митнике,  пробирался
мимо нее в ванную комнату босиком, с голыми икрами, встрепанный, в  вытертом
клетчатом махровом халате. В углу, под пыльным деревцем драцены  душистой  в
кадке, уже работал телевизор.  Кончился  всплеском  красок  рекламный  клип,
улыбающиеся лица стали комментировать новости. Впрочем, звук  был  выключен.
Неужели она, такая безупречная, допустит, чтобы в  комнате  орал  телевизор?
Интересно,  что  она  на  самом  деле  думает,  эта  британская  арбитресса,
поставленная (вернее, посаженная на диван) судить убогий быт Крамеров?
   Что до миссис Крамер, то она как раз в это мгновение выходила из  ванной,
по-прежнему в халате и шлепанцах.
   - Ларри, - промолвила она, - глянь-ка, что у меня на лбу, не сыпь  ли?  В
зеркало плохо видать.
   Все еще сонный, Крамер посмотрел, что у нее на лбу.
   - Ничего там нет, Рода. Прыщик, наверно, будет.
   И вот еще это. С тех пор как у  них  появилась  няня,  он  стал  обращать
внимание на речь жены. Раньше он ничего  предосудительного  не  замечал,  ну
разве иногда. Рода окончила Нью-Йоркский университет. Последние четыре  года
работала редактором  в  издательстве  "Уеверли-Плейс  букс".  Интеллигентка,
можно сказать, когда они познакомились, увлекалась поэзией  Джона  Эшбери  и
Гэри Снайдера, могла подолгу рассуждать про Никарагуа и Южную Африку. И  тем
не менее говорит как необразованная. Это у нее тоже от матери.
   Рода прошлепала мимо, и Крамер протиснулся  в  ванную  комнату.  Типичный
совмещенный санузел. На пруте душевого занавеса сохнет белье и  на  веревке,
протянутой наискось от  угла  до  угла,  тоже:  детский  комбинезончик,  два
слюнявчика, женские трусы, несколько пар колготок и еще бог  весть  что,  не
нянино,  разумеется.  Крамеру  понадобилось  пригнуться,  чтобы  пролезть  к
унитазу. Мокрые колготки задели его по уху,  неприятно.  На  крышке  унитаза
валяется влажное полотенце. Он огляделся:  куда  бы  его  повесить?  Некуда.
Бросил на пол.
   Помочившись, он сдвинулся  на  несколько  дюймов  вправо  к  зеркалу  над
раковиной. Снял халат и майку, положил на крышку унитаза.  Крамер  любил  по
утрам рассматривать свое лицо и мускулатуру. При такой широкоскулой  плоской
физиономии, вздернутом носе  и  крепкой  шее  никто  с  первого  взгляда  не
принимал его за еврея. Скорее уж за грека,  или  славянина,  или  итальянца,
даже и за ирландца - а что, у него вид вполне мужественный. Обидно, конечно,
что вон намечается лысина, но и это опять же признак мужественности. Так,  с
макушки, лысеют профессионалы-футболисты. А уж мускулатура у  него...  Но  в
это  утро  он  пал  духом.  Его  шикарные  массивные  плечи,  шея,  грудь  -
дельтовидные, трапециевидные, грудные мышцы, его выпуклые, литые бицепсы,  -
из них словно воздух выпустили. Атрофия, черт бы вас всех побрал! С тех  пор
как в доме ребенок и няня, у него нет возможности работать с  тяжестями.  Он
держит  снаряды  в  коробке  позади  кадушки  с  драценой  и  раньше  всегда
упражнялся рядом с диваном, но разве на  глазах  у  английской  няни  -  или
мифической будущей жилички - он может делать  упражнения,  кряхтеть,  ухать,
отдуваться, напрягаться, поглядывая сбоку  на  себя  в  трюмо?  Исключается.
Остается признать неизбежное - оставить детские честолюбивые  мечты.  Теперь
ты кормилец семьи, американская рабочая лошадка. И больше никто.
   Когда он вышел из ванной, Рода и няня-англичанка  сидели  бок  о  бок  на
диване и смотрели не отрываясь на экран телевизора. Звук теперь был включен.
Шла информационная программа "Сегодня".
   Рода обернулась к нему и взволнованно сказала:
   - Ты только посмотри, Ларри! Это мэр. Вчера в  Гарлеме  были  беспорядки.
Такая заварушка! В него бутылкой запузырили!
   Но Крамер уже не слышал, как она говорит. Перед ним на экране совершались
фантастические дела: какие-то подмостки - драка - вскакивающие с мест люди -
потом огромная пятерня заполнила экран  и  скрыла  все  остальное;  и  снова
крики, искаженные лица, размахивающие руки. Ну и ну. Впечатление было такое,
как будто хулиганы вот сейчас выпрыгнут из телевизора прямо на пол  рядом  с
кроваткой маленького  Джошуа.  И  это  программа  "Сегодня",  а  не  местные
новости. Ее получит  к  завтраку  вся  Америка:  на  глазах  у  телезрителей
граждане Гарлема в порыве праведного гнева сгоняют с  трибуны  белого  мэра.
Вон, вон он, со спины, удирает за сцену! Был мэр всего города  Нью-Йорка.  А
теперь мэр только белого Нью-Йорка.
   Передача  кончилась,  и  все  трое  посмотрели  друг  на  друга.  Гленда,
английская няня, взволнованно проговорила:
   - Ну, знаете ли, по-моему, это просто возмутительно. Цветные не ценят,  в
каких условиях они здесь живут, вот что я вам  скажу.  У  нас  в  Англии  не
встретишь цветного в полицейской форме, не говоря уж о влиятельных деятелях,
как тут у вас. Да вот на днях в газете было: в стране свыше двухсот мэров из
цветных. И им теперь подавай мэра Нью-Йорка на растерзание. Некоторые просто
не понимают, когда с ними по-хорошему обращаются, я так считаю.
   Она сердито дернула головой.
   Крамеры переглянулись. Они поняли друг друга без слов.
   Слава Господу в небесах! Какое  облегчение!  Можно  дух  перевести.  Мисс
Безупречность-то оказалась расисткой. В наши дни иметь такие взгляды  просто
неприлично. Они выдают детство в бедном квартале,  принадлежность  к  низшим
слоям общества, дурной вкус. Так что Крамеры все-таки могут смотреть на свою
няню-англичанку сверху вниз. Фу-ты ну-ты, прямо камень с души.
   Когда Крамер вышел из дому и  потопал  к  метро,  только-только  кончился
дождь. На Крамере был старый непромокаемый плащ,  под  плащом  -  всегдашний
серый костюм, воротничок рубашки на двух пуговицах, галстук, на ногах  белые
кроссовки "Найк" с синими полосками сбоку. Кожаные коричневые туфли он нес в
белом целлофановом пакете, куда складывают продукты в универсаме.
   Ближайшая станция метро, где  можно  сесть  в  поезд,  идущий  в  Бронкс,
находится на углу Восемьдесят  первой  улицы  и  Сентрал-Парк  Вест.  Крамер
обычно ходил по Семьдесят седьмой до Сентрал-Парк, сворачивал за угол и  еще
четыре квартала до Восемьдесят первой. Он любил этот путь,  потому  что  так
проходишь мимо Музея естественной истории. На его взгляд, там самый красивый
квартал во всем  Вест-Энде,  напоминает  виды  Парижа,  хотя  в  Париже  он,
конечно, не был. Семьдесят седьмая улица расширяется, по одну сторону,  чуть
отступя, стоит музей, великолепное здание в псевдороманском стиле из  рыжего
камня, перед фасадом - несколько  деревьев.  Молодая  листва  даже  в  такой
пасмурный день, как сегодня, словно испускала сияние;  "вешние  изумруды"  -
мелькнула в голове невесть откуда  взявшаяся  фраза.  А  на  противоположной
стороне, по которой он шел, высятся богатые кооперативные дома,  у  них  там
швейцары в дверях и мраморные  вестибюли  виднеются  в  полутемной  глубине.
Крамер  снова  вспомнил  девушку,  у  которой  коричневая  губная  помада...
Представил ее себе гораздо отчетливее, чем во сне. И сжал кулак.  Нет,  черт
возьми, он так и сделает! Он позвонит ей.  Надо  будет  подождать,  конечно,
пока не кончится суд. Но тогда уж он воспользуется  этим  номером  телефона.
Надоело смотреть, как другие ведут настоящую жизнь.  Он  и  эта  девушка,  у
которой коричневая помада... они вдвоем, сидят, глядя в глаза друг другу, за
столиком какого-нибудь ресторана, где стойки  светлого  дерева,  и  открытая
кирпичная кладка, и разные висячие растения, и начищенная медь, и  стекла  в
узорах, а в  меню  значатся  раки  по-индейски,  телятина,  печеные  бананы,
кукурузные лепешки с кайенпским перцем!
   Крамер уже представил себе все в  подробностях,  как  вдруг  впереди,  из
подъезда шикарного дома  номер  44  по  Семьдесят  седьмой  улице  появилась
фигура, вид которой заставил его вздрогнуть.
   Это был молодой мужчина, похожий даже на мальчика, круглолицый, с  гладко
зачесанными назад темными волосами, в длинном просторном пальто с золотистым
бархатным   воротником.   В   руке   он   держал   темно-вишневый    кожаный
портфель-"дипломат", какие покупаются у Мэдлера или  у  Т.  Антони  на  Парк
авеню и своими лоснящимися боками недвусмысленно провозглашают: "Мне цена  -
500 долларов". Рука со  швейцарским  галуном  придержала  перед  ним  дверь.
Мелкими энергичными шажками он засеменил под тентом к краю тротуара, где его
ждал седан "ауди", за рулем - шофер, на заднем боковом стекле - номер:  271,
частная автокомпания. Меж тем швейцар выскочил  из  двери,  молодой  человек
подождал, пока тот его обгонит и откроет ему заднюю дверцу "ауди".
   Этот молодой человек был не кто иной,  как  Энди  Хеллер!  Он  самый,  ни
малейшего сомнения. Они с Крамером учились  в  одном  классе  в  Юридической
школе, и с каким презрением Крамер смотрел на хитроумного коротышку Хеллера,
когда тот,  как  и  следовало  от  такого  ожидать,  поступил  на  работу  в
юридическую контору Ангстрома и Молнера на Уолл-стрит! Будет теперь,  как  и
сотни ему подобных, год за годом и десятилетие за десятилетием горбиться над
бумагами, выверяя запятые, ссылки, формулировки, чтобы, боже упаси, не  было
ни прорехи в законной броне всяких  там  процентщиков,  залоговых  маклеров,
фармакологов-косметологов, арбитражеров,  дисконтеров,  перестраховщиков.  А
вот Крамер пойдет туда, где бьется пульс жизни, где  обитают  отверженные  и
несчастные, и  будет  стоя  и  высоко  держа  голову  сражаться  в  суде  за
справедливость.
   И ведь так оно все, собственно, и вышло. Почему же Крамер переминается  с
ноги на ногу и не подходит? Не крикнет:  "Эй,  здорово,  Энди!"  Между  ними
всего  каких-то  пятнадцать  шагов.  Но  Крамер   остановился,   отвернулся,
загородил лицо ладонью, будто соринка попала в  глаз.  Нет  уж,  больно  ему
надо, чтобы Энди Хеллер - да  еще  на  глазах  у  швейцара,  придерживающего
дверцу автомобиля, и шофера, готового рвануть с места по  первому  знаку,  -
больно ему надо, чтобы Хеллер узнал его и сказал: "Ларри Крамер! Как живешь?
Чем занимаешься?" И чтобы он, Ларри,  должен  был  ему  ответить:  "Да  вот,
работаю  помощником  окружного  прокурора  в  Бронксе".  Не  придется   даже
добавлять: "За 36600 в год", - это и без него всем известно. А  Энди  Хеллер
будет тем  временем  разглядывать  его  старый  плащ  и  поношенный  костюм,
тесноватый в шагу, и белые кроссовки "Найк", и целлофановый пакет в  руке...
Крамер стоял отвернув лицо и делая вид, будто трет засорившийся глаз, покуда
дверца "ауди" не захлопнулась ватно, как дверца банковского сейфа. И  только
успел оглянуться и дыхнуть нежным выхлопом роскошного немецкого  автомобиля,
уносящего Энди Хеллера на работу. А что там у него на работе  за  "контора",
об этом Крамеру даже подумать было невмоготу... Ну его к черту.
   Вагон метропоезда "Д", едущего в Бронкс, дергался,  кренился  и  скрипел.
Крамер стоял и держался за блестящую металлическую стойку. Лицом к  нему  на
пластиковом  сиденье,  похожий  на  нарост  на  расписанной  стенке  вагона,
горбился старичок с газетой. Крамер разобрал газетный заголовок: "В  ГАРЛЕМЕ
МИТИНГУЮЩИЕ ИЗГОНЯЮТ МЭРА" - огромными буквами, чуть не  во  всю  полосу.  А
сверху шрифтом помельче: "Убирайся к себе в Хаимтаун!" На ногах  у  старичка
бело-лиловые кроссовки.  Казалось  бы,  диковатая  обувь  для  человека  его
возраста. Но на самом деле здесь, в поезде "Д", в ней нет ничего  странного.
Крамер  посмотрел  понизу  вдоль  вагона,  -  половина  пассажиров  были   в
разноцветных кроссовках на выгнутых подошвах, напоминающих большие соусницы.
И молодежь, и старики, и мамаши с детьми на руках, да и сами  дети  тоже.  И
дело здесь вовсе не в молодежной спортивной моде, как в центре  города,  где
по утрам  можно  встретить  много  хорошо  одетых  белых  мужчин  и  женщин,
вышагивающих по тротуарам в таких же кроссовках. Нет, в поезде  "Д"  причина
другая: здесь имеет значение, что  они  дешевы.  Здесь  кроссовки  на  ногах
прочитывались как знак "я из трущоб" или "я из испанского квартала".
   По какой причине сам он носит кроссовки, Крамеру не хотелось  додумывать.
Он повел взглядом по ряду сидящих  пассажиров.  У  некоторых  в  руках  были
газеты с заголовками про сорванный митинг в Гарлеме, но вообще-то публика  в
поезде "Д" нельзя сказать чтобы читающая... Отнюдь... Что бы  там  такое  ни
произошло в Гарлеме, Бронксу до этого дела нет. Каждый в вагоне  смотрел  на
мир с равнодушием побежденного, стараясь ни с кем не встречаться взглядом.
   Внезапно шум мчащегося  поезда  резко  снизился,  словно  бы  разорвался,
образовалась короткая пауза, как бывает  всегда,  когда  раскрываются  двери
между вагонами.  Вошли  трое  -  подростки  лет  по  пятнадцать-шестнадцать,
черные, в огромных кроссовках с незавязанными толстыми шнурками, замысловато
уложенными петлями поверху, и в дутых черных куртках. Крамер расправил плечи
и  придал  лицу  скучающее   выражение,   хотя   слегка   набычился,   чтобы
грудинно-ключичные мышцы вздулись как у борца. Один бы на  один...  один  на
один он любого из них на кусочки бы разорвал... Но в том-то и  дело,  что  с
ними никогда не бываешь один на один... Он каждый день видит таких  молодцов
в суде... Троица неспешно продвигалась по проходу, вихляясь и  перекатываясь
с пятки на носок "сутенерской развалочкой". На "сутенерскую  развалочку"  он
тоже вдоволь насмотрелся в суде. В хорошую  погоду  по  Бронксу  расхаживают
такой походкой столько подростков, кажется, будто колышутся целые улицы. Вот
приблизились к нему... Лица, как полагается, равнодушные,  без  выражения...
Ну, хорошо, что они могут сделать?.. Но они  обошли  его  с  двух  сторон  и
повихляли дальше... Ничего не случилось. Понятное дело,  что  ничего.  Такой
бык, такой здоровый жеребец, как он... Уж с кем, с  кем,  а  с  ним  они  бы
никогда  не  рискнули  задираться.  Но  все  равно,  когда   поезд   наконец
остановился на станции "161-я улица",  Крамер,  как  всегда,  с  облегчением
перевел дух.
   Он поднялся по лестнице и вышел на  Сто  шестьдесят  первую  улицу.  Небо
расчистилось. Прямо впереди вздымалась  огромная  чаша  стадиона  "Янки".  А
дальше за ней чернели ржавые  башни  Бронкса.  Лет  десять-пятнадцать  назад
стадион заново отстроили. Потратили сто миллионов долларов.  Предполагалось,
что это вольет новую жизнь в сердце Бронкса. Какая мрачная шутка! С тех  пор
44-й участок, вот эти самые улицы, стал самым криминогенным во всем Бронксе.
В этом Крамер тоже имел возможность убеждаться каждый день.
   Он зашагал в своих белых кроссовках  в  гору  по  Сто  шестьдесят  первой
улице, помахивая пакетом с  туфлями.  Вдоль  улицы,  в  дверях  магазинов  и
закусочных, стояли жители этого печального района. Он посмотрел вперед  -  и
на миг ему представился Бронкс во всем его былом  великолепии.  Вверху,  где
Сто шестьдесят первая  улица  пересекалась  с  Большой  Магистралью,  солнце
прорвалось сквозь уходящие тучи и  позолотило  белый  фасад  отеля  "Конкорс
плаза". Издалека он и теперь выглядел как прекрасный,  европейского  уровня,
курортный отель, знаменитый в 20-е годы. Здесь во время  спортивных  сезонов
останавливались звезды американского бейсбола, только самые яркие,  кто  мог
себе такую роскошь позволить. Они жили тут, как представлял себе  Крамер,  в
пышных номерах-люксах. Джо Ди Маджио, Бейб Рут, Лу Гериг... Других времен он
не помнит, хотя отец, бывало, рассказывал еще о многих. О, еврейские  златые
горы прошлого! Там, вверху, где пересекались Сто шестьдесят первая  улица  и
Большая Магистраль,  была  вершина  еврейской  мечты,  новый  Ханаан,  новый
еврейский  район  Нью-Йорка  -  Бронкс!  Отец  Крамера  вырос  в  семнадцати
кварталах отсюда, на сто семьдесят восьмой улице, и пределом его мечтаний  в
этой  жизни  было  снять  квартиру...  когда-нибудь...  в   одном   из   тех
великолепных зданий  на  горе,  где  проходит  Большая  Магистраль.  Большая
Магистраль замышлялась как своего рода Парк авеню Бронкса, только здесь,  на
земле Ханаанской, она должна была оказаться еще  лучше.  Большая  Магистраль
строилась шире, чем Парк авеню, и проходила по более живописной местности. И
вот еще одна мрачная насмешка  судьбы.  Хотите  сегодня  снять  квартиру  на
Большой Магистрали?  Выбирайте  любую.  Гранд-отель  новой  еврейской  мечты
превратился в приют для неимущих, а весь Бронкс, Земля Обетованная,  заселен
на семьдесят процентов неграми и пуэрториканцами.
   Бедный еврейский Бронкс! В двадцать два  года,  поступая  на  юридический
факультет, Крамер думал о своем отце как о скромном еврее, который к  закату
жизни осуществил великое переселение из Бронкса в Оушенсайд на Лонг-Айленде,
за целых двадцать миль,  и  каждый  день  таскался  оттуда  на  Манхэттен  в
писчебумажный магазин, где служил главным  бухгалтером.  Он,  Ларри  Крамер,
будет адвокатом... космополитом... И что же теперь, десять лет спустя? А то,
что он живет в термитнике, в сравнении с  которым  отцовский  домик  о  трех
спальнях в Оушенсайде кажется утопическим дворцом, и каждый божий день ездит
в метро на работу... в тот самый Бронкс!
   Солнце впереди тронуло золотом другое здание на горе  -  дом,  в  котором
Крамер работает, Окружной суд Бронкса. Этот огромный известняковый  парфенон
был построен в начале 30-х годов в стиле "учрежденческий модерн".  В  девять
этажей высотой, он занимал площадь  трех  кварталов,  между  Сто  шестьдесят
первой и Сто пятьдесят восьмой улицами. Сколько  же  оптимизма  и  наивности
должно было быть у его создателей!
   Но все-таки вид этого дворца правосудия и сегодня волнует Крамерову душу.
Четыре внушительных фасада -  настоящий  праздник  скульптуры  и  барельефа.
Классические скульптурные группы стоят по  углам,  знаменуя  собой  Сельское
хозяйство,   Коммерцию,   Индустрию,   Религию,    Искусства,    Правосудие,
Правительство,  Закон,  Порядок  и  Права  Человека.  Благородные   римляне,
облаченные в тоги, - в Бронксе! Золотая мечта о грядущей гармонии!
   Нынче, если бы который-нибудь из этих славных античных  парней  спустился
сверху на землю, он бы не дошел живым  до  Сто  шестьдесят  второй  улицы  -
купить жестянку газировки или пачку  сигарет.  Его  бы  тут  же  прикончили,
польстились бы на тогу. Сорок четвертый участок  -  это  вам  не  шутки.  Со
стороны Сто пятьдесят восьмой улицы  здание  суда  выходит  на  парк  Франца
Зигеля, из окна шестого этажа кажется: зеленое море, английская  ландшафтная
архитектура,  поэзия  деревьев,  кустов,  травянистых  склонов,   живописных
валунов в траве. И однако же этих слов  "парк  Франца  Зигеля"  почти  никто
теперь не знает. Потому что ни один человек  мало-мальски  в  своем  уме  не
отважится войти и углубиться на несколько шагов, отделяющих от входа в  парк
доску, на которой написано это название.  Вот,  скажем,  на  прошлой  неделе
одного беднягу зарезали в 10 часов утра на одной из  скамеек,  которые  были
установлены там в 1971 году "с целью создать условия для культурного  отдыха
и вернуть к жизни парк Франца Зигеля как ценное  достояние  общественности".
Эта скамейка стояла в десяти шагах от входа. Человека убили  из-за  большого
транзисторного радиоприемника,  которые  у  них  в  Окружном  суде  называют
"чемоданчиками". Служащие суда не спускаются погожими майскими днями в  парк
перекусить в обеденный перерыв, даже те из них, кто,  как  Крамер,  выжимает
200 фунтов на  спине.  Даже  судебные  приставы  в  полицейской  форме  и  с
законными револьверами на поясе. Все остаются в  здании,  в  этой  островной
цитадели Власти, твердыне белых, в  этом  Гибралтаре,  окруженном  горестным
Саргассовым морем Бронкса.
   На  Уолтон  авеню,  которую  Крамеру  надо  перейти,  под   стеной   суда
выстроились  три  оранжево-голубых  тюремных  фургона  в   ожидании,   когда
откроются служебные ворота.  Фургоны  доставляют  арестованных  из  окружной
тюрьмы Бронкса на Райкерс-Айленде и из Уголовного суда в этом же  здании