли. Уолл-стрит -
слышал, конечно? - это одни джунгли. В  тех  джунглях  ты  прекрасно  умеешь
ориентироваться. - (Ведь это  правда,  разве  нет?  Настроение  у  него  еще
немного  поправилось.)  -  А  есть  другие  джунгли.  В  которых  мы   тогда
заблудились в Бронксе. И ты там сражался, Шерман! Ты был настоящий  молодец!
- (Он с трудом удержался от самодовольной ухмылки.) -  Но  в  тех  джунглях,
Шерман, ты никогда не жил. А знаешь, что там происходит? Там люди  только  и
знают, что переступают через черту,  туда-сюда,  туда-сюда,  то  на  сторону
закона, то против.  Ты  не  знаешь,  как  это  бывает.  Ты  получил  хорошее
воспитание. Законы никогда не были  тебе  враждебны.  Они  -  твои,  Шерман,
законы таких людей, как ты и твоя семья. Ну, а я росла иначе.  Мы  постоянно
переступали через черту, качались туда-сюда, как пьяные, поэтому я  знаю.  И
не боюсь. И вот что еще я тебе скажу: там, у черты,  все  люди  -  звери,  и
полицейские, и судьи, и преступники, все.
   Она замолчала, но продолжала глядеть на него со снисходительной  улыбкой,
как мать, открывшая дитяте великую  тайну.  Интересно,  подумалось  Шерману,
действительно ли  она  знает  то,  о  чем  говорит,  или  это  романтические
фантазии, снобизм навыворот.
   - Так как же ты считаешь?
   - Что лучше будет тебе довериться моему инстинкту.
   И тут раздается стук в дверь.
   - Кто это? - тревожно спрашивает Шерман.
   - Не пугайся. Должно быть, Жермена. Я ей говорила, что ты будешь.
   Мария встает со стула и идет к двери.
   - Но ты не рассказывала, что произошло?
   - Нет, конечно.
   И открывает дверь. Но это не Жермена.  А  громадный  мужчина  в  каком-то
немыслимом черном костюме по-хозяйски вошел в комнату, быстро обвел  глазами
Шермана, стены, потолок и в последнюю очередь - Марию.
   - Вы Жермена Болл? - спросил он, тяжело дыша, видимо,  из-за  подъема  по
лестнице. - Или Боул?
   Мария недоуменно молчит, Шерман тоже. Великан - белый, с курчавой  черной
бородой, багровое лицо блестит  от  пота.  Он  в  черной  фетровой  шляпе  с
абсолютно плоскими полями, маленькой, точно игрушка, на огромной  голове,  в
мятой белой рубашке, застегнутой под горло, но без галстука, и в  лоснящемся
черном двубортном пиджаке, застегнутом, как у женщины, справа налево. Хасид.
Шерман много раз видел евреев-хасидов  в  Бриллиантовом  квартале  на  Сорок
шестой и Сорок седьмой улицах между  Четвертой  и  Пятой  авеню,  но  такого
громадного - никогда. Под два метра ростом, весу - килограммов сто двадцать,
страшно жирный, но могучего вида, распирает нездоровую кожу, как грандиозная
сарделька. Снял шляпу, волосы под шляпой мокрые от пота, прилипли к  черепу.
Ударил себя ладонью по скуле. И снова водрузил шляпу высоко-высоко на  самую
макушку, того гляди слетит. По лбу великана бегут струйки пота.
   - Жермена Болл? Боул? Булл?
   - Нет, - отвечает  Мария.  Она  уже  опомнилась  и  говорит  язвительным,
агрессивным тоном. - Ее нет. Что вам нужно?
   - Вы тут проживаете? - Для такого крупного мужчины  у  него  на  редкость
тонкий голос.
   - Мисс Болл сейчас здесь нет,  -  повторяет  Мария,  пропуская  последний
вопрос мимо ушей.
   - Здесь вы проживаете или она?
   - Послушайте, мы заняты, - со страдальческим  долготерпением.  -  Зайдите
попозже, а? И вообще, как вы попали внутрь здания? - уже грозно.
   Великан лезет в правый карман пиджака и достает огромную  связку  ключей,
штук тридцать наверно. Перебрав их  бородки  толстым  указательным  пальцем,
выбирает один и поднимаете воздух.
   - Отпер вот этим. Компания "Уинтер, владельцы недвижимости", - со  слабым
еврейским акцентом.
   - Прекрасно. Только вам придется прийти еще раз и поговорить с мисс Болл.
   Великан не трогается с места. Он еще раз обводит глазами комнату.
   - А вы здесь не проживаете?
   - Послушайте, я....
   - Ладно, это не важно. Мы тут будем красить.
   Великан раскидывает руки, как два крыла, будто собрался совершить  прыжок
"лебедь" с вышки в воду, подходит так лицом к стене, прижимает к стене левую
ладонь, потом переступает влево, левую отнимает и  прижимает  на  это  место
правую и, продвигаясь дальше влево, вытягивает левую руку, снова приняв позу
ныряльщика "лебедем".
   Мария смотрит на Шермана. Он понимает, что должен что-то сделать, но что,
не представляет себе. Он подходит к великану и властным ледяным  тоном,  как
говорил бы на его месте Лев "Даннинг-Спонджета", произносит:
   - Одну минуту. Чем вы занимаетесь?
   - Промериваю, - отвечает великан, с растопыренными руками продвигаясь  по
стене. - Красить здесь будем.
   - Мне очень жаль, но нам сейчас некогда.. Вам придется прийти  как-нибудь
в другой раз.
   Молодой великан медленно оборачивается,  подбоченясь,  набирает  в  грудь
побольше воздуху, отчего еще больше раздувается  и  становится  в  два  раза
огромнее.  Лицо  его  выражает  брезгливость,  словно   при   виде   жалкого
насекомого. По-видимому, такие сцены ему не впервой и не доставляют  ничего,
кроме удовольствия. У Шермана екает сердце.  Но  деваться  некуда,  поединок
самцов уже начался.
   - Вы здесь, что ли, проживаете? - еще раз спрашивает великан.
   - Вам же  сказано,  у  нас  нет  времени,  -  отвечает  Шерман,  стараясь
сохранять ледяной тон своего отца. - Будьте добры,  уйдите,  придете  делать
свою работу когда-нибудь в другой раз.
   - Вы здесь проживаете?
   - Нет, я здесь не проживаю, если на то пошло, но я здесь в  гостях  и  не
намерен...
   - Вы не проживаете, она не проживает. Что же вы тут делаете?
   - Это вас не касается! - срывается Шерман, при  этом  с  каждой  секундой
чувствуя себя все жальче и беспомощнее. И указывает пальцем на дверь:
   - А теперь будьте добры, убирайтесь!
   - Вы тут лицо постороннее. Так? Дело серьезное. В этом доме  живут  люди,
которым не положено.  Дом  с  пониженной  квартплатой,  а  жильцы  хитрят  и
пересдают квартиры уже дороже, за тысячу,  а  то  и  две  в  месяц.  За  эту
квартиру компания берет всего триста тридцать один  доллар  в  месяц.  Ясно?
Жермена Болл, ее здесь давно никто не видел. Сколько вы ей платите?
   Ну и наглость! Бой самцов! Как быть? В обычных ситуациях  Шерман  ощущает
себя крупным мужчиной. Но рядом с этим чудовищем... силой с ним не  сладишь.
И страх его не берет. И ледяной властный тон не действует.  А  главное  -  у
него у самого  положение  крайне  двусмысленное.  Не  выдерживает  моральной
критики. Он действительно лицо постороннее и не может допустить, чтобы о его
пребывании здесь стало  кому-то  известно.  Что,  если  этот  фантастический
человек - вовсе не представитель компании "Уинтер, владельцы  недвижимости"?
Что, если...
   К счастью, тут вмешалась Мария:
   - Мисс Болл, между прочим, должна скоро приехать. Ну, а пока...
   - Да? Замечательно! Тогда я подожду.
   Великан  раскачивающейся  походкой  друида  идет  на  середину   комнаты,
останавливается у одноногого стола и преспокойно опускает свое грузное  тело
на венский стул.
   - Ну, знаешь, - свирепеет Мария. - Это уж чересчур!
   В ответ великан, скрестив руки на груди и смежив  веки,  откидывается  на
спинку стула и демонстративно погружается в ожидание.  В  этот  миг  Шерману
становится совершенно ясно, что он обязан как-то вмешаться, не важно как,  а
иначе он безвозвратно  уронит  свое  мужское  достоинство.  Бой  самцов!  Он
приготовился сделать первый шаг.
   И вдруг - тррраххх! Великан рухнул навзничь на пол, а  фетровая  шляпа  с
твердыми полями колесом покатилась по комнате. Одна ножка стула  подломилась
у самого сиденья, забелела некрашеная древесина. Стул не выдержал.
   -  Видал,  что  ты  наделал!  -  кричит  Мария.  -  Дуболом   несчастный!
Свиноматка! Бочка сала!
   Великан, пыхтя  и  отдуваясь,  принимает  сидячее  положение  и  начинает
вставать. От его наглости не  осталось  и  следа.  Лицо  опять  побагровело,
ручьем течет пот. Наклонившись подобрать с пола  шляпу,  он  опять  едва  не
падает.
   Мария развивает наступление.  Указывая  пальцем  на  обломки  стула,  она
грозно говорит:
   - Ты за это заплатишь! Ясно?
   - Но-но, потише, - бурчит великан. - Это не ваше.
   Но он отступает, сломленный ее напором и собственным конфузом.
   - С тебя взыщут пятьсот долларов, через суд! - шумит Мария. - Ты вломился
в чужой дом!
   Великан  возмущенно  оборачивается  с  порога,  однако   не   выдерживает
характера. И, махнув рукой, в полном беспорядке, вперевалку ретируется.
   А Мария, как только  его  шаги  забухали  вниз  по  лестнице,  защелкнула
дверной замок, повернулась к Шерману и громко, заливисто расхохоталась.
   - Видел... как... он... грохнулся... на пол?..  -  давясь  от  хохота,  с
трудом выговаривает она.
   Шерман недоуменно  хлопает  глазами.  Правду  она  сказала.  Они-животные
разной породы. Марии вполне  по  душе  такая  жизнь.  Ей  нравится  драться.
Сцепилась с этим чучелом. Драка в джунглях, как она говорила. А ей  хоть  бы
хны. Хотелось бы ему сейчас тоже посмеяться с упоением над этой смехотворной
историей. А не получается. Даже улыбка и та не вышла. Чувство  такое,  будто
рассыпались стены,  ограждающие  его  место  в  мире.  И  всякие  немыслимые
личности получили доступ в его жизнь.
   - Трраххх! - повторяет Мария, плача от смеха. - Черт! На  видеопленку  бы
заснять! - Тут она замечает скорбное лицо Шермана. - В чем дело?
   - Как ты думаешь, что это было?
   - В каком смысле - что?
   - По-твоему, зачем он сюда явился?
   - Хозяева его послали! Помнишь, письмо я тебе показывала?
   - А разве не странно, что...
   - Жермена платит всего триста тридцать один доллар  в  месяц,  а  с  меня
берет семьсот пятьдесят.  Этот  дом  -  с  пониженной  квартплатой,  разницу
возмещает муниципалитет. Они бы рады ее схватить за руку и выставить отсюда.
   - Но тебе не кажется странным, что они выбрали время... именно сейчас?
   - Именно сейчас?
   - Может быть, конечно, я не в себе,  но  ведь  сегодня,  когда  появилось
это... в газете?..
   - В газете? - Тут до нее наконец доходит, о чем он толкует, и она говорит
с улыбкой:
   - Шерман, ты и  правда  не  в  себе.  У  тебя  навязчивый  бред.  Ты  это
понимаешь?
   - Возможно. Но мне тут видится очень странное совпадение.
   - И кто же, по-твоему, его прислал, если не хозяева  дома?  Полиция,  что
ли?
   - Н-ну, не знаю... - Действительно бред какой-то, сознает Шерман и  робко
усмехается.
   - Полиция пошлет такого чудовищного, колоссального, жирного,  безмозглого
хасида шпионить за тобой?
   Шерман свешивает свой йейльский подбородок до самых ключиц.
   - Ты права.
   Но Мария подходит к нему, пальчиком за подбородок поднимает ему голову и,
заглянув в глаза, улыбается так нежно, как никогда еще ему не улыбалась.
   - Шерман. ("Шууман".) Ты думаешь, всему миру только и есть  дела  что  до
тебя? Всему миру только ты и нужен? Ничуть. А вот мне нужен.
   Она берет в ладони  его  лицо  и  целует  в  губы.  В  конце  концов  они
оказываются на диване, но на этот раз ему пришлось попотеть.  Когда  человек
испуган до полусмерти, у него все не слава богу.

12
Последний из великих курильщиков

   Ночь Шерман проспал урывками и к восьми часам был уже  в  "Пирс-и-Пирсе".
Совершенно  измочаленный,  хотя  рабочий  день  еще   даже   не   начинался.
Операционный зал - как кошмарное видение. В восточные окна  бьет  невыносимо
яркий  солнечный  свет...  извиваются  силуэты...  по  бесчисленным  экранам
компьютеров   бегут   радиоактивно-зеленые   цифры...   молодые   Властители
Вселенной, не ведая ни о чем, орут в телефонные трубки:
   - Плачу два!
   - Да, а как насчет предельного срока?
   - Упали на два пункта!
   - Какого хрена! Подожженный шнур не выключишь!
   Даже Роли, бедный неудачник  Роли  и  тот  на  ногах,  телефонная  трубка
прижата к уху, губы быстро-быстро-быстро шевелятся, карандаш отбивает  дробь
по  крышке  стола.  Молодой  Аргуэльо,  король  пампасов,  разговаривает  по
телефону,  развалясь  на   стуле,   ноги   враскоряку,   муаровые   подтяжки
переливаются всеми цветами радуги, поперек смазливой  физиономии  -  широкая
ухмылка. Накануне он отхватил куш в Японии с казначейскими. В зале  об  этом
только и разговору. Чертов латиноамериканец купается в славе и  так  весь  и
сияет, сияет, сияет от самодовольства.
   Больше всего Шерману хочется сейчас смыться в "Йейль-клуб", попариться  в
жаркой бане, а потом растянуться на кожаном массажном столе, чтобы массажист
хорошенько наломал ему кости. И уснуть.
   На столе у Шермана - записка,  помечена  "срочно":  просьба  позвонить  в
Париж Бернару Леви.
   За  четыре  компьютера  от  него  Феликс  трудится  над  правым  ботинком
неприятного долговязого юнца по фамилии Алстром,  только  два  года  как  из
Уортона. Алстром что-то бубнит в телефон. Ну, бубни, бубни, мистер  Алстром.
Феликс... "Сити лайт". Сейчас свежий номер уже должен быть в киоске. Надо бы
посмотреть, и хочется, и страшно.
   Почти не сознавая, что делает, Шерман берет телефонную трубку и  набирает
парижский номер. Он  навалился  локтями  и  грудью  на  стол,  чтобы  успеть
подозвать Феликса, как только тот разделается с  молодым,  подающим  надежды
Алстромом. И только вполуха слышит слова французского бублика Бсрнара Леви:
   - Шерман, вчера после нашего разговора я обсудил это дело с Нью-Йорком, и
все считают, что вы правы. Тянуть не имеет смысла.
   Слава тебе господи!
   - Но, - продолжает Бернар, - на девяносто шесть мы согласиться не можем.
   - Не можете на девяносто шесть?
   Он слышит зловещие  слова...  но  не  может  сосредоточиться...  Утренние
газеты, которые он читал в такси по дороге: "Таймс", "Пост", "Ньюс",  -  все
излагали статью из "Сити лайт" и вдобавок еще новые заявления этого  черного
священника, Преподобного Бэкона. Он страшно ругал клинику,  где  потерпевший
все еще лежит без сознания. У Шермана было отлегло от сердца.  Значит,  вину
возлагают на медиков. Но потом он понял, что это самообман. Вину возложат на
того, кто... Но ведь за рулем сидела она. Если на их  след  в  конце  концов
выйдут и если не будет другого спасения, то ведь все-таки  за  рулем  сидела
она. Она и отвечает. Последняя соломинка.
   - Нет, девяносто шесть снимается, - говорит Бернар. - А вот на  девяносто
три мы готовы.
   - Девяносто три!
   Шерман выпрямился в  кресле.  Не  может  быть.  Сейчас  Бернар,  конечно,
скажет, что оговорился. Ну, в крайнем случае назовет девяносто пять.  Шерман
сам заплатил девяносто четыре. Шестьсот  миллионов  облигаций  по  девяносто
четыре! При девяноста трех "Пирс-и-Пирс" понесет убыток  в  шесть  миллионов
долларов.
   - Девяносто три, вы сказали? Я не ослышался?
   - Да, Шерман, девяносто три. Мы считаем, это нормальная цена. Словом, вот
наше предложение.
   - Господи Иисусе!.. Я должен секунду подумать. Слушайте, я перезвоню.  Вы
будете на месте?
   - Разумеется.
   - Хорошо. Я сейчас перезвоню.
   Шерман кладет трубку и трет глаза. Чертовщина. Надо найти какой-то выход.
Все оттого, что он вчера говорил с Бернаром расстроенны